40

Убаду Роша приглушил подвесной мотор лодки, и в ту же секунду стало совсем тихо. Казалось, даже течение бурной реки прекратилось, и если бы не бульканье водово­ротов, неожиданно раздававшееся то тут, то там, можно было подумать, что вода замерла. Как всегда перед рассве­том, влага, скопившаяся за ночь в верхней части стеной стоящих зарослей, стекала дождем: большие жирные кап­ли ползли по листьям и, срываясь, шлепались вниз. Но ни­каких других звуков не было слышно, и даже туканы по­малкивали.

Маккензи с Кольческу уже проснулись и, конечно же, Яуа со своими тремя людьми. Один из этих трех решил да­же встать: перешагнул через бортовую коечную сетку и скользнул нагишом в воду; погрузившись по пояс, он на­правил форштевень лодки по фарватеру, видимому только ему; время от времени над лодкой смыкался очень низкий и темный свод, и людям, сидящим в ней, приходилось ло­житься.

- Aroami, - сказал индеец.

- Остерегайтесь змей, - перевел Роша двум своим бе­лым спутникам.

Проплыли метров шестьдесят, каждый старался подтя­нуть лодку, хватаясь за ветки кустарника; вдруг в конце зеленого туннеля заиграли лучи восходящего солнца.

За туннелем оказалось озерцо, со всех сторон окружен­ное лесом. Толща серого тумана почти в метр высотой клубилась над поверхностью, распространяя вокруг лег­кий запах гари, который Роша сразу уловил своими чут­кими ноздрями Индейцы яномами, видимо, тоже. Яуа почти незаметным движением век сделал знак, что все по­нял.

Причалили к крохотному пляжу. Материализовавшись с почти фантастической скоростью, появился эскорт, их было человек тридцать, не больше. Все - абсолютно голые, на голове - тонзуры, а члены приподняты вверх и прижаты к низу живота тонким ремешком, сплетенным из лиан и завязанным между ног. Каждый индеец держал в руках огромный воинский лук из черного дерева. Никто не произнес ни слова. Лодку вытащили из воды, подняли мотор, прикрыли его брезентом и упрятали под листву. Не забыли даже стереть следы, оставшиеся от форштевня и киля на ноздреватой земле. Лес сомкнулся за группой, выстроившейся, чтобы идти дальше, в обычном порядке: две параллельные шеренги с обеих сторон тропы, если можно было говорить о тропе, ведь даже Убалду Роша двадцать лет проживший в джунглях, не различал ее. Раздался сухой хлопок, напоминающий звук спущенной тетивы, ударившейся о дугу лука.

Дозорные сразу замерли, насторожившись, затем часть из них растворилась в зарослях, а колонна застыла в ожидании. Но они быстро вернулись, с беззвучным смехом показывая на паутину, которую им приходилось срывать, чтобы проложить себе путь, - это доказывало, что врага, готовящего засаду, поблизости нет. Но Рошу не проведешь, он понимал: что-то кроется за этой игрой. Вот уже два года он не слышал о кровавых столкновениях. Но с яномами нельзя ни за что ручаться: ссора из-за женщины или на охоте могла очень быстро перерасти во что угодно, слишком много скрытых зачастую молниеносных стычек довелось ему повидать здесь, где стрелы полтора метра длиной неожиданно вдруг вылетают из густых, с виду необитаемых зарослей. Снова тронулись в путь и шли несколько часов.

Полчища визгливых обезьян проносились по зеленому своду над головами путников, но так высоко, что и стрела­ми не достать. Шествие все больше напоминало охоту. Сначала попались свежие следы кабаньего стада, и трое или четверо мужчин отделились от группы, предварительно намазав себе плечи и грудь коричневой и довольно пахучей жидкостью. Охотнику на кабана полагалось быть пахучим и соответственно разрисованным, к тому же нельзя было называть зверя, чтобы он не пропал. Следо­пыт, раньше всех заметивший кучки развороченной кабаном земли, сказал особым тоном: «Я увидел птиц», - и все поняли. Затем, через какое-то время, две другие груп­пы пошли по следу тапира, спасающегося от собак или за­мешкавшегося у норы, где затаилось целое семейство бро­неносцев. Роше повезло, в сине-зеленой мгле он нос к носу столкнулся с ярко-зеленой, чуть ли не фосфоресцирую­щей змеей и тут же убил ее ударом мачете. Он подарил змею Яуа, тот вырвал у нее ядовитые зубы, воткнул их в пень, затем отрезал голову и перевязал туловище вверху, чтобы не вытекала кровь. Индеец шаматари смеялся:

- Если охотники вернутся ни с чем, у нас все же будет мясо на сегодняшний вечер.

Но предзнаменования были счастливыми: по пути не встретили orihiye (зверя, умершего естественной смертью), не слышали крика птицы kobari, и охотники тщательно «закрывали дорогу», оставляя позади поперек тропы сломанные ветви, чтобы не прошел зверь. И тем более никто не присаживался по надобности вблизи нор броне­носцев.

Впрочем, через несколько часов охотники нагнали колонну уже с добычей - двумя пекари и другой дичью.

Вечерний привал устроили вокруг огня, над которым начали коптить мясо, а в это время молодежь подвешивала гамаки. Кроме того, незадолго до наступления ночи в стволе сухого дерева нашли пчелиный мед, развели его в воде и выпили. Ужин состоял из нескольких ара и трубачей, подстреленных в пути и сваренных в воде, но прежде всего поели жареных бананов, орехов, гусениц и головок тягантских термитов. От последнего блюда Маккензи воз­держался. Ботаник, специалист по разведению тропиче­ских фруктовых деревьев, жил и в Новой Гвинее, и в Аф­рике, но в том, что касается пищи, неприхотливостью не отличался. У Яна Кольческу, напротив, термиты буквально хрустели на зубах: он был геологом, многие годы про­вел в Андах и в горах Центральной Америки, поэтому приспосабливался ко всему намного легче, чем шотлан­дец.

К мясу животных, убитых в этот день, не притрагива­лись, это принесло бы несчастье. На следующее утро с вос­ходом солнца двинулись дальше, и сам Яуа раздувал огонь в углях, которые они оставляли, произнося ритуальное за­клинание: «Дух, дух, раздувай огонь…» - без этого вся экспедиция могла бы оказаться в опасности, на нее напали бы души мертвых, которые бродят в лесу и не могут разжечь огонь; некоторые из них безобидны, другие же, наоборот, могут погубить охотника, напав на него сзади, или, еще хуже, отнять у него «средоточие жизни».

К концу следующего дня добрались до «shabono», где находился Реб.

Лагерь, видимо, временный, был разбит на вершине холма. Здесь находилось примерно двести пятьдесят человек. Треугольные хижины поставили кругом, с внешней стороны которого возвели очень густую ограду из колючего кустарника для защиты от нападений и проникновения духов и других shawara, демонов, насылающих эпидемии и болезни. Центр был свободен. Крыши хижин были выложены из широких листьев miyoma с торчащими колючими черешками, более прочных, чем ketiba, которые использовались для шалаша на одну ночь.

Перед восходом солнца, к удивлению Яна Кольческу, Реб стал собираться. Он стоял совершенно голый, волосы спадали до плеч, на лбу - искрящаяся зеленая повязка из змеиной кожи. Он улыбнулся геологу:

- Вы тоже должны надеть пояс. На всякий случай.

И показал широкие ленты из коры, которыми матери опоясывали детей, чтобы уберечь их от дурного глаза.

Кольческу заерзал: «Смеется он или нет?»

- Наденьте, - сказал обычно молчаливый Убалду Роша.

И произнес несколько слов на яномами. Какая-то жен­щина, хихикая и прикрывая лицо руками, подошла к нему и действительно нацепила кору поверх кожаного пояса ге­олога.

Реб снял с крыши своей хижины прикрытый листьями пакет, достал оттуда кусочки коры, листья лианы и других растений, слипшиеся в жидкости, похожей на латекс. Все это он осторожно вылил на другой банановый лист. Затем оторвал волокна от старого гамака, поджег их и разложил вокруг смеси. Смесь немного погорела, но скоро погасла от ночной сырости. Реб повторил опыт с другими волокнами, очень терпеливо ждал, пока смесь не высохнет и не за­твердеет. Он помешивал маленькую кучку палочкой, но ни разу не притронулся к ней рукой.

В конце Реб растер пепел камешком, затем, завернув его в новый лист, сильно сдавил ладонями, а потом зажал даже ляжками, раскачиваясь при этом взад-вперед и бор­моча какое-то заклинание на яномами.

Из других листьев он скрутил кулек и высыпал в него пепел, приобретший охристую окраску. Между тем рядом развели огонь и положили туда бутылочную тыкву в керамической посудине. Вода в тыкве закипела. Реб, держа ку­лек над второй, но пустой тыквой, стал медленно, капля за каплей, словно процеживал кофе, лить кипящую воду на попел. Янтарная жидкость, постепенно темнея, стала по каплям вытекать из кулька.

- Кураре, - наклонившись вперед, сказал заворожен­ный Маккензи. - Только яномами делают кураре путем промывания. Все остальные индейцы Амазонки получают его посредством кипячения. Из растений стрихнинового типа готовят смесь, смешивают ее с цериевой кислотой, и получается индоловый алкалоид.

- Тихо, прошу вас, - произнес Роша. - Начинается обряд.

Освещенные лучами восходящего солнца, молча и тор­жественно приближались воины-охотники. Каждый де­ржал в руках керамическую чашечку, в которую им нали­вали порцию кураре. Разойдясь по сторонам, они почти с тем же благоговением, медленно травяными кисточками смазывали кончики своих стрел и тут же высушивали их над углями догоревшего костра.

Высокая загорелая фигура Реба застыла на месте. Глаза Климрода, казавшиеся светлее, чем обычно, пристально и вызывающе смотрели на Яна Кольческу, будто спраши­вая, заслуживает ли все это саркастической улыбки…

…и через минуту, в тот самый момент, когда солнце на­конец поднялось над бескрайним зеленым морем деревьев, в небе появился гигантский, но допотопный летательный аппарат, таких, кажется, уже не делают, - громадный вертолет Сикорского, ощетинившийся антеннами для свя­зи со всем миром.

Аппарат приземлился в самом центре стоянки каменно­го века.

- Зарегистрировано шестнадцать новых видов, - произнес Маккензи резким голосом с небольшим шотландским акцентом. - Теперь в общей сложности на этой территории нам известно двести сорок девять разновидностей деревьев, но ни одна из них не отвечает необходимым критериям: слишком велико многообразие фибровой ткани смол; целлюлоза получится более низкого качества, чем требуется по стандарту, и мы все время будем сталкиваться с проблемой повышения ее качества. Налаживать производство придется лет сорок, не меньше. А скорее всего пятьдесят - шестьдесят…

Салон вертолета был довольно просторным, его удалось разделить на две части: в одной была оборудована настоящая квартира, в другой - гараж, в котором поместился «лэнд-ровер» и джип. Квартира, в свою очередь, была делена на четыре части: одна комната предназначалась Королю, а в другой разместились шесть лежанок для шести человек, душевая и, наконец, помещение для общих сборов, где находилась также аппаратная для радио и те­лефонной связи.

Реб как раз разговаривал с Нью-Йорком.

- Мне нужны эти цифры, Тони, будьте добры, - гово­рил он по-английски своему собеседнику. - А затем пере­дайте трубку Нику. - И, посмотрев на Маккензи, спро­сил: - Проходы?

- Придется прокладывать дорогу почти в сто миль, или сто шестьдесят километров. Построить три моста. Да Силва представит вам более подробный отчет.

Реб кивнул.

- Слушаю, Тони, - продолжил он.

В течение двух минут далекий голос называл цифры.

- Тони, - опять заговорил Реб, - цены, назначенные Кусидой, скачут иногда. Свяжитесь с ним и попросите объяснить причину этих изменений. Я перезвоню через два часа. Теперь, пожалуйста, позовите Ника. Да, здрав­ствуйте, Ник, мне хотелось бы знать, почему это грузовое судно находилось в Кейптауне на четыре дня дольше, чем предусмотрено. А также почему страховая компания за­паздывает с выплатой денег. Позвоните Лэнсу Ловетту в Чикаго, пусть он этим займется. Далее: найдите Поля и скажите ему, что я позвоню через пятьдесят минут. Да, знаю, он в Ванкувере и сейчас там час ночи. Но он мне нужен. Спасибо, Ник.

И Реб повесил трубку.

- Зачем строить сто шестьдесят километров дороги, если можно использовать отрезок старой - К17?

- Все равно параллельно надо будет проводить рокад­ный путь и дел только прибавится. Но я могу спросить у да Силвы.

- Я сам спрошу, Джим. Что у вас, Ян?

- Коалин, - тут же отозвался Кольческу. - Исследо­вания девятимесячной давности подтвердились. Качество месторождения - великолепное, к тому же слои залегают буквально на поверхности. Копнешь ногой - и сразу все видно.

- Вы сделали расчеты?

- На первый взгляд там не менее тридцати - пятидесяти миллионов тонн. Я оставил на месте бригаду, как было условлено. Более точные цифры мы получим через шесть недель.

- И какое место в мире мы тогда займем? Второе?

- Третье. Но будем надеяться на лучшее.

- Гонконг на линии, - прозвучало по громкоговорителю. Реб снял трубку:

- Да, Хань. Расскажите, пожалуйста, о сингапурском деле. И только потом о Веллингтоне. Слушаю.

С высоты девятисот метров, на которой летел вертолет, вдруг стала видна просека, которую легко можно было принять за естественную. Однако этот туннель в частоко­ле деревьев прорезала взлетно-посадочная полоса длиной три с половиной километра. Через прямоугольный иллю­минатор Кольческу увидел несколько бело-зеленых построек. Он вздохнул с облегчением: нет, два месяца, толь­ко что проведенные им в джунглях, не произвели на него особого впечатления, хотя он и получал некоторое удо­вольствие от этой жизни, несмотря на массу неудобств и опасностей, которым подвергался.

Но вертолет приводил его в ужас.

Кроме того, он хотел женщину. Желательно в одежде. Дошло до того, что подвязки и бюстгальтеры стали казать­ся ему недостижимой мечтой.

Взлетно-посадочная полоса в джунглях находилась на высоте птичьего полета, в четырехстах километрах от Манаума и к северо-западу от бывшей каучуковой столицы.

В 1969 году аэропорт обслуживал не более шестидесяти домов, если не считать ангаров, где стояло двенадцать вертолетов всех размеров и семь самолетов, в числе которых были «Боинг-707», два «ДС-3» и одна «Каравелла», a также огромного скрытого зарослями гаража с сотней разнообразных машин и строительной техникой.

Маленькая термоэлектрическая станция была и вовсе незаметна, так как почти целиком уходила в землю, действительно, даже с небольшой высоты наблюдатель смог бы точно оценить масштабы сооружений, он разгадал бы, разумеется, постройки, но они показались бы ему мельче и помалочисленнее, и решил бы, что это лишь фазенда, только крупнее обычной.

Столь искусная маскировка была гордостью Тражану да Силва. На протяжении последних пяти лет, пока шли боты, он регулярно облетал стройку. И даже провел сколько аэрофотосъемок, затем, как настоящий шпион, изучал снимки в буквальном смысле слова через лупу, однократно изменял первоначальные планы, разработанные штабом из восьми архитекторов и инженеров (сам он был и тем, и другим в одном лице), иногда приходилось и самим высаживать деревья, строго следя за тем, чтобы цвет их листвы не нарушал ровного колорита, не был контрастным пятном в зеленом океане.

Однако проблему со взлетно-посадочной полосой долго не мог решить: как, черт возьми, добиться, чтобы просека почти четыре километра длиной, да еще с ответвлениями, и, конечно, прямолинейная, казалась незаметной с воздуха? Реб был непреклонен: он хотел, чтобы и днем, и ночью здесь могли садиться самые большие самолеты.

Да Силва лез из кожи вон, чтобы устранить бросающу­юся в глаза прямолинейность площадки, он выжигал боковые просеки и даже использовал обманный прием - нари­совал на взлетном поле деревья, реку, якобы пересекающую полосу (пилоты были просто в бешенстве), болото, сверкающее на солнце, как настоящее. Идея при­надлежала Гербу Толливеру. Он раньше служил в англий­ской разведке и во время второй мировой войны в Ливии здорово «подшутил» над немцами, воевавшими под коман­дованием Роммеля, построив несколько колонн из деревянных и картонных танков.

И все эти труды завершились красивой росписью самого покрытия полосы. Результат был сносным. Только не для пилотов, которые, видно, назло говорили, что не знают, куда опускать шасси.

Пришлось установить по краям разноцветные мигалки, работавшие даже днем, и посадить на наблюдательной вышке, поставленной меж деревьев у соседнего откоса (искусственного, конечно), асов по посадке самолетов вслепую.

Но главное заключалось в следующем: не уткнувшись носом в землю и не прогулявшись пешком между постройками, никто не догадался бы, что здесь живут и работают тысяча четыреста человек.

Тражану отпустил карту, и она заскользила вверх, за ней появилась другая.

- Вот здесь хребет Курупира. Река Катримани - на юге, а здесь - Мукажаи. Справа - истоки Апиау. Ян Кольческу работал в этой зоне, - толстым карандашом он нарисовал на прозрачной пластиковой пленке круг. - Я собирался использовать дорогу К17, которая, если судить с высоты птичьего полета, тянется на семьдесят километ­ров, не более. Но работа потребовалась бы огромная, мест­ность сильно пересеченная, отроги хребта Парима с вершинами в четырнадцать - пятнадцать тысяч метров…

Пока он говорил, Реб неотрывно смотрел на него, и, как всегда, возникало очень неприятное ощущение, что он за­ранее знает все, что ему хотят сказать.

Бразилец Тражану да Силва был приглашен на работу адвокатом из Рио Жоржи Сократесом шестнадцать лет назад, в 1953-м. Тражану был тогда всего лишь топографом, хотя и очень гордился своим первым дипломом. Но так продолжалось недолго: его послали в Швейцарию в Цю­рихский политехнический институт, где преподавал сам Эйнштейн. Все расходы были с лихвой оплачены. Затем, по-прежнему бесплатно и даже получая кое-какие деньги, он, по рекомендации некоего Субиза, два года стажиро­вался на крупнейшем марсельском предприятии по обще­ственному строительству «Гран траво де Марсей», известном во всем мире. Затем работал на Кубе, в аэропорту Гонконга и в Соединенных Штатах. И только после перешел на службу непосредственно к Ребу.

Да Силва, как и все окружающие, называл его Ребом и не просто уважал, а чуть ли не благоговел перед ним; восхищение его было безграничным, а чувство дружбы - застенчивым, но верным.

- Согласен, - сказал Реб. - Прокладывайте эту просеку, как считаете нужным. Посоветуйтесь с Яном, он провел несколько съемок местности, и они могут дополнить ваши. Теперь перейдем к порту. Тражану, как двигаются дела?

Реб говорил на португальском, иногда вставляя несколько слов на испанском, английском и французском, зависимости от собеседника и языка или языков, которые они знали.

Да Силва достал другие карты, все они были составлены за пятнадцать последних лет группами лучших специалистов из «Рэнд энд Макнелли», Чикаго, токийской компании «Тейкоку Соин», «Эссельте Ман Сервис» из Стокгольма, «Мондадори-Макнелли» из Штутгарта и географического факультета университета Сан-Паулу.

Порт, расположенный на берегу Риу-Негру, в тридцати километрах на северо-запад от Араки, начали строить недавно. По генеральному плану это был один из трех предусмотренных портов. Строительство двух других либо было, намечено, либо уже началось: один - все на той же Риу-Негру, в ста километрах к югу от Моры, где родился Убалду Роша, другой - на самой Амазонке, ниже Манауса и неподалеку от Итапираньи. Да Силва, насколько мог коротко, точно и быстро, доложил о проделанной работе.

Он собирался добавить кое-что о строительстве базы в Каракараи, самой северной точке на Риу-Гранде…

- Спасибо, Тражану, я побывал там не так давно. Ког­да вы едете в Рио?

- Это не к спеху, - ответил Да Силва, возвращая улыбку.

Шесть месяцев назад из Нитероя к нему приехала жена с двумя детьми. Теперь они ходили в школу, построенную в прошлом году. И поскольку он был увлечен работой, скучать по Рио ему было некогда.

Было уже около восьми утра. До этого в течение двух часов Реб выслушал отчеты двух агрономов - Энрике Эскаланте и Унь Шеня, выполнявших каждый свою задачу: первый занимался фруктовыми культурами, какао, гевеей и каштанами в русле Пары, Унь Шень же - наполовину камбоджиец, наполовину француз - уделял основное внимание рисовым плантациям и животноводству.

Он родился в Кампонгтяме, в Камбодже, и так же, как Тражану Да Силва, получил диплом агронома благодаря системе стипендий, назначаемых фондом, который возглавлял некий Джордж Таррас. Унь Шень и Эскаланте работали вместе в Малайзии и на Филиппинах по заданию трех компаний - этими компаниями руководил Хань. С Филиппин, например, Унь Шень вывез несколько сортов чонкозерного риса, который, с его точки зрения, сможет без труда прижиться на землях Амазонки.

Чуть писклявым голосом он заметил:

- Я рассчитываю на два урожая в год, в августе и янва­ре, сбор - примерно пять тонн с гектара.

- А какой средний показатель в Бразилии?

- Полторы тонны с гектара. Кроме филиппинского риса, мы посеем суринамский сорт «агеши». На опытных полях результаты очень убедительны.

- По поводу силосных башен поговорите с Уве.

- Уже поговорил. Он вам расскажет об этом в самолете.

Уве - это Уве Собеский. В его паспорте было указано, что он западный немец, но он был родом из Восточной Пруссии и со всей семьей перебрался за «железный зана­вес» на грузовике, который сам же покрыл броней. В каче­стве члена амазонского штаба он выполнял задания, свя­занные с техническими сооружениями, заводами, плотинами и электростанциями. Под его началом находи­лось около пятидесяти инженеров самых разных профилей и национальностей.

Эскаланте, Да Силва и Унь Шень в этот день остались на месте, а Уве поднялся в «Боинг-707» вместе с Делом Хэтэуэем, американцем, отвечающим за разработку под­земных ресурсов (он сотрудничал с Яном Кольческу, кото­рый в основном занимался разведкой полезных ископае­мых), и другим человеком, географом, который, как и он. был из Северной Америки. Его звали Морис Эверетт. На протяжения девяти лет он координировал работу картографов, следил, чтобы различные группы были изолированы друг от друга, дабы нигде не был зафиксирован весь план целиком.

На борту самолета оказалась также Марни Оукс, - белокурая и спокойная женщина лет сорока пяти; красотой она не отличалась, но зато была поразительно энергична; Марни отвечала за материально-техническое обеспечение, транспорт, передвижения каждого человека, в том числе и Реба, по крайней мере в периметре Амазонки. Eе служба осуществляла также контроль за средствами связи. Это она прислала «Сикорского» в точно назначенный на неизвестную поляну в джунглях.

«Боинг» поднялся на исходе утра. В три часа пополудни он приземлился в Рио, в аэропорту Сантуш-Дюмон. Он летал под панамским флагом и официально принадлежал туристской организации, возглавляемой лондонской миллионершей Этель Кот.

В Рио их встречал Диего Хаас.

Но не один.

Жоржи Сократес тоже был здесь. Как обычно, Реба Климрода встречали предельно скромно. Он всегда возражал против шумных сборищ в его честь в аэропортах и других общественных местах. И, действительно, выйдя из самолета, весь штаб незаметно растворился, Реба никто не сопровождал.

- Будто они и знать тебя не знают, - пошутил Диего.

Он проводил Реба до машины, где уже сидел Сократес с набитым документами чемоданчиком на коленях. Жоржи был покрупнее Реба, а его четкость и умение держаться непринужденно, даже элегантно, в чем-то напоминали Сантану. Он работал у Реба с 1952 года. Его состояние, полученное в семье, было довольно значительным и до встречи с Королем, но с тех пор оно увеличилось в десять раз. Помимо португальского, он говорил на четырех язы­ках: английском, французском, испанском и итальянском. Диего считал его таким же умным, как Поль Субиз, и чуть ли не равным по интеллекту Джорджу Таррасу; с точки зрения Диего, Таррас олицетворял собой вершину челове­ческого разума. Реб, разумеется, был вне конкуренции.

- Серьезные проблемы с ди Андради, - сказал Сокра­тес, как только машина тронулась.. - Он возобновил ак­тивность, как вы и предвидели. Требует, чтобы пятьсот тысяч долларов были положены на его счет в Швейцарии.

При выезде из аэропорта Диего повернул налево. Он направил старенький «Шевроле» к Музею современного искусства, где висела афиша выставки Миро, затем поехал по проспекту Бейра-Мар, вытянувшемуся вдоль пляжа и бухточки Фламенгу. На заднем сиденье Реб читал бумаги, приготовленные Сократесом.

- Ваше мнение? - спросил Реб.

- Я, разумеется, не стал бы платить, - ответил Сокра­тес. - Он не стоит этих денег, и сама постановка вопроса недопустима. Можно спросить?

- Да.

- У вас есть способы разделаться с ним? Не отрываясь от бумаг, Реб улыбнулся:

- Есть. Чем он угрожает?

- Один из его дядюшек - большая шишка в Службе защиты индейцев. Ди Андради полагает, что сможет на­строить всю эту организацию против вас или по меньшей мере - ведь он, разумеется, не знает о вашем существова­нии - против тех ваших представителей, которые извест­ны ему как официальные собственники. Он угрожает им, то есть нам, самыми страшными неприятностями, собира­ется выдвинуть обвинения в жестокости и организованном геноциде.

Серые глаза оторвались от документов и остановились на Сократесе. Тот сразу же поднял руки в умиротворяю­щем жесте:

- Спокойно, Реб. Знаю, как вас задевает эта проблема. Но я информирую, и только. И не вините меня, я тут ни при чем.

Прямо впереди показалась Сахарная голова и холм Ур­ка. Автомобиль Диего, повернув налево по Ларгу ди Мачаду, стал удаляться от моря и подниматься к Ларанжейрас и Косме- Велью. Меж домов иногда мелькала вершина Корковаду с взметнувшимся к голубому небу монументаль­ным белым Христом в тридцать метров высотой.

- Имя дяди? - спросил Реб.

- Жоан Гомеш ди Оливейра.

Реб прервал чтение и вроде бы с интересом разглядывая убранство длинной улицы Ларанжейрас в том самом квартале, где Кофейные Короли понастроили роскошные особняки, palacetes. Но в этот момент Диего ухитрился поймать взгляд Реба, затянутый поволокой, и все понял: «Он в бешеной ярости».

- Упомянутый дядюшка, между прочим, - владелец одной из этих скромных… лачужек, вот тут, перед вами. Не желаете ли взглянуть на этот домик с гибискусами огромной террасой…

- Нет, спасибо, Жоржи, - невозмутимо ответа Реб, - не вижу нужды. Я займусь этим. Что еще?

- Миллиард проблем.

Диего ехал прямо по склонам Корковаду, неподалеку от забавного вагончика, поднимавшегося по зубчатым рельсам. Въехал в великолепное родовое имение Сократесов (настоящая их фамилия была намного длиннее), в тропический парк с обезьянами и изумительными гигантскими бабочками, черно-белой окраски размером сантиметров в двадцать. Остановился перед белым портиком и выпустил пассажиров. Затем предоставил автомобиль заботам слуг и отправился в кинозал, где привык проводить время. Те­перь, когда Реб вернулся, он был спокоен и счастлив. Он просмотрел «Безвозвратную реку», затем «Некоторые любят погорячей» и уже досматривал «Ниагару», наполовину насладившись своей полугодовой дозой Мэрилин Монро, как вдруг появился Реб.

На сей раз Климрод сел на переднее сиденье.

- Домой? - спросил Диего.

- Домой.

Они спустились по Ботафогу, окутавшая Рио ночь за­жгла море сверкающих огней над городом, который Диего предпочитал всем другим городам мира.

- Устал?

- Да, - ответил Реб.

«Но он не успокоился. Ярость бушует в нем и нарастает. Вулкан просыпается», - думал Диего. Он надеялся, не очень веря в это, что ему удастся увидеть в деталях пред­стоящую расправу с Андради и его тонтон-макутом.

- Не знаю, кого выбрать на сегодняшний вечер - Джину, Сандру или Мелиссу?

- И выбрал Мелиссу.

- Ты бы хоть сделал вид, что удивлен, черт возьми.

Они нырнули в Новый туннель и за проспектом Атлан­та выехали на Леми и Копакабану. Дом Диего находился в следующем квартале, Ипанеме, постройки здесь были невысокими, но район уже конкурировал с Копакабаной. Небольшая вилла из двенадцати комнат стояла на маленькой тихой улице, откуда была видна лагуна Родригу ди Фрейтаса; зеленая масса Корковаду глядела в проемы застекленных дверей.

Три смазливенькие веселые мулатки прислуживали им за столом в ритме самбы. Для Диего они были «обычным блюдом», хотя он не отказывался и от лакомств.

И Реб, и Диего ночь провели спокойно. Мелисса была четвертой мулаткой, певицей; она ждала в постели (что было ей не в новинку), пока в звуконепроницаемом кабинете на первом этаже Реб выстреливал новую обойму телефонных звонков. На следующее утро оба опять ехали вместе в сторону аэропорта.

Реб хотел сам встретить Дэвида Сеттиньяза, впервые приезжавшего в Бразилию.

41

- Я - Джетро, - представился мужчина Дэвиду Сеттиньязу. - По меньшей мере имя мое вам известно.

- Не «по меньшей мере», - ответил Сеттиньяз, - а очень известно.

Он разглядывал собеседника с любопытством, которое гаже не пытался скрыть. Так, значит, именно этот чело­век более пятнадцати, даже почти шестнадцать лет, день и ночь не спускал с него глаз, ни разу не причинив ему неу­добства своей слежкой, не вызвав и тени подозрений на этот счет. Сеттиньяз был несколько разочарован, он ожи­дал увидеть какое-то особое лицо, но Джетро как раз и от­личался тем, что внешне был ничем не примечателен.

Даже в его одежде не было ничего такого, на чем мог ос­тановиться глаз.

- Я хотел бы задать вам один вопрос, - сказал Сеттиньяз.

Карие глаза за стеклами очков стали совсем непроница­емыми:

- Какой?

- Два года назад я узнал, что вы прекратили наблюдение за моими поступками…

Он нарочно оборвал фразу, но эта нехитрая маленькая ловушка обернулась полным фиаско: Джетро продола смотреть на него с ненавязчивым вниманием метрдотеля, ожидающего, пока клиент выберет меню. Сеттиньязу пришлось опять заговорить самому:

- Реб… господин Климрод сообщил мне, что вы ничего не обнаружили на мой счет. Или, как он выразился, ничего существенного». Значит, что-то вы все-таки нашли.

Джетро добродушно улыбнулся:

- Господин Климрод… Реб предупредил меня, что вы зададите этот вопрос, и велел ответить вам. Я назову вам двойное имя: Элизабет-Мэри, и дату: 28 июля 1941 года.

Озадаченный Сеттиньяз упорно рылся в своей памяти и вдруг всплыло воспоминание: это произошло в Бостоне в Блэк Бей Фенсе, когда ему было восемнадцать лет. Фонарь полицейского вдруг осветил кабину автомобиля, где юный Сеттиньяз в это время «резвился» с Элизабет-Мэри да еще бормотал что-то в экстазе… «Господи, я даже имя ее уже забыл!» Совершенно обезумев, он не нашел ничего лучше, как через открытое окошко (поза, в которой он находился, помогла сделать это) ногой ударить полицейского и разбить фонарь. После чего, испугавшись, он включил мотор и уехал, по пути перевернув мотоцикл представителя порядка. Последний, конечно, записал его номер и, конечно же, через два часа поднял матушку Сеттиньяз с постели; она немедленно предупредила дядюшку Арнольда (он был сенатором), который замял дело, и без всякого официального разбирательства оно перекочевало затем в архив…

Четверть века спустя у чопорного Сеттиньяза все еще мурашки бегали по коже при этом воспоминании. Тем не менее он спросил:

- И это все?

- Ничего другого нет, - ответил Джетро. - Вы муж­чина без тайн, просто удивительно, господин Сеттиньяз.

- Я, может быть, натворил что-нибудь похуже, только вы не знаете.

- Не думаю, - вежливо ответил Джетро. - Правда, не думаю.

Обитая дверь в комнату Реба открылась, и появился он сам:

- Дэвид, тысяча извинений, прошу вас подождать еще несколько минут.

Джетро встал, и дверь за ним захлопнулась. Подошла мулатка, спросила, не хочет ли Сеттиньяз чего-нибудь выпить. Протокол о взаимопонимании был заключен с по­мощью жестов, выбор пал на виски с содовой и зеленым лимоном. Невероятно полная девица удалилась, шлепая голыми пятками по плиточному полу и пританцовывая. Было уже примерно часа три, Сеттиньяз прибыл в Рио около одиннадцати, а осенью в Бразилии, особенно в апре­ле, бывает очень влажно и жарко, около тридцати пяти градусов.

На пляже Копакабаны, где они с Ребом и Диего Хаасом обедали втроем, Сеттиньяз разволновался, увидев бесчис­ленное множество очень соблазнительных девушек в маленьких черных купальниках, совершенно не закрываю­щих бедер до талии. Он обратил также внимание, хотя это не вызвало у него таких эмоций, на великолепных футбо­листов, игравших босиком на песке, что напомнило ему, детство во Франции, когда и он гонял мяч со своими одно­кашниками из Жансон-де-Сайи.

Только с одной поправкой: между ним и этими сног­сшибательными виртуозами была такая же разница, как между танцовщицей стриптиза и балериной Павловой.

Он встал и вышел на террасу, откуда были видны лагу­на и зеленая конусообразная вершина с гигантской статуей Христа, раскинувшего руки, как на распятии. Корковаду, как сказал Диего. Этот Диего, кстати, больше не показывался.

«Сеттиньяз, ты не допил мартини за обедом в Копакабане…»

Он нервничал, даже паниковал. Полтора года назад в красном кирпичном доме на Бруклин Хайте у художницы, похожей на Чармен, Реб начал ему рассказывать нечто немыслимое и даже изложил фантастический план, кото­рый вынашивал. С тех пор прошло полтора года, Реб поч­ти не появлялся.

За это время Сеттиньяз видел его два-три раза, но всего по нескольку часов. Невероятная активность Черных Псов, особенно до 1966 года, вдруг поутихла.

В конце 1969-го Дэвид Сеттиньяз снова занялся оценками состояния и сфер деятельности Короля; которые четырнадцать лет назад дали результат примерно в миллиард долларов. Вот его заметки, которыми он в конце концов не воспользовался, хотя и намеревался сделать конкретную опись всей гигантской империи Климрода на этот год.

Тысяча шестьсот компаний.

«Яуа фуд» (включая дочерние компании). Оценивается в полтора миллиарда долларов.

Пресса, радио, телевидение (Роджер Дани): миллиард.

Казино (Невада, Багамские острова, Пуэрто-Рико, Атлантик-Сити). Управляющий: Генри К [Странное мирное сосуществование между Чансом (то есть Климродом) и такими людьми, как Мейер Ланский, Лу Честер, Майк Коппола и Уоллес Гроувз, шокировало Сеттиньяза. Долгое время оно поддержива­лось стараниями Эби Левина, в то время ему оказывали частичную под­держку «финансисты», о которых ФБР и ЦРУ могли бы много порасска­зать (прим. автора)..

Сети отелей - три. Сети мотелей - шесть.

Железнодорожные и авиационные компании.

Флот, водоизмещение шесть с половиной миллионов тонн.

Судостроение: долевое участие в предприятиях девяти стран + компа­нии по фрахтованию.

Нефтеперерабатывающие заводы (Шотландия, Венесуэла).

Долевое участие в компаниях Калифорнии и Мексиканского залива.

Акции на Ближнем и Среднем Востоке: Несим Шахадзе.

Банковский и финансовый сектор, страховые компании (Филип Ван-денберг).

Недвижимое имущество (США, Европа, Южная Африка). Шахты (Южная Африка). Уголь (Австралия, Канада, Аргентина, Бо­ливия).

Золотые и серебряные рудники (Скалистые горы).

Дэвиду Сеттиньязу было поручено управление всем этим «хозяйством» - если оно вообще в этом нуждалось, так как организационная структура была столь надежной, что ничего, кроме простого контроля, не требовалось.

Сеттиньяз считает, что состояние Короля к концу 1969 года достигло примерно десяти, если не одиннадцати мил­лиардов долларов.

Но механизм в целом работал далеко не на полную мощность. И если бы Реб Климрод, вместо того чтобы жить, довольствуясь тем, что получалось, по-прежнему заряжал компании своими могучими импульсами, он за­работал бы фантастические деньги: двадцать, двадцать пять, даже тридцать миллиардов долларов… Для сравне­ния: эта сумма, по расчетам финансистов, была бы равна государственному бюджету Франции на 1967 год…

Каждое, даже самое незаметное и скромное предприя­тие Короля из тысячи шестисот его компаний было доста­точно рентабельным для того, чтобы любой человек, им владеющий, мог быть или считаться богатым по меркам соседей и банкиров с Парк-авеню или из шестнадцатого парижского округа.

…Ведь все Приближенные Короля, каждый в отдельно­сти, были официально признанными мультимиллионера­ми или очень известными миллиардерами, о жизни и де­лах которых писала пресса.

- Дэвид! Я понимаю, что Корковаду может любого за­ворожить, но теперь я к вашим услугам…

В спокойном голосе Реба звучали веселые нотки. Сет­тиньяз оторвался от своих подсчетов и обернулся. На по­роге в плавках и с полотенцем под мышкой стоял Реб.

Джетро растворился, как тень, эта их встреча с Сеттиньязом была первой и последней.

- Извините меня, я размечтался, - довольно глупо от­ветил Сеттиньяз.

- Предлагаю вам искупаться в Атлантическом океане, хочется побарахтаться в волнах. И не берите на пляж ни­чего ценного, украдут.

- Мы пойдем по улицам в таком виде?

- Это же Рио, - с улыбкой сказал Реб. - Без плавок нас арестовали бы. Галстук можно не надевать, он не по­дойдет к вашему купальному костюму.

Через час он разложил на столе карту, представлявшую собой удивительную мозаику, на которой будто бы потуск­нели, наполовину стерлись прежние русла рек, границы между провинциями (хотя Бразилия была федерацией Штатов) или другими государствами, города, поселки и деревни, официальные магистрали.

Сверху на карту положили разноцветные пластиковые кусочки, которые складывались как в игрушечной мозаи­ке.

Всего таких кусочков было примерно четыреста.

- Какого масштаба карта? - спросил Сеттиньяз.

- Один к пятнадцати тысячам. Но у меня есть и боль­ший масштаб, конечно.

- Такие карты поступают в продажу?

- Официально подобных карт не существует, Дэвид. Даже у правительства этих стран их нет. Я могу продол­жать? - Большая загорелая рука передвинулась. - Здесь - Перу… На этом месте находится большая деревня под названием Бенжамин Констан. Не спрашивайте меня, какое отношение имеет автор «Адольфа» к джунглям Ама­зонки, я этого не знаю. А вот границы: Перу - Колум­бия - Бразилия. Поднимаемся на север… Венесуэла. Это Риу-Негру, а это - Риу-Бранку… Итак, Дэвид, мы на эк­ваторе, обозначенном вот этой серой линией. Справа - Республика Гайана, бывшая английская колония, получив­шая независимость в прошлом году… Поднимаемся к го­рам Тумук Умак - они великолепны, я все там излазил, их мы перелетаем… Суринам, бывшая голландская коло­ния, в настоящее время имеет статус автономии, но рано или поздно получит независимость… И, наконец, Фран­цузская Гвиана; вот здесь, в Куру, ваши братья-французы в следующем году, кажется, собираются построить ракет­ный полигон…

Кусочки пластика были пяти цветов - красные, синие, фиолетовые, желтые и зеленые.

- Это совсем просто, Дэвид: зеленый цвет означает, что документы на право собственности уже получены и их практически никто не оспаривает; желтые указывают на то, что участок приобретен, но окончательно проблема еще не решена по разным причинам; фиолетовый цвет - переговоры о закупке ведутся и не должно возникнуть не­преодолимых препятствий; синий - закупки происходят, но иногда возникают некоторые трудности, поэтому они потребуют времени и денег; красный цвет - это террито­рии, в принципе нерасчленимые и не подлежащие продаже по разным причинам. Но это вовсе не означает, что мы отказались от попыток приобрести их.

Точные слова Реба всплыли в памяти Дэвида Сеттиньязa. В маленьком белом кабинете с окнами, выходящими на Баст-Ривер и Манхэттен, полтора года назад он сказал: «Недавно я купил там кое-какие земли».

Кое-какие земли!

- Реб, вы хотите сказать, что действительно купили все это?

- Да.

Серые зрачки были непроницаемы. И никакого намека на иронию или подобие улыбки.

- И сделали это обычным путем, используя подстав­ных лиц?

- Да.

- И никто, кроме тех, кого вы облекли доверием, не знает, что за всеми этими сделками стоит один и тот же человек?

- Никто.

- Даже члены правительств упомянутых стран?

- Даже они.

- Вы использовали доверенных лиц?

- Сто одиннадцать человек.

- И их, в свою очередь, контролировали владельцы компаний?

- Да, их трое или было трое: Эмерсон Коэлью, Жоржи Сократес, бразильцы, и Хайме Рохас, аргентинец. Эмер­сон недавно умер, его сменил сын. Жоржи - самый глав­ный из троих, он руководит всеми операциями.

«Значит, здесь Приближенным Короля является чело­век по имени Жоржи Сократес, однако у меня нет никако­го досье на него».

- Вы скоро встретите, то есть увидите по возвращении из Нью-Йорка посланца Джетро, который передаст вам досье на этих людей, в частности досье Жоржи. Кстати, они почти так же чисты, как ваше.

Он говорил, как всегда, спокойно и дружелюбно, но со­мнений не оставалось: в Ребе уже не было той сдержанно­сти, той немного лукавой отстраненности, с которой начи­ная с 1950 годов он вел свои дела и сообщал о новых компаниях.

Одного лишь этого открытия было вполне достаточно, чтобы поразить Сеттиньяза, если учесть, что, помимо Джорджа Тарраса и Хааса, он знал больше всех о челове­ке, сидящем напротив него. А тут - новый сюрприз: уди­вительный набор разноцветных кусочков в мозаике, где явно преобладал зеленый цвет.

И, разумеется, Сеттиньяз спросил.

- Реб, какова площадь всего этого?

- Всего вместе?

Сеттиньяз покачал головой:

- Я запутался в цветах..,

- Зеленое, - ответил Реб, - если брать только зеле­ное, это сорок семь тысяч квадратных километров. К ним надо добавить желтое: двадцать семь тысяч. Что касается Фиолетового, то здесь, даже при сорока процентах успеха, что маловероятно, можно рассчитывать еще на четырнад­цать тысяч. Семь с половиной тысяч приходится на синий цвет. А поскольку я верю в невозможное, Дэвид, я приба­вил бы еще две-три тысячи квадратных километров в красной зоне. В целом это составит девяносто восемь ты­сяч квадратных километров.

Отвыкший от французской системы мер, Сеттиньяз пы­тался перевести названные цифры в квадратные мили или, хотя это была совсем безумная задача, в акры.

- Реб улыбнулся:

- Дэвид, мне кажется, вам нужна сравнительная таб­лица мер. Не тратьте время на подсчеты, которыми вы сейчас заняты, я могу вам сказать, что площадь этой тер­ритории примерно будет равна штатам Массачусетс, Вер­монт, Нью-Хэмпшир, Род-Айленд и Нью-Джерси вместе взятым. Если хоть немного повезет, я смогу добавить к ним Делавэр и Гавайи. В европейском или международном масштабе эта территория превысит по размерам Португа­лию или Австрию и почти равна Тунису. Последнее срав­нение: она сейчас ничуть не меньше, а года через два ста­нет больше территории Швейцарии, Бельгии и Голландии вместе взятых.

42

В разговоре Реба с Жоржи Сократесом, который слу­чайно услышал Диего Хаас, были названы имена ди Андради и его дяди Гомеша ди Оливейры. Диего хотел стать свидетелем «экзекуции» - так в переносном смысле он называл расправу с этими двумя людьми. Но все произошло иначе, Диего почти ничего не узнал, и, помимо Сократеca главным свидетелем операции оказался лишь Дэвид Сеттиньяз.

Все началось с фотографий, которые однажды утром через четыре дня после приезда в Рио Дэвид Сеттиньяз увидел на столе у Реба. То, что хозяин оставил их на виду, было само по себе знаменательно, но он сказал:

- Дэвид, взгляните на них, пожалуйста.

Фотографий размером тридцать на сорок оказалось не меньше шестидесяти, это были снимки индейцев: мужчин, женщин и детей, мертвых или зверски, с неслыханной и изощренной жестокостью изуродованных.

Нью-йоркский гость побледнел:

- Какой ужас!

- У вас за спиной - другие фотографии. Знаю, Дэвид, смотреть на это не очень приятно, но мне хотелось, чтобы вы хотя бы бегло просмотрели их.

Следующие фотографии оказались того же размера, но не такие невыносимые, как предыдущее. И все же. Несколько кадров запечатлели картину резни: трупы десят­ками свалены в общую кучу - мужчины, женщины и дети соединились в Смерти. Но это было не самое страшное: на других снимках были изображены те же груды трупов, но на сей раз вокруг стояло несколько мужчин, некоторые из них явно веселились, обливая мертвецов бензином из ка­нистр…

… а затем бросали туда факелы, красуясь перед объек­тивом.

- Третья серия, - сказал Реб. - Правая полка в ме­таллическом шкафу. Дэвид, прошу вас, я показываю это вам не случайно…

«Третья серия» была посвящена индейцам, изуродован­ным проказой. На них страшно было смотреть.

- Скажите, Давид, фотографии вам ничего не напоминают?

- Маутхаузен.

- За исключением проказы, да? Дэвид, с 1906 года это называется Службой защиты индейцев. Я, конечно, не ут­верждаю, что все мужчины и женщины, работавшие в этой организации, - такие же мерзавцы и палачи, как те, что совершили все, что вы видели. Я просто говорю, что под крылом этого учреждения собралось неестественной большое, то есть превышающее среднедопустимую норму число мерзавцев и палачей, которые встречаются в любом людском сообществе независимо от цвета кожи, языка, ре­лигии, которую они исповедуют или нет, от политической системы, за которую выступают или просто терпят. Я употребил слова «мерзавцы и палачи», потому что ни на одном из известных мне языков не могу до конца выразить весь мой гнев…

И он горько улыбнулся, глядя в пространство…

- Я не люблю говорить, Дэвид. Ни о чем, кроме конк­ретных вещей, когда, например, надо поручить кому-то купить что-то для меня или продать. Нет, не люблю гово­рить…

Он замолчал и снова улыбнулся:

- Извините меня, я вовсе не хочу вас обидеть, но… Вы нормальны сверх всякой нормы. Даже Джетро вынужден это признать. Я доверил вам свое состояние и ни на одну секунду не пожалел об этом. Вы блестяще выполнили за­дание и, вот уже более года возложив на себя финансовое руководство почти всеми моими компаниями, сумели за­служить особую признательность с моей стороны. Но вы, Дэвид, помогаете мне и в другом. Ваше «нормальное» от­ношение к вещам… действует отрезвляюще на мои фанта­зии или на мое безумие. Я вовсе не собираюсь философст­вовать. Одного из двоих зовут ди Андради. Он по своей наивности попытался шантажировать нас. Я мог бы изба­виться от него обычным путем, как поступал с другими. Но он пустил в ход тот единственный аргумент, который мог привести меня в бешенство. Он пригрозил Жоржи Сократесу вмешательством одного из своих дядюшек, это второй человек, и зовут его ди Оливейра. Дядюшка зани­мает высокий пост в Службе защиты индейцев. Я запросил информацию о нем и только что получил ее.

- От Джетро.

- В каком-то смысле. Материалы частично у вас перед глазами, Дэвид. Люди, поджигающие трупы - вы их ви­дели на фотографиях, - это garimpeiros, искатели алма­зов. Когда-то один из них и мне причинил зло, но я решил ему не мстить: ведь они жалкие твари. В данном случае меня лично никто не задел. И все же я в ярости, просто вне себя, Дэвид… Какой контраст между тем, что он говорил, и спокойным, мягким тоном, улыбкой…

Мы выяснили, кто изображен на этих фотографиях, знаем их имена, возраст, города, где они родились, и, главное, нам известно, кто обеспечил их снаряжением, кто финансировал их путешествие от Белена до реки Тапажос. Мы нашли даже счета. Их нанял человек, работавший в одной из компаний Рио. Среди основных акционе­ров компании оказался Жоан Гомеш ди Оливейра, тот самый важный чиновник Службы защиты индейцев, кото­рый восемь месяцев назад перевел восемьсот семьдесят пять тысяч долларов на счет в банке Нассау, что на Багам­ских островах. Итак, нам известен номер счета. Так же, как и все остальное, что касается этого господина ди Оливейры. А он далеко не так чист, как вы, Дэвид. Далеко не так.

- Как вы собираетесь поступить с ним?

- Служба защиты индейцев была создана в начале ве­ка человеком по имени Мариану да Силва Рондон, искрен­ним и добрым идеалистом. В том же ведомстве работают его потомки, среди которых есть замечательные люди. Но я не идеалист. Во всяком случае, такого рода. Тридцать восемь «гаримпейрос» образовали дьявольскую команду. Поначалу они убивали индейцев, раздавая им отравлен­ную муку и сахар. Затем группа медиков - медиков, Дэ­вид, потому что в этой команде было два врача, - провела вакцинацию и заразила проказой девятьсот туземцев. Тех, кто выжил, расстреливали из пулемета, жгли напал­мом и травили газом. Я ничего не придумываю, у меня имеются все доказательства, и вы сами можете убедиться в этом. По правде говоря, мне хотелось бы, чтобы вы это сделали. Я же сказал вам, что на вас я проверяю свои ощу­щения.

- Ну какой из меня судья?

- Я вас и не прошу судить. Достаточно, если вы будете беспристрастным свидетелем того, что произойдет.

Жоржи Сократес говорит, что это был танец смерти. Сеттиньяз проследил все его стадии. И действительно, после первого путешествия в Бразилию в апреле 1969 года он приезжал туда очень часто, по четыре-пять раз ежегодно.

И так до самого конца. Более шестнадцати лет он был всего лишь «банком информации», которая к нему поступала. Его общение с Климродом ограничивалось короткими встречами. Иногда по нескольку недель он не получал от него никаких вестей, и неоднократно ему в голову приходила мысль, что Климрод исчез совсем, удалился по собственной воле либо умер..

Ни одна газета, радио или телевидение не подумали бы сообщать о смерти совершенно неизвестного человека по имени Климрод. А от кого еще мог узнать он эту новость? От Хааса? Да, если бы тот остался живой после смерти Реба, что сомнительно. К тому же Король вряд ли отдал бы какое-то особое распоряжение на этот счет, значит, Хаас не оповестил бы никого.

Приближенные Короля испытывали то же беспокойст­во, что и Сеттиньяз. Однажды, заехав в Нью-Йорк, Несим Шахадзе поделился с ним своей тревогой: он не виделся с Ребом уже пять месяцев. Сеттиньяз успокоил его, сооб­щив, что видел Климрода на прошлой неделе. Но он гово­рил неправду: последняя его встреча с Климродом про­изошла несколько недель назад.

Эти проблемы не волновали только одного человека - Джорджа Тарраса. Он смеялся над опасениями Сеттиньяза. Видимо, считал Реба бессмертным…

После 1967 года все изменилось.

Сеттиньяз стал играть иную роль. Из «писаря» он пре­вратился в полномочного представителя Реба. Ему прихо­дилось не только управлять всем его хозяйством, но и при­нимать решения. Что предполагало более тесные, а главное, более регулярные контакты с Климродом. Была разработана новая система общения, исключающая тот «вынужденный пропускной пункт», тот фильтр, которым всегда являлся Диего Хаас.

Как ни странно, их личные взаимоотношения в послед­нее время стали менее теплыми. Это могло быть связано с незаживающей раной Маутхаузена, холодной, гранича­щей с ненавистью суровостью, которая теперь обнаружи­лась в Ребе. Только индейцев он любил безгранично. Ведь именно у них Король нашел приют после Боготы. «Он ос­тался бы одиноким, - считает Таррас, - даже если бы Чармен не умерла. Моменты подлинного покоя Реб испы­тывал только с шаматари, да и сам он стал шаматари. Всегда возвращался к ним, когда испытывал потребность прикоснуться к земле».

Сеттиньяз вспоминает с болью: «Индейцы - единст­венная тема, где я никогда не находил общего языка с Климродом. Потому что не мог разделить его позиции по отношению к ним. Я, как и сотни других людей, был окол­дован Климродом, восхищался им, признавал его превос­ходство; но часто он приводил меня в отчаяние, и иногда, правда очень редко, я чуть ли не ненавидел его. Такие крайности в восприятии Климрода были естественны именно потому, что этот человек и сам ни в чем не знал меры. А истинная причина заключалась в том, что с само­го начала его мучило трагическое и, видимо, неизбежное несоответствие между тем, что он хотел сделать для ин­дейцев, и тем, что действительно получалось. Но, как бы то ни было, в его любви к ним не может быть никаких со­мнений; именно этим и объясняется его беспощадная жес­токость по отношению к ди Оливейре. Я, конечно, далек от того, чтобы оплакивать участь последнего, он был дья­вольским отродьем, тут не может быть никаких сомне­ний… Но все же…»

43

Как утверждают Сократес и Сеттиньяз, чье мнение здесь совпадает, операцию проводил человек по имени Проссер, правда, неизвестно, настоящее это имя или нет. Сеттиньяз считает, что Проссер был руководителем служ­бы «Действие», выполнявшей разведывательные функции по заданию группы Джетро. Сеттиньяз абсолютно убеж­ден в существовании такой организации со сложной струк­турой. Как иначе объяснить, что среди подставных вла­дельцев компаний и доверенных Климрода было так мало злоупотреблений.

Биржевого маклера звали Масейю. Его приметил - и подкупил, лучше не скажешь, - Проссер в начале мая 1969 года. В течение пятнадцати лет Масейю был советни­ком Жоана Гомеша ди Оливейры по вопросам капиталовложений. Расследование, проведенное Джетро, показало, что на международном финансовом рынке Масейю сотрудничал с нью-йоркской, а также лондонской фирмами и по­средническим агентством Цюриха.

То же расследование, подобное рентгеновскому просве­чиванию, позволило получить первый «снимок» состояния ди Оливейры. Основным источником его доходов была посредническая деятельность в торговле бриллиантами; од­нако по наследству к нему перешла и недвижимость - особняк в квартале Ларанжейрас в Рио, загородный дом неподалеку от леса в Тижуке, фазенда с чайными планта­циями в триста пятьдесят гектаров в штате Сан-Паулу, наконец, две большие квартиры - он сдавал их внаем - в новом доме на проспекте Атлантика, то есть непосредст­венно на пляже Копакабаны. И это только официально за­регистрированная на его имя собственность. Но помимо всего вышеупомянутого, около миллиона долларов лежало у него на счету в банке Нассау, кроме того, два дома в Со­единенных Штатах, записанные на одну багамскую фир­му, в действительности принадлежали ему.

Первый этап операции предусматривал завоевание до­верия. Маклер Масейю, встретившись с ди Оливейрой, со­общил, что его иностранные корреспонденты по секрет­ным каналам только что передали ему информацию о предстоящей спекулятивной операции на бирже, и она представляет большой интерес.

- Фирма называется «Интернешнл электрик», вы ее, конечно, знаете. Я подготовил для вас обычную справку. Дело чистое, великолепно подготовленное и абсолютно надежное. Мои информаторы убеждены, что очень скоро фирма будет продавать свои акции на бирже. Их цена под­нимется. Я сам прослежу на месте. Предлагаю вам вос­пользоваться секретными сведениями: речь идет о кратко­срочной операции, месяца на три…

Ди Оливейра согласился. И был рад этому. Хотя сделки по покупке контрольного пакета акций не произошло, ак­ции «Интернешнл электрик» в течение следующих недель заметно подскочили в цене под давлением могуществен­ных финансовых групп, скупавших их. Вторая стадия - вложение капиталов.

- Послушайте, - убеждал его Масейю по указке Проссера, - вы уже заработали около ста пятидесяти тысяч долларов. Можете на этом остановиться. Но на вашем месте е я бы этого не делал. Начал бы снова. Все мои информа­торы из Нью-Йорка, Лондона и Цюриха убеждены: операция еще не закончена, цены на акции снова поползут вверх и чертовски быстро, финансовые группы еще не ска­зали последнего слова. И я полагаю, настало время развернуться. Хотите знать мое мнение? За шесть месяцев вы и можете заработать два, а может, и три миллиона долла­ров. Да, за полгода. Необходимое и достаточное условие для этого: вы должны в течение шести месяцев приобрести значительное количество акций «Интернешнл электрик» и взять на себя обязательство оплатить их.

- Каков риск?

- Риск обычный, - отреагировал Масейю. - Только тот, что связан с опционом, потому что на конечной ста­дии никакого риска нет, можете мне поверить. Я вам уже объяснял, что такое опцион: например, вы хотите заклю­чить срочный контракт-сделку, скажем, на десять милли­онов долларов, и необходимо, чтобы маклер заинтересо­вался вашим предложением; для этого достаточно выплатить ему гарантийный депозит. Я надеюсь добиться, чтобы для вас этот депозит не превышал десяти процентов реальной суммы, которой вы оперируете. Следовательно, вам придется заплатить, в сущности, лишь один миллион, благодаря которому на полгода вы получите право купить акции на сумму в десять миллионов; но в действительно­сти они будут стоить уже двенадцать, тринадцать, если не четырнадцать миллионов. И через шесть месяцев простой росчерк пера позволит вам практически в один день про­дать акции, которые вы скупили, за эти двенадцать, три­надцать или четырнадцать миллионов. Таким образом их покупку вы оплатите деньгами, заработанными на их же продаже. Прибыль: два, три и даже четыре миллиона. Все очень просто.

- Но если они потребуют: заплатить все сразу?

- Такая возможность не исключена, - спокойно ска­зал Масейю. - Теоретически. Если колебания цен на рынке в этом шестимесячном промежутке будут таковы, что риск окажется большим, чем сумма вашего депозита, маклер может потребовать полной выплаты. Но, положа руку на сердце, Жоан, я в это не верю. Подобные вещи случаются не чаще одного раза в двадцать лет. Я лично знаком с Несимом Шахадзе; это он вместе с американцем Ванденбергом и нашим соотечественником Сократесом объявит о продаже акций «Интернешнл электрик». Ша­хадзе - ливанец и, главное, очень крупный финансист, он может спокойно выложить вам на стол пять, шесть, если не больше, миллионов долларов; ведь за его спиной стоят нефтяные короли, эмиры. Делайте, что хотите, но я не упущу такого случая.

- Но у меня нет миллиона.

- Жаль. Я, например, поставил на карту все. Судите сами: заложил даже свой дом в Нитерои. Почему бы и вам не поступить так же? У вас есть чайная плантация недале­ко от Сан-Паулу. И квартиры. Не считая того, что навер­няка припрятано, жмот вы этакий. Жоан, время не тер­пит, хотите, я вам подыщу банк, который согласится помочь. Каждый день на счету. Первым придешь, первым и получишь.

Ипотечный банк, находился в Сан-Паулу. В качестве посредника в этой сделке выступала крупнейшая в городе контора ныне покойного Эмерсона Коэлью.

По совету Масейю ди Оливейра подписал контракт на миллион шестьсот тысяч долларов с нью-йоркским мак­лерским агентством, которое даже отдаленно не имело ни­какого отношения к Ребу Климроду.

Третий этап разворачивался совсем в иной сфере. Дэвид Сеттиньяз и Жоржи Сократес не могут сказать, какую роль играл здесь Король и вообще воспользовался ли он своим могуществом. Бразилец, как ни странно, склоняется к тому, что это так и было, однако не может привести никаких доказательств: «Более десяти лет назад этнологи, представители других отраслей науки и священнослужители забили трево­гу по поводу деятельности Службы защиты индейцев. Но эти протесты до последнего времени не находили отклика в пра­вительственных кругах. Теперь нам известно, что бразиль­ское правительство именно тогда начало создавать комиссию по расследованию, которая придет к выводу о необходимости роспуска Службы защиты индейцев и замены ее Национальным индейским фондом.

Известно также, что сотни чиновников среднего уровня были уволены или отданы под суд, а сотни других понижены в должности или переведены на другую работу.

Жоан Гомеш ди Оливейра ушел в отставку, не дожидаясь, пока С.З.И. перестанет существовать. Перед тем как оставить свой пост, он даже счел необходимым выступить в прессе с заявлением, в котором выражал свое «возмущение, гнев и стыд по поводу того, что своим честным именем - гордым именем семьи, с незапамятных времен прославленной в истории страны, - прикрывал, хотя и невольно, постыдные деяния, о которых, разумеется, вовсе не подозревал. В противном случае он искоренял бы беспощадно…».

Между тем Сеттиньяз вернулся в Нью-Йорк. Летом без единого сопроводительного слова ему были присланы переводы и фотокопии газетных вырезок, в которых благо­родный гнев ди Оливейры отразился достаточно ярко. Сеттиньяз вспоминает, как его поразила эта подборка: все шло к тому, что пресловутый ди Оливейра в конце концов элегантно выпутается из щекотливой ситуации.

Ареной четвертого этапа стал Лондон. Именно в Лондо­не «Сентрл селлинг организейшн», коммерческий центр фирмы Де Бирс, заключает сделки по продаже необрабо­танных алмазов. В этой сфере торговли С.С.О. контроли­рует семьдесят процентов мирового оборота. Необработан­ные алмазы, которые она продает, поступают из Южной Африки или других алмазодобывающих стран: СССР и Центральной Африки; торговый оборот фирмы в то время превышал два миллиарда долларов в год. Ритуал торгов всегда был незыблем и торжествен; со всего мира приезжа­ли посредники: их было немного, и отбирали их в самом С.С.О.; только эта организация открывала доступ к сдел­кам; репутация посредников должна была быть безупреч­ной. Они садились за крутящийся стол; им партиями пред­лагали необработанные алмазы по цене сто - двести тысяч долларов. Никаких дискуссий не допускалось, посредник имел право лишь выбирать товар, не больше.

Каждый обязан был купить хотя бы одну партию.

Ди Оливейра входил в число таких посредников.

Неизвестно кем посланные курьеры доставили досье по шести адресам. На всех папках имелись хорошо знакомые Сеттиньязу надписи: «Строго секретно - Передать в собственные руки». Содержимое было везде одинаковым: три из тех фотографий, что Реб Климрод показывал Дэвиду Сеттиньязу, затем еще три, на которых глава гаримпейрос стоял рядом с ди Оливейрой. Несколько фотокопий доку­ментов подтверждало следующее: головорез работал на ди Оливейру в течение четырнадцати лет; двое врачей, про­водивших «вакцинацию», получали от него деньги, а по­сле этой операции он сам сажал их в самолет на Ла-Пас; авиабилеты были выданы агентством Белена и занесены на счет ди Оливейры; того же гаримпейрос ежегодно за­числяли на службу управляющим фазендой в штате Сан-Паулу, где его никто никогда не видел, хотя он получал непомерно высокое жалованье - двенадцать тысяч долла­ров в год или соответствующую сумму в бразильских ку­пюрах; тот же ди Оливейра дважды на небольшом турист­ском самолете пролетал над районами резни и, долго кружа над ними, задавал своему подручному вопросы, ка­сающиеся «операции», как он это называл («свидетель­ские показания пилота, записанные следователем из Беле­на, прилагаются»); ди Оливейра вел переписку с одной европейской компанией, штаб-квартира которой находи­лась в Швейцарии, и в одном из писем через четыре дня после резни бразилец писал: «Теперь путь свободен».

Первое требование о внесении дополнительного гаран­тийного депозита стало пятым этапом. Речь шла о двух­стах пятидесяти тысячах долларов, востребованных нью-йоркским маклерским агентством. Подавленный тем, что с ведома С.С.О. фирмы Де Бирс его бесцеремонно исключи­ли из крайне ограниченного контингента посредников в торговле алмазами, ди Оливейра воспринял этот новый удар как полную катастрофу. Масейю пришлось долго уго­варивать своего клиента, пока тот не согласился в течение нескольких часов распродать по дешевке часть своего не­движимого имущества, чтобы собрать нужную сумму.

Первое требование о выплатах поступило 14 ноября 1969 года, второе - на десять процентов, то есть сто тысяч долларов - 24 числа того же месяца. Третье - в канун Рождества, четвертое - об очередной выплате двадцати пяти процентов - 19 января 1970 года. Все деньги, хранившиеся на Багамах, были изъяты для этой цели, а Масейю уговаривал: «Жоан, вы либо заплатите, либо совсем разоритесь, потеряв все, что вложили до сих пор. Навер­ное, вы допустили какую-то оплошность, иначе откуда бы нью-йоркским маклерам знать, что у вас есть недвижи­мость на американской территории? Но что ни говори, я и сам не в лучшем положении. Если бы не дядюшка из Манауса, который готов мне помогать, я бы давно лопнул. Но v же виден свет в конце туннеля, мы выпутаемся; Несим Шахадзе - настоящий дьявол, он нарочно сбивает курс, чтобы скупить побольше акций. Надо только продержать­ся какое-то время, несмотря ни на что, мы выиграем…

Между тем гонконгское финансовое представительство в лице китайского миллиардера по имени Хань распродало все имеющиеся у них акции «Интернешнл электрик». Ев­ропейская группа, возглавляемая французом по имени Субиз, сделала то же самое. Их примеру последовали крупные мексиканские держатели акций, объединившиеся вокруг Сантаны… P<>- Жоан, нужно держаться. Посмотрите, американская группа Ванденберга начинает покупать акции. Покупает по дешевой цене, но покупает. Они тоже верят в «Интер­нешнл электрик». Это лишь вопрос времени…

Пятый удар был нанесен 30 января, речь шла о тридца­ти процентах.

На шестой стадии вмешалась пресса. Газеты охотно вос­произвели на одной и той же полоски добродетельные за­явления ди Оливейры по поводу его ухода из С.3.И., и результаты расследования, проведенного журналистами. Бразильские репортеры - а все агентства мира подхвати­ли информацию - без особых комментариев опубликова­ли те же документы, что были адресованы фирме Де Бирс и ее коммерческому центру.

На седьмом этапе подключились международные юри­дические службы: обстоятельства сложились так, что забо­ту обо всех индейцах, избежавших резни, взяла на себя американская организация, возглавляемая бывшим профес­сором Гарварда Джорджем Таррасом. Несмотря на меди­цинскую помощь, оказанную несчастным, многие из которых умерли от ужасных ран. Эвакуировавшие их санитарные самолеты садились не только в Бразилии, но и в других странах, в частности в Соединенных Штатах, смерти, зарегистрированные вне Бразилии и свидетельствующие, что на бразильской земле происходит планомерное истребление индейцев, подтвердили, что Жоан Гомещ ди Оливейра - убийца и по законам международного права подлежит суду за «преступления против человечества». У него отобрали паспорт до завершения следствия.

Но необходимости в этом уже не было. Всего за несколько дней он приобрел почти такую же «славу», как Менгеле. И если бы и был еще платежеспособным, то даже шофер такси отказался бы везти его.

Восьмой, и последний, этап больше всего ужаснул Дэвида Сеттиньяза беспощадной и холодной жестокостью.

Первые индейцы появились в апреле 1970 года. Снача­ла их было не более двадцати; они ничего не делали, толь­ко неподвижно и молча стояли перед Домом ди Андради, племянника ди Оливейры, приютившего его. Ди Андради тоже потерял все деньги, которые одолжил дяде для его неудавшихся спекуляций. Индейцы дежурили здесь день и ночь, сменяя друг друга, но не покидая своего необычного поста.

Постепенно их становилось все больше. Вскоре собра­лось уже человек сто; дважды полиция пыталась разогнать их, но индейцы покорно позволяли себя арестовывать и шли в тюрьму. Однако на их место приходили другие. И всякий раз, когда ди Оливейра пытался сбить их со своего следа, вплоть до того, что однажды уехал в южную дерев­ню под Куритибой, что в тысяче километров от Рио, часть из них последовала за ним, видимо, располагая для этого необходимыми средствами.

Ди Оливейра пустил себе в рот пулю одиннадцатимил­лиметрового калибра.

Только тогда индейцы ушли.

44

1969 год был особенно знаменателен для Сеттиньяза. Наконец-то он понял, что создает Реб в бассейне Амазон­ки. Ему и так нелегко было прийти в себя от изумления при виде грандиозных преобразований. Но больше всего он был потрясен тем, что Реб сумел так организовать и осуществить свой проект, что он, Сеттиньяз, знавший почти все о нем, даже не заподозрил о существовании это­го поля деятельности Климрода.

Реб без чьей-либо помощи приобрел здесь земле в част­ную собственность, и никто не забил тревогу, ни один член правительств заинтересованных стран ни разу не за­явил протеста. Сеттиньяз не был наивным человеком; он догадывался, что должностные преступления, конечно, сыграли свою роль. Но только этим все не объяснишь. «Я создаю новую страну», - сказал Реб. Жоржи Сократес на­чал покупать для Климрода земли с 1954 года, во, утверж­дал он, Эмерсон Коэлью делал это и раньше. К тему вре­мени было куплено уже 700 000 гектаров земли.

Документы, хранящиеся у Сеттиньяза, подтверждают, что первые приобретения амазонских земель были сдела­ны Климродом в 1950 году, то есть в то время, когда Климрод вышел из леса, чтобы отправиться в Соединенные Штаты. Самые первые сделки заключал Убалду Роша, а деньги были заработаны на продаже алмазов. Но Убалду Роша молчит. И если умение молчать всегда считались главной чертой Приближенных Короля, то Роша, метис из Моры, в этой области побил все рекорды.

Но в 1952 году Король еще не мечтал о королевстве. Его первые приобретения, конечно же, не имели иной цели, кроме обеспечения «себе и другим шаматари» официального и неоспоримого права на владение частью террито­рии, на которой они жили.

Эмерсон Коэлью - кролик по-португальски - стал агентом, когда началась вторая волна закупок.

Родоначальником ее был почти легендарный персонаж, некий полковник бразильской гвардии, бывший рабочий с каучукового завода, позднее даже ставший сенатором, Жозе Жулиу да Оливейра, не имеющий никакого отноше­ния к Гомешу да Оливейре. «Полковник Зе Жулиу» за по­следние годы XIX и первые тридцать лет XX века, с по­мощью завидной энергии, жестокости, коррупции и бесспорной храбрости сумел «выкроить» для себя настоящую маленькую империю на северном берегу Амазонки. Но проказа не пощадила его; в 1948 году он продал все земли консорциуму бразильских и португальских торговцев. А Коэлью (умерший в 1966 году) перекупил у них за два миллиона двести тысяч долларов территорию в три миллиона гектаров. Если эта сделка, растянувшаяся временя (чем и объясняется тот факт, что появившийся на сцене Сократес знал только о семистах тысячах гектара была самой крупной, она все же не была единственной: юрист из Сан-Паулу одновременно покупал для других компаний - в общей сложности их станет тридцать восемь - земли и фазенды на всей обширной территории в основном охватывающей север Бразилии.

Хайме Рохас, аргентинец из Буэнос-Айреса, с 1956 год занимался подобными сделками в двух соседних испано-язычных странах: Колумбии и Венесуэле.

Жоржи Сократес к тому времени развернулся вовсю. Хотя наибольшую активность стал проявлять после 1956 года, когда Реб Климрод вышел из леса и начал Второе наступление.

Кстати, Сократес был тем человеком, который скупил в Сармакору между Риу-Негру и Риу-Бранку огромную территорию в два миллиона шестьсот тысяч гектаров, первые документы на право владения этими землями были датированы 1893 годом.

Рохас постепенно записал себе в актив около миллион восьмисот тысяч гектаров.

Итак, начавшись в 1950 году, операция подходила к концу в 1969-м. Последние сделки должны были быть заключены не позднее чем через два года, и тогда растянувшееся на двадцать один год завоевание земель заверши­лось бы окончательно. А пока конторы Сократеса и Рохаса не прекращали своей деятельности, так же как группа в

Сан-Паулу, хотя после смерти шефа она немного сократилась и сбавила активность.

Сто одиннадцать компаний, по меньшей мере треть из которых были бразильскими (во всяком случае, с виду), использовали все возможности бразильского, венесуэль­ского, колумбийского и даже международного права для проведения упомянутых операций. Разумеется, в итоге, на взгляд стороннего, наблюдателя - другими словами, всех окружающих, - не могло быть и речи о каком-то едином владении, поскольку собственников, никак не свя­занных между собой, оказалось сто одиннадцать. И между ними сложились исключительно дружеские, добрососед­ские отношения…

Взаимопонимание было поистине полным. Но ведь ни один закон этого не запрещает.

В 1969 году и даже позже Сеттиньяз искренне верил, что Реб Климрод, подобно «полковнику Зе Жулио», не ставил перед собой иной цели, кроме создания для себя королевства. К тому же это предположение подкрепляли все внешние факторы, в том числе и высказывания самого Реба.

45

«Сикорский» приземлился в центре площадки, которая, как сначала показалось Сеттиньязу, заросла травой. Даже с двадцатиметровой высоты этот участок земли был похож на обычную лесную поляну. Но то был всего лишь отголосок тех времен, когда построенный в глубине джунглей аэродром пытались, кстати небезуспешно, замаскировать под лесные заросли. Но это было в прошлом. Теперь шел 1974 год, и Сеттиньяз уже в пятый раз посещал королевст­во. Судя по зданиям, которые выросли вокруг, здесь работали совсем открыто.

Между прочим, появилась и асфальтированная дорога, которой не было во время его предыдущего посещения. А также множество машин, от которых отделилась группа мужчин и женщин, вышедших навстречу Ребу. Большин­ство этих людей были знакомы Сеттиньязу. Он узнал Эскаланте, Собеского, Тражану да Силва и, конечно, Марни Оукс с ее неизменным блокнотом. Одна пара подошла к нему.

- Надеюсь, вы не забыли нас, - сказала женщина.

- Вы Этель и Элиас Вайцман. Я вас прекрасно помню.

Он познакомился с ними пять лет назад, в то время, когда узнал о проекте. Оба они были невысокого роста и уже не молоды: лет так пятьдесят пять - шестьдесят. С учетом знаний обоих, они говорили по меньшей мере на двадцати языках. Начиная с 1946 года чета Вайцман мно­го лет проработала сначала в Международном фонде помо­щи детству, затем в ЮНИСЕФ, а потом в Центре социаль­ных проблем при ООН в Нью-Йорке.

- Как приятно, что вы нас не забыли!, - сказала Этель. - А знаете, мы теперь очень важные люди? Что-то вроде министров у подданных Реба.

Она улыбнулась, как застенчивая птичка, но смущение, конечно же, было обманчивым. Эта хрупкая женщина, весившая, наверное, сорок кило с небольшим, обладала совершенно феноменальной энергией, подвижностью и необыкновенной физической и моральной выносливостью (выжила в Берген-Бельзене и трех других лагерях, где ей пришлось побывать). Американец Вайцман познакомился с Этель после второй мировой войны. И до самой ее смерти в сентябре 1980 года она всегда была в прекрасном настро­ении, работала по двадцать часов кряду и забиралась в са­мые непроходимые места серры Пакараймы.

- Реб попросил нас позаботиться о вас, - сказала она. - Слово «министр» вас не удивляет?

- Немного, - признался Сеттиньяз, - Я не предполагал, что все зашло так далеко. О каком населении идет речь?

- Об индейцах и кабоклос, конечно. Кабоклос - это метисы, они работают в джунглях, возделывают землю. Но мы занимаемся не только ими, в нашем ведении и иммигранты. - И она засмеялась совершенно прелестным мелодичным смехом. - Кажется, вы не перестаете удив­ляться, Дэвид. Мы будем вас так называть, а вы, разуме­ется, зовите нас просто Элиас и Этель. Элиас помалкивает. По правде говоря, он просто не успевает вставить слово из-за моей болтовни. Но говорить он все же умеет. Только иногда, когда меня нет. Кстати, он знает тринадцать языков. Сейчас изучает вьетнамский. И яномами, конечно. Что касается яномами, то он почти свободно изъясняется на нем, значительно лучше меня…

За руль села Этель, крутившая его, как штурвал кораб­ля. Реб и остальной отряд встречающих уже тронулись в путь. Поехали по направлению к городу. Илья-Дорада, будущая столица королевства, за последние пять лет за­метно разрослась. Сеттиньяз не был здесь три года и с тру­дом узнавал места: появилось несколько сотен различных зданий, самые высокие из них не превышали четырех эта­жей. Но побывав в одном из них, Сеттиньяз узнал, что каждая постройка уходила вниз еще на два-три этажа. - Сколько людей живет здесь теперь?

- В самом Илья-Дорада? Если считать всех - мужчин, женщин и детей, - получится что-то около семи тысяч восьмисот человек. Вы хотите знать точную цифру?

- Нет, спасибо. Ну, а в других центрах?

- Шесть тысяч девятьсот - в Вердинью, пять тысяч шестьсот пятьдесят - в Сан-Жоан ди Бейрасал, тысяча восемьсот - в Диамантине. Не считая других поселков и эксплуатационных центров в самых разных местах. И, разумеется, silvivilas - лесных деревень. В среднем в деревне насчитывается около двух тысяч жителей, и на каждую приходится двадцать тысяч гектаров леса. Мы собираемся достроить шестьдесят деревень; двадцать четыре на сегодняшний день уже полностью отстроены, девятнадцать - почти закончены. Вы бывали там?

- Один раз.

Это происходило в 1971 году. Вертолет приземлился на Футбольном поле. Глазам Сеттиньяза предстал поселок, целиком состоящий из выстроившихся в ряд индивидуаль­ных домов и всего-навсего трех общественных зданий. Все постройки были исключительно из бетона и красотой не отличались. Чистые, функциональные, но довольно унылые дома. Этель Вайцман улыбнулась:

- В этом одна из причин, заставивших нас принять предложение Реба, Дэвид. Инженеры и архитекторы слишком часто мыслят прагматически, хотят строить по­быстрее и подешевле. Тридцать лет мы с Элиасом ездили по всему миру и сейчас продолжаем ездить, чтобы приостановить лавину человеческих бед. Здесь наша работа приобрела хотя бы конкретный смысл, мы можем видеть ее результаты, и теперь не все кажется совсем безнадеж­ным. И, кроме того, разве устоишь, когда вас соблазняет Реб? Я, конечно, говорю не о деньгах…

Сеттиньяз попытался подсчитать, сколько же людей живет здесь. Элиас Вайцман, видимо, догадался об этом и наконец-то смог вставить фразу:

- Не тратьте время, Дэвид, шестьдесят девять тысяч шестьсот двадцать четыре человека на сегодняшний день. Прибавьте изыскательские партии Яна Кольческу, Тражану Да Силвы и Уве Собеского, а также другие службы. В общей сложности получится семьдесят четыре тысячи триста человек.

- Не слушайте его, - весело заметила Этель. - Он всегда был бездарным математиком. Элиас - врач, а счетовод. На данную минуту точная цифра - семьдесят пять тысяч сто восемнадцать. Через какое-то время, может быть, год, когда закончится предусмотренное строительство в Сан-Жоане и, главное, в Диамантине, а также в новом центре, еще не имеющем названия, у нас будет жить намного больше ста тысяч человек. По генеральному плану через пять лет должно быть двести семьдесят пять тысяч жителей. Я лично думаю, что эта цифра будет возрастать, и довольно быстро.

Сеттиньяз оторопело смотрел на нее. Этель взяла его за руку:

- Пойдемте, я приготовлю вам кофе. Кажется, он вам необходим.

Генеральный план был реализован до мелочей и подтвердил правоту Этель Вайцман: в 1980 году в королевстве поселились триста шестнадцать тысяч человек, не считая индейцев и двух-трех тысяч непримиримых кабоклос, не пожелавших интегрироваться. Предполагалось, что объем инвестиций составит четыре миллиарда четыреста миллионов долларов.

Разумеется, сумма была превышена, и намного.

Вот как жило королевство в 1980 году:

- Все города были построены на неосвоенных землях, где испокон веков никто никогда не жил. Их было шесть. Число жителей ни в одном из городов не превышало две­надцати тысяч, дабы избежать излишней, антигуманной урбанизации. Илья-Дорада, расположенный почти на са­мом берегу Риу-Негру, был построен раньше других горо­дов и потому стал столицей. Остальные пять были названы так: Сан-Жоан ди Бейрасал, Вердинью, Диамантина, Монте-Гросу и Куарента (в честь десятикилометровой столбовой отметки, установленной бригадами Тражану да Силвы, прокладывающими трассу).

В каждом городе была термоэлектрическая станция, по­дававшая электроэнергию на расстояние в семь - один­надцать сотен километров, а также водопроводная, канализационная и дорожная сеть. Кроме этого - по меньшей мере одна больница на сто пятьдесят - двести пятьдесят коек с полным хирургическим оборудованием. Больницу обслуживал персонал из ста шестидесяти врачей и данти­стов, восьмисот медсестер и санитарок. В каждой деревне и каждом крупном шахтерском, сельскохозяйственном или промышленном центре был устроен диспансер с двумя врачами и шестью ассистентами; к 1980 году число их до­стигло семидесяти двух. Служба срочной эвакуации, рас­полагающая двумя самолетами и четырьмя вертолетами, в случае тяжелых заболеваний доставляла пациентов в больницы Илья-Дорада и Вердинью, оборудованные луч­шей медицинской техникой, в частности реанимационной аппаратурой, и, кроме того, могла осуществлять специ­альные санитарные рейсы в Белен или Рио и даже в Сое­диненные Штаты.

Система образования включала семьдесят начальных и двенадцать средних школ. Преподавание велось на порту­гальском, но с первого года обучения был введен англий­ский язык. На 30 апреля 1980 года существовало пятьдесят два детских сада. Работало двадцать шесть центров добро­вольного обучения безграмотных. Помимо этого, в Илья-Дорада и Диамантине были открыты две международные школы, где обучение велось только на английском по про­грамме, принятой в Соединенных Штатах; уровень выпу­скников соответствовал уровню подготовки учеников старших классов в американских школах. Жалованье учи­телей в три раза превышало средние бразильские ставки. Обучение было полностью бесплатным. К апрелю 1980 го­да число учеников достигло тридцати девяти тысяч.

Жители городов и более или менее крупных центров покупали все необходимое в супермаркетах. Человек, со­стоящий на службе в какой-нибудь из ста одиннадцати компаний, официально владеющих территорией, автома­тически получал карточку покупателя, предоставлявшую ему право приобретать в этих супермаркетах товары по цене, лишь на десять процентов превышающей себестои­мость. В 1980 году торговая сеть продолжала расширяться, в лесных деревнях стали появляться магазины такого же типа, но поменьше размером.

В каждом городе имелись свои почтовые отделения, банк, экуменическая церковь, библиотека, по меньшей мере два кинотеатра, гостиница (довольно небольшая и только с 1975 года, так как приезжих было мало, их редко допускали сюда), полицейский участок. К 1970 году телефонную сеть внутри королевства уже наладили, но связаться с внешним миром было нелегко; существовало только несколько линий, соединяющих с Беленом, Манасом или Рио. Положение значительно улучшилось, когда был проложен первый кабель до Джорджтауна, столицы бывшей английской колонии Гайаны, затем второй - Парамарибо (Суринам). В 1976 году договор, заключенный с бразильской компанией «Эмбрател», в значительной мере восполнил пробел.

Транспорт в основном был общественным, но с некоторыми исключениями, о которых позаботилась служба удивительной Марни Оукс. Ею была создана довольно любопытная система челночного транспортного обслуживания: тот, кому нужно куда-то поехать, должен был повесить двери или в том месте, где он находился, флажок опреде­ленного цвета. Зеленый - для поездки в супермаркет, желтый - в центр города (на почту, в банк, библиотеку и т.д.), синий - на спортплощадку; клетчатый флажок означал, что нужно произвести какой-то ремонт… вплоть да того, что вывешивали черный флажок, предполагающий заказ на одежду: если клиент отправлялся в церковь… или на кладбище. Постоянно кружившие по городу микроавтобусы отвозили пассажира бесплатно.

Местным peoes [Peoes - батраки в Южной Америке.] начисляли жалованье, равное средней бразильской зарплате, плюс сорок процентов. Инженеры получали в 1980 году примерно три тысячи долларов в ме­сяц. Установленная плата за жилье в среднем равнялась одному доллару пятидесяти центам, но немного менялась в зависимости от категории дома. Рестораны были откры­ты для всех владельцев карточек независимо от социаль­ного положения. Отличался только тариф: шесть долларов в месяц для peoes, шестьдесят для служащих - плата за трехразовое питание.

При крайне незначительном количестве личных авто­мобилей число машин общественного пользования было значительным. Маршруты охватывали пять тысяч четыре­ста километров дорог, пригодных для проезда в любое вре­мя года, и девять тысяч километров - труднопроходимых. По ходу трасс было построено семнадцать тысяч пятьде­сят мостов и дорожных сооружений.

Досуг: к апрелю 1980 года из ста двадцати пяти бассей­нов, намеченных, по программе, был открыт девяносто один. Теннисные корты, залы для игры в ручной мяч и гимнастики, площадки для занятий легкой атлетикой яв­лялись основными центрами активного отдыха. И, конеч­но, к ним надо добавить волейбольные, баскетбольные и футбольные площадки. В каждой деревне и тем более в го­роде существовала по крайней мере одна, а иногда и не­сколько команд по этим трем видам спорта.

В королевстве были представлены тридцать девять на­циональностей. Преобладали - и значительно - бразиль­цы, а среди иностранных колоний самой многочисленной была американская, из США. По утверждению Сеттиньяза, число его соотечественников приближалось к девяти тысячам шестистам человек.

Две телевизионные станции работали круглосуточно, одна - на португальском, другая - на английском, к ним следует добавить четыре радиостанции. Две ежедневные и одна еженедельная газеты выходили с июня 1968 года по апрель 1980-го.

Вплоть до 5 мая 1980 года отношение бразильского, ве­несуэльского и колумбийского правительств к королевству характеризовалось полным отсутствием какой бы то ни было реакции.

46

- Нам надо решить немало проблем, - сказала Этель Вайцман. - Но больше всего нас беспокоят gatos, а также так называемый город Порту-Негру.

Сеттиньяз понятия не имел, кто такие эти gatos. Что же касается Порту-Негру…

- Gatos значит кошка. Прозвище. И не очень прият­ное. Речь идет о торговцах рабочей силой, если не ска­зать - торговцах живым товаром. До нашего с Элиасом приезда компании набирали людей через частные агентст­ва по найму. Тогда было много других сложностей, и ни­кто не подумал о системе контроля. Результат: эти агент­ства стали наживаться и до сих пор наживаются на peoes.

Некоторые gatos отбирают до пятидесяти процентов за­работка людей с северо-запада, которым предоставили право въезда к нам и в кредит оплатили дорожные расходы.

- Вы сказали об этом Ребу?

- Да. Он предоставил нам карт-бланш. И правильно сделал, мы ведь все равно занялись бы этим делом. Сейчас наша задача - обойти этих gatos. Уже создано агентство по найму в Белене, другое - в Сан-Луисе, в штате Мараньян, к югу от Белена. Еще два скоро откроются в Рио и Сан-Паулу - для инженерно-технических кадров, которые мы набираем. Там будут работать люди, в которых мы уверены и которых будем контролировать, не сомневай­тесь в этом…

Но проблема Порту-Негру казалась неразрешимой. Это было связано с существованием там трущоб, уже насчитывающих пятнадцать тысяч обитателей, число которых постоянно возрастало.

- И об этом мы говорили с Ребом, Дэвид. Но он ничего не хочет делать. Говорит - и, признаться, он прав, - что Порту-Негру находится за пределами наших территорий, географически… и политически, если можно так выразиться, но в любом случае - экономически; и это не имеет никакого отношения к его проекту. Нам не удалось убедить…

Трущобы возникли стихийно вследствие скопления ни­щих переселенцев из северо-восточных районов Брази­лии, тех, кого агентства по найму не приняли на работу из-за недостаточной квалификации или по какой-то дру­гой причине. Эти люди разместились в кое-как выстроенных на сваях хижинах почти напротив Илья-Дорада, но на другом берегу Риу-Негру, километрах в пятнадцати. Они осели там в надежде когда-нибудь проникнуть в новое Эльдорадо, где можно найти работу или по меньшей мере хоть какие-то заработки.

- Дэвид, это проказа, и скоро она станет омерзитель­ной, уже стала, мы повидали мир, знаем, как и что проис­ходит и во что выливается. Через три года произойдет не­что немыслимое. Но ничего не поделаешь, Реб не хочет и слышать об этом. Он считает, что за Порту-Негру несет ответственность не только бразильский флот - ведь район расположен на прибрежной полосе, - но и бразильское правительство. Сделай он хоть что-нибудь, говорит Реб, завтра его щедрость привлечет сто тысяч человек, миллион и больше. А он не может взять на себя заботу обо всех нищих планеты. Дэвид, Реб изменился, что-то в нем происходит, он все больше и больше отдаляется, становится для нас почти недоступным. Он просто одержим своей мечтой. Хотите знать наше мнение? Нам кажется, что ему не так уж и неприятно видеть, как без конца разрастается и распухает этот раковый нарост напротив его земель. Ибо тогда весь мир сможет сравнивать, видеть разницу между тем, что сделал он, и тем, что другие не пожелали или не могли сделать…

После 1974 года Дэвид Сеттиньяз очень часто встречался с супругами Вайцман. Иногда даже в их крохотной нью-йоркской квартире, заваленной фотографиями детей всех цветов кожи (у них самих было два сына и три дочери и, конечно, множество внуков и внучек). Насколько ему было известно, Этель и Элиас Вайцман были единственными в мире людьми, которые, зная Реба Климрода и то, как безгранично он богат, ценя его гений, тем не менее имели свои независимые суждения о нем и даже ставили под со­мнение принцип его вечной непогрешимости.

Все другие Приближенные Короля в глубине души боя­лись его, но были ему фанатически преданны.

Ничем другим нельзя объяснить их невероятную, не­истовую активность между 1967 и 1980 годами, когда со­здавалось и почти было построено королевство; Дэвид Сеттиньяз имел уникальную возможность наблюдать все это.

С 1950 по 1980 год в амазонский проект было вложено в целом девять миллиардов сто пятьдесят миллионов долларов. Эту цифру называет Дэвид Сеттиньяз. Он, кстати, единственный человек (неизвестно, занимался ли такими точными подсчетами Климрод), кто может оценить разме­ры затрат. Шесть миллиардов были вложены самим Ре­бом, остальное получено за счет самофинансирования, так как королевство использовало собственные ресурсы по мере того, как их обнаруживали.

Сумма более или менее правдоподобная.

Однажды Король сказал Сеттиньязу и Таррасу, что его основная идея, за которой последовали дальнейшие шаги, состояла в следующем: Реб понял, что бум средств массовой информации во всем мире неизбежно повлечет за собой бумажный кризис, и это произойдет в восьмидесятых годах, если не раньше. Значит, лесоразработки, позволяющие наладить производство целлюлозы, были бы уникальным решением проблемы при условии, что это будет сделано в крупных масштабах.

Дальнейшее подтвердило его правоту, предвидение оправдалось.

В пятидесятых годах стремление Реба завоевать мир и желание помочь индейцам выжить столкнулись. Тем не менее он будет параллельно добиваться противоречащих друг другу целей: чтобы найти нужные ему леса, затем землю для создания собственного мира, он устремится в леса и на земли, являющиеся естественной средой обита­ния индейцев, которых он решил защищать. Как он мог жить, нося в себе это противоречие? Загадка. Страсть к сотворению нового мира победила в нем гуманное чувство.

С 1953 года инженер-лесовод Энрике Эскаланте разыски­вал быстрорастущие деревья. Теоретически все было просто, в амазонских джунглях произрастает несколько сотен пород деревьев, в основном мало пригодных для про­изводства целлюлозы, из них делают бумажную массу. Кроме того, эти деревья первобытного периода растут пол­века и больше. Завершив поисковую экспедицию, Эска­ланте и его группа отобрали карибскую сосну, которая растет в Гондурасе, эвкалипт (eucalyptus deglupta) и, глав­ное, Gmelina arborea, азиатское дерево, распространенное в Нигерии и Панаме; последнюю породу они исследовали в серии опытов. Темпы роста деревьев были более чем удовлетворительными, двадцать лет у эвкалипта, шест­надцать - у карибской сосны и самое главное - шесть-семь у гмелины. Освоение земель началось в 1954 году с распашки ста тысяч гектаров (это были участки, куплен­ные Убалду Рошой за алмазы), а примерно через четверть века площадь лесоразработок достигла почти миллиона гектаров, две трети которых были заняты исключительно гмелиной.

Вначале фабрики по изготовлению бумажной массы и термоэлектрические станции, обеспечивающие их энер­гией, создавались по принципу помельче и побольше. Вы­строили четырнадцать объектов. Но в 1978 году Уве Собеский стал достраивать их и даже заменять огромными сооружениями, которые привлекли внимание обществен­ности и международных средств информации, правда, в меньшей степени: речь шла о четырех гигантских комплексах, включающих целлюлозные фабрики и электро­станции; размеры сооружений приблизительно были таковы: двести сорок метров в длину, сорок пять в ширину и почти пятьдесят семь в высоту - объем, соответствующий двенадцатиэтажному зданию, занимающему площадь в два с половиной футбольных поля.

Строительство финансировали три компании во главе с Полем Субизом, Ханем и Тадеушем Тепфлером; монтиро­вали конструкции в Японии на верфи в Куре, той самой верфи, с которой Джордж Таррас завязывал контакты еще в 1951 году. Японцы возводили эти громадины прямо на плавучих платформах… и поскольку эти платформы нель­зя было провести через Панамский канал, чтобы избежать «ревущих сороковых» [«Ревущие сороковые» - название 40-х и 50-х широт Южного полушария, где над океаном дуют сильные и устойчивые западные ветры, вызывающие частые штормы.] у мыса Горн, Ник Петридис, на ко­торого была возложена задача перегнать их к устью Ама­зонки, выбрал трехмесячный маршрут в двадцать шесть тысяч километров, через Внутреннее Японское море, про­лив Кии, Тихий, затем Индийский океаны, мыс Доброй Надежды и, наконец, Южную Атлантику.

И вот платформы были установлены недалеко от Риу-Негру в специально вырытых бригадами да Силвы бассей­нах и закреплены на семи тысячах пятистах сваях из macarenduba, чрезвычайно прочного и почти не гниющего дерева, что растет в бассейне Амазонки. Специально по­строенные шлюзы позволяли спускать воду, а затем за­полнять ею эти искусственные бассейны и в случае необ­ходимости спускать платформы на воду, перемещать их и переправлять в любую точку земного шара.

Для перевозки леса к 1967 году построили железную дорогу; бревна доставляли к путям на грузовиках. Длина железнодорожной сети на 1 мая 1980 года: четыреста во­семьдесят километров, а генеральный план предусматри­вал тысячу.

Тюки с целлюлозой грузили, естественно, на суда, при­надлежащие компаниям, состоящим в ведении Петридиса; сырье экспортировали в Европу, Соединенные Штаты, Японию и Венесуэлу. Производственная мощность фабрик: две тысячи двести тонн в день, или восемьсот тысяч год. Первые лесопильные заводы появились уже в 1954 году. Но самый современный, с лазерным оборудование был построен к февралю 1979-го, и один лишь этот завод выпускал сорок тысяч тонн обычных и спрессованных досок в год.

Фабрика печатной бумаги на двести пятьдесят тысяч тонн начала работать в 1976-м.

Что же касается разработок полезных ископаемых, то к 1972 году вошел в эксплуатацию завод по производству каолина, который был рассчитан на выпуск двухсот пятидесяти десяти тысяч тонн продукции в год; запасы ресурсов, на базе которых работало предприятие, оценивались в шесть­десят миллионов тонн, а может быть, и на сто миллионов больше.

По мере того как геологические партии Яна Кольческу открывали все новые месторождения, налаживалась и их добыча. Были найдены: фосфат, флюорит, никель, торий, цирконий, редкоземельные элементы и уран. И, разумеется, золото, алмазы, изумруды и полудрагоценные камни. Но это была секретная сфера деятельности Короля, и Кольческу сообщал данные одному лишь Ребу Климроду. Последний, видимо, хранил их в своей персональной, как говорил Сеттиньяз, «шкатулке».

В сельскохозяйственной области восемнадцать компа­ний, за которые отвечали Эскаланте и Унь Шень, а руко­водили ими бразильские доверенные лица (в свою очередь подчиняющиеся Жоржи Сократесу и Себастиану Коэлью, сыну Эмерсона), отлично наладили дело. Рис, который вначале выращивали только для нужд королевства, в ско­ром времени стал источником прибыли. Генеральный план предусматривал обработку двухсот двадцати тысяч оро­шенных или предназначенных для орошения земель, где можно было собирать до пяти тонн зерна с гектара два раза в год, - расчеты Уня оказались точными. К маю 1980 года эта ошеломительная программа была уже наполовину реа­лизована; сто сорок силосных башен на двадцать тысяч тонн каждая и два завода по очистке зерна, рассчитанных на обработку тридцати тонн в час, функционировали в этой сфере с 1969 года.

Животноводство - сто двадцать тысяч голов на 1980 год - развивалось во всех районах; крупный рогатый скот разводили в местах, где высаживали карибскую сосну; южнее, по краю амазонских территорий - свиней и пти­цу. В 1972 году внутренний рынок был обеспечен, а со сле­дующего года начался экспорт продукции.

В 1966 году Эскаланте и выдающийся бразильский уче­ный Мадейра создали экспериментальный сельскохозяйст­венный центр. Основное внимание здесь уделялось какао (было установлено, что его можно выращивать среди поса­док гмелины), традиционной гевее, каштанам Пары, цит­русовым, масличным пальмам, сахарному тростнику, ма­ниоке и сое.

Научно-исследовательский центр был создан в 1974 го­ду. Здесь с 1975 года начали разработку карбохимического соединения на основе древесины, горючего для автомоби­лей, из смеси сахарного тростника и маниоки и, наконец, изучали различные способы получения метанола и мета­на. При этом основополагающим принципом исследований был принцип полного самообеспечения, в том числе и нефтью, и главное - очень рациональное использование ресурсов.

Первый пятилетний план, разработанный для этих це­лей, был выполнен до мелочей к 1962 году.

К маю 1980-го задачи пятого по счету пятилетнего пла­на на шестьдесят процентов были реализованы.

В тот момент, а именно в мае 1980 года, никто, за иск­лючением Тарраса, Сеттиньяза и Приближенных Короля, да еще, пожалуй, человек шестидесяти инженеров очень высокого ранга, пилотов и радистов, не знал, что же на са­мом деле представляет собой Реб Климрод.

Ни в одной газете, ни в одной публикации не упомина­лось его имя и тем более не публиковались его фотогра­фии.

47

Тудор Ангел, адвокат из Лос-Анджелеса, румын по про­исхождению и Приближенный Короля, занимавшийся многими проблемами, но в основном золотыми приисками, умер в июне 1976 года за рулем своего автомобиля на бульваре Кахьюэнга в Санта-Монике, Калифорния.

Шерли Таррас скончалась спустя девять дней, 28-г числа того же месяца, после десятилетней борьбы с разъедавшим ее раком.

Дэвид Сеттиньяз узнал об этом от Короля.

- Когда это случилось? - спросил он, потрясенный известием.

- Три часа назад.

Голос Реба звучал довольно странно, и Сеттиньязу понадобилось некоторое время, чтобы понять, почему.

- Вы на самолете?

- Да. Мы вылетели из Рио два часа назад. Я немедленно отправляюсь в Бостон, Дэвид. Хотите присоединиться ко мне?

Наверное, именно это больше всего тронуло Дэвида Сеттиньяза. Смерть Шерли Таррас, которую он знал бо­лее тридцати лет и любил почти как мать, глубоко его опе­чалила, хотя случившееся не было большой неожиданно­стью: четыре года назад Сеттиньяз уже знал, что она обречена.

Неожиданной новостью оказалось другое: сам Король собрался ехать на похороны.

«До этого мы с ним не виделись год и три месяца. Вы­полняя четко сформулированное Ребом распоряжение, я передавал Марии Оукс документы, которые хотел ему по­казать (сообщал о финансовых трудностях, возникших в нашей казне в связи с бесконечными изъятиями денег по его требованию). Бумаги возвращались ко мне через три дня, - в собственные - руки - совершенно секретно, - их привозил один из безымянных курьеров Джетро. Ко­роткая записка гласила: «Я знаю. Делайте, что возможно». Помню, что в такие моменты я представлял себе его го­лым, на лбу - зеленая повязка из змеиной кожи, а вок­руг - непроходимые, бесприютные джунгли, где он среди этих безграмотных индейцев чувствует себя как дома, пи­тается Бог знает чем и при этом отдает мне приказы».

Джордж Таррас тоже вспоминает. Шерли умерла около девяти часов утра. По-своему это было облегчением. До этого шесть недель она лежала без сознания, оглушенная морфием, который без конца кололи ей в огромных дозах. В последнее время она весила не больше тридцати кило­граммов, и Таррас наблюдал, как в ее замутненном созна­нии странным образом оживали тени Дахау и Маутхаузена.

Когда все было кончено, он не заплакал, внешне никак не выдал своих переживаний, которые были за пределами слез, Джордж Таррас уже давно и определенно решил для себя, как поступит в случае смерти жены: он никому не со­общит об этом. Слишком хорошо представлял он себе, что произойдет потом: примчатся его студенты и коллеги по Гарварду, не считая бесчисленного множества друзей са­мой Шерл из журналистских и издательских кругов. Не­сколько ныне известных авторов, которых она то неистово защищала, то весело пощипывала в своих заметках, почли бы своим долгом приехать в Новую Англию.

Был только один человек, по поводу которого у него возникли сомнения: Дэвид Сеттиньяз. «Шерл относилась к нему, как к сыну». Он уже снял было телефонную труб­ку, но в последнюю секунду передумал, несмотря на горе и обрушившееся на него убийственное чувство одиночест­ва «Ну какого черта… Великий Боже… я же знал, что она скоро умрет, ведь, в сущности Шерл, уже несколько меся­цев мертва», - так, несмотря на тяжелое душевное состо­яние он еще подтрунивал над собой и, не утратив способ­ности иронизировать даже в такой момент, совершенно не мог себе представить, как будет говорить о ее смерти по телефону: «Ты же можешь разрыдаться, Таррас, вот сме­ху-то будет!»

Чтобы как-то продержаться, он занялся неотложными практическими делами: заказал самолет и катафалк к их прибытию в Бангор и сам выполнил все формальности, необходимые для перевозки тела из одного штата в другой. До Мэна он добрался к двум часам дня, еще два часа утря­сал кое-какие детали, связанные с похоронами, которые должны были состояться на следующий день. Около пяти часов вошел в опустевший и, как никогда, одинокий дом на высоком мысу между Блу Бей Хиллом и Пенобскотом. И тут, заваривая чай, Таррас ненадолго сломался. В тече­ние двадцати довольно тяжелых минут он никак не мог до конца прогнать из головы мысль о таблетках, лежащих в шкафчике ванной комнаты, и все бродил и бродил пустому дому, В конце концов верх одержало острое чувство юмора: мадам Каванаф принесет ему завтра булочки, которые печет три раза в неделю, бедную женщину может удар хватить, когда она увидит его отошедшим в мир иной, да еще в среду, в тот день, когда булочки получались особенно вкусными по никому неизвестной причине.

Он вышел на улицу. Два баклана, Адольф и Бенита, два идиота, восседали на крыше их гибнущего корабля, и были они так же печальны и не смешны, как бывают порой все живые существа. Они прилетали каждый год и неизменно проводили здесь лето. Скорее всего, это были уже не Адольф и Бенита, что в сороковые годы, но наверняка их прямые потомки. Ну разве могут так глупо выглядеть бакланы из другого семейства?

- Никогда не видел таких тупых животных, - вдруг произнес тихий и спокойный голос.

- Я сдал им жилище на девяносто девять лет, - ответил Таррас. - Но договор будет действовать и после окончания срока.

Он почувствовал, что рядом с Ребом Климродом стоит еще кто-то. Обернувшись, в нескольких метрах от него Таррас увидел Дэвида. И только тогда - что поделаешь - разрыдался по-настоящему.

На следующий день после погребения, на котором они присутствовали только втроем, Реб сказал, что хотел бы провести день-два в красном доме.

- Цвет, конечно, не имеет значения. Будем считать, что я навязываюсь.

- Предупреждаю, что буду храпеть, - ответил Таррас,

- Ведь не так, как ягуар у моих друзей. Да и усы у вас покороче.

Дэвид Сеттиньяз вернулся в Нью-Йорк. Оставшись од­ни, двое мужчин долго ходили вокруг дома. Несмотря на июнь, было очень свежо, дождь еще не начался, но было очевидно, что польет через несколько минут. Реб дрожал в белой хлопчатобумажной майке.

- Холодно?

- Перемена климата. Это пройдет.

- Или легкая лихорадка.

- Нас, шаматари, лихорадка не берет.

Но они вернулись в дом и даже развели огонь. Погово­рили о Монтене, Стайроне, Ба Цзине, Найполе, о живопи­си и многих других вещах, но Таррас, конечно, заметил, что Реб затрагивал все темы, за исключением тех, что имели непосредственное отношение к нему самому. Даже слово Амазонка, казалось, стерлось из его памяти. Мадам Каванаф приехала к половине четвертого на своей маши­не и привезла свежие булочки. Приготовила им чай и ска­зала, что это безумие разводить огонь в такую хорошую, пусть и немного сырую погоду (в этот момент дождь лил как из ведра), как в ее родной Ирландии. Она хотела ос­таться до обеда, но Реб поблагодарил ее, сказав, что это не нужно, он сам обо всем позаботится. Ирландка уехала.

- Вы позаботитесь обо всем! - воскликнул Таррас. - Будто мне сто лет!

- Вам семьдесят пять.

Кабинет с алыми стенами освещал только дневной свет из окна и огонь. В полумраке худое лицо Реба Климрода приобретало волнующие очертания. «Он практически не изменился после Маутхаузена. Таким и умрет. Шерл часто говорила мне, что это самый поразительный и самый отре­шенный человек из всех, кто когда-либо ходил по земле, а может быть, это просто существо с другой планеты». И он спросил громким голосом:

- Как вы узнали, что она умерла, Реб? От Джетро?

- Неважно. Но если вы, действительна, хотите знать…

- Вы правы: это не имеет значения.

- Расскажите мне о книге, которую вы пишете.

- Расскажите мне об Амазонии.

- Я не для этого приехал.

- Я прекрасно знаю, почему вы приехали. И именно поэтому… в связи с этим я хотел бы…

- Тш-ш-ш, - улыбаясь, остановил его Реб.

Он поставил на стол чашку с чаем, встал, сходил куда-то за своей холщовой сумкой и достал из нее три или четы­ре бутылки.

- Вы действительно собираетесь, пить этот китайский чай?

- Я не пил водки больше пятнадцати лет.

- А мне приходилось раза два-три в жизни. Они откупорили первую бутылку, и Реб заговорил о се­бе, о далеком забытом прошлом, Сицилии, куда он приехал с Довом Лазарусом, который на его глазах убил двух человек, Лангена и Де Гроота. В этот же день он рассказа историю о том, как с маяка на мысе Малабата в Танжер Дов стрелял по пролетающим чайкам и уговаривал убивать, из мести. Реб, конечно, не был пьян, он лишь смочил губы в грузинской водке, и явно не алкоголь пробуждал в нем воспоминания. Но Таррасу все было понятно: «Он никогда особенно не умел выражать в словах свою любовь или дружбу; какое-то очень сильное и целомуд­ренное чувство жило в нем и парализовывало красноречие. Но я уверен, что именно так, делясь воспоминания ми, он проявлял свои дружеские чувства ко мне».

- Не пытайтесь напоить меня, - сказал Таррас, один опустошивший к этому моменту три четверти бутылки. - Я - грузин по национальности, значит, почти русский или по крайней мере советский человек. И хотя я амери­канец до мозга костей, в моих жилах течет грузинская и украинская кровь. И какой бы крепкой ни была ваша гру­зинская водка,..

- Несим привез ее из Тбилиси.

- Великолепная водка.

- Я не хочу надоедать вам своими историями.

- Не будьте ослом, студент Климрод. Вы же прекрасно знаете, с каким интересом и даже волнением я слушаю их. Как, вы сказали, зовут того человека из Нюрнберга, кото­рый хотел уничтожить триста или четыреста тысяч наци­стов?

- Буним Аниелевич. Он умер. В один прекрасный день в восточных странах ему не нашлось места, и он уехал в Израиль. Его убили в Иордании во время шестидневной войны. Кстати, имя он носил уже другое.

Настала ночь, в десять часов с чем-то Реб сказал, что проголодался. Таррас попытался было встать, но, сделав несколько шагов, почувствовал, что его дом и, видимо, весь скалистый мыс, уткнувшийся в Атлантику, накре­нился. Поэтому он снова сел в кресло с подушками, поду­мав, что в данный момент у него самый богатый в мире слуга. Дождь перестал - слава Богу, хоть океан успоко­ился, стало тихо, только легкие звуки, похожие на урча­ние спящей собаки, еле слышно доносились с моря.

Реб принес омлет с салом и базиликом, который сам приготовил. Они разделили его и съели, запивая водкой; Джордж Таррас открыл вторую бутылку.

- Рассказывать другие истории, Джордж?

- Если надо, то можете даже сочинить их.

- Но я их и сочиняю, Джордж, а как вы думали?

Затем пошли рассказы об охоте в Австрии, о визите к Симону Визенталю, о погоне между Зальцбургом и Мерт­выми горами, озере под Топлицем, смерти Дова Лазаруса, вплоть до встречи с запуганным человеком, у которого бы­ло четыре паспорта на четыре разные фамилии… «Эйхман, представляете!»

Таррас уже дремал. Наконец совсем заснул. На следую­щий день он проснулся после полудня; язык был ватным, а в доме - полная тишина. Хозяин подумал, что остался в доме один. Он поспешил вниз и увидел Реба с телефонной трубкой в руке, тот говорил по-португальски, потом во время следующих переговоров…

- Кофе готов, - сказал Реб, прикрыв ладонью микро­фон. - Еще горячий. В кухне.

…продолжал говорить по-английски, затем по-немецки, по-испански и по-французски. За окном прояснилось, по­года была великолепной, небо - безоблачное, но уже под­нимался ветер. Они решили пройтись по песчаному пля­жу.

- Я сам добрался до постели или вы меня отнесли?

- И то, и другое в каком-то смысле. Адольф и Бенита сидели на своем посту и выглядели глупее, чем обычно.

- Реб, - сказал вдруг Таррас, - я хочу принимать в этом участие.

Он поймал взгляд серых глаз, и очень странное смуще­ние, такое же, как тридцать один год назад в Маутхаузене, вновь охватило его, но Таррас продолжал: - Я не так уж и стар. И вы прекрасно понимаете, на что я намекаю: на тот бой, который рано или поздно вы начнете или вам придется начать… Не знаю только, раз­вяжете ли вы его сами или вынуждены будете принять. Я - за первый вариант.

Реб нагнулся, поднял камешек и бросил его в море. Ка­мешек упал в воду между двумя бакланами, которые про­игнорировали его, преисполненные презрения.

- Вы уверены, что они живы?

- Абсолютно. Ведь я тоже жив. Реб разулся и вошел в воду, не обращая внимания то, что замочил полотняные брюки.

- Я еще не принял решения, - сказал он, покачав головой. - Пока бразильцы меня не трогают. Так же люди из Каракаса и Боготы.

- Так будет продолжаться недолго, и вы это знаете.

Молчание.

Реб снял майку. Обнажившись по пояс, он очень спокойно лег на воду, погрузился целиком, только лицо оста­лось на поверхности, глаза были широко открыты, чуть вытаращены и чем-то напоминали глаза утопленника. Таррас сел на свой любимый камень.

- Я не хочу оставаться в стороне, Реб, прошу вас. Очень прошу.

Реб исчез под водой, на этот раз нырнул и только через две бесконечные минуты появился на поверхности. Под­плыл к скалам, разделся догола, выжал мокрую одежду и надел снова.

- Вы были там только один раз, Джордж.

- Я терпеть не могу жару. Но не в лесорубы же я к вам нанимаюсь!

Снова молчание. Реб зашнуровывал свои теннисные туфли. И вдруг замер, будто прислушиваясь к чему-то внутри:

- Я же сказал, что еще не принял решения. Так оно и есть. Я могу продолжать жить, как живу сейчас, оставив все по-прежнему.

- Сколько компаний вы на этот раз подключили?

- Сто одиннадцать.

- Официально они никак не связаны между собой?

- Никак.

- Существует ли малейший риск, что когда-нибудь кто-нибудь обнаружит, что вы единственный и подлинный их владелец?

- Не думаю.

Таррас размышлял. И наконец сказал:

- Вы правы. Конечно, можно «продолжать жить, как сейчас», по вашему выражению. В худшем случае одну из ваших ста одиннадцати компаний в чем-то могут обви­нить, но полагаю, у каждой есть своя свора адвокатов, один изворотливее другого. И я припоминаю, что кое-кто из ваших людей заседает даже в правительствах. Кажется, один из них - личный советник бразильского президента?

Реб улыбнулся:

- Да.

- Единственная реальная опасность, - продолжал Таррас, - революция, подобная кубинской, в Бразилии, Венесуэле и Колумбии. В принципе это маловероятно в ближайшие двадцать лет. И кроме того, всегда ведь можно договориться с небом, даже если оно красное. У вас по-прежнему великолепные связи с кремлевскими деятеля­ми?

- По-прежнему.

- Через Поля, Несима и этого американского коллек­ционера, собирающего живопись, а также другого, фран­цуза с рыкающим акцентом?

- Да, но есть и другие.

Таррасу даже удалось улыбнуться:

- Боже мой, Реб, вы же многонациональная компания в одном лице. Что я говорю! Вы - несколько таких компа­ний вместе. Наверное, вам ничего не стоит купить «Дже­нерал моторс» или «Эксон». Если не тех и других вместе. Я не ошибаюсь?

- Я об этом никогда не думал.

Они снова пошли рядом по дороге к дому.

- Реб, все очень просто: вы действительно должны при­нять решение. Но если по-прежнему будете хранить мол­чание, оставаться в безвестности, ничего не произойдет, ничего существенного, конечно.

Они вошли в дом.

- Но я-то знаю, что так не будет, - сказал Таррас.

- Не будет?

- Нет. Вы сами говорите: «Я еще не решил». Значит, думаете об этом. И уверен, сделаете, что решите. Убеж­ден, вы объявите бой. Страна уже создана, и об этом знает не только сотня наших людей. Неизбежно наступит мо­мент, когда вы заговорите. И я могу, думаю, что смогу по­мочь вам именно тогда. В последнее время я много раз­мышлял над этим. Наверное, и вы тоже.

Реб улыбнулся, взгляд его был непроницаем.

- Пойдемте, - сказал Таррас.

Он повел Реба в кабинет. Книги и блокноты были навалены здесь так, что человек, подобный Сеттиньязу, пришел бы в ужас.

- Вчера вечером, - продолжал Таррас, - перед тем как накачать меня столь бессовестным образом, вы задали вопрос, на который я не ответил…

Он взял одну папку и открыл ее.

Внутри лежал всего лишь один листок.

- Она здесь вся целиком, Реб. Сомневаюсь, что когда-нибудь ее опубликуют. Но я ее все-таки закончил. Все - здесь. Могу вам прочесть, если хотите.

- Я буквально сгораю от нетерпения, - с улыбкой от­ветил Реб.

- Сначала название: «О полной глупости легитимист­ского принципа в устройстве государств». Автор - Джордж Таррас. Теперь - текст. Первая глава. Кстати, других глав не будет. В первой и единственной главе ска­зано следующее:

«Легитимистский принцип государственного устройст­ва - странная и абсолютно нелепая концепция. Она не имеет никакого юридического смысла. В основе всякого го­сударства лежит исторический факт, а именно: в опреде­ленный момент у одного племени каменные топоры оказа­лись больше размером, чем у соседних племен, благодаря чему это племя и расквасило носы остальным. Поэтому напрашивается совершенно очевидный вывод, что ни одно из современных государств не имеет юридического права на существование».

Это все, Реб. Я считаю, что мое заключение очень убе­дительно.

- Реб, - сказал он, - я могу прочесть вам лекцию, могу…

- Я хотел бы прочесть несколько книг на эту тему.

- «Основы международного права» сэра Джеральда Фицмориса, «Международное сообщество как правовое единство» Мослера, «Принципы публичного международ­ного права» Поля Гюггейнема, «Законодательство о мире» Кавальери, «Договор о правах людей» Редслоба, основные курсы лекций, опубликованные Академией международ­ного права в Гааге; «Американский журнал по междуна­родному праву», «Журнал по международному торговому праву»… и, разумеется, я могу назвать еще Уэстлейка, Уитона, Рено, Альвареса и его великолепную книгу «Меж­дународное право в Америке»… А также Тункина - он был русским, - Хименеса де Аречагу, приехавшего к нам из Монтевидео, его книга только что вышла в издательстве «Вердросс и Симма», я еще не получил ни одного экземп­ляра, но могу достать… Не говоря уж об О’Коннеле, Келсене, фон дер Хейдте, Шварценбергере, Браунли и…

- Передохните.

- Вам понадобятся годы, Реб. Даже при вашей способ­ности читать со скоростью света.

Таррас дотронулся до одной из сотни книжных стоп, и она рухнула.

- Здесь многие книги есть, но не все, далеко не все. Вам придется кому-то поручить это, Реб.

- Вам?

- Почему бы и нет? Мне и всем юристам, конечно, раз­ных национальностей, которых можно собрать. Я могу да­же найти вам настоящего русского, гарантированного красного, не диссидента, с именем и связями в Кремле, хо­тя он живет в Лондоне и иногда в Финляндии. Он вошел бы в нашу группу и молчал бы, верьте Таррасу.

- А что будет делать эта группа?

- То, что вам требуется, Реб: попытается доказать, что страна, которую вы создали, может и должна существо­вать в том виде, как вы ее задумали, что она имеет на это право.

Реб еще больше вытаращил свои серые глаза:

- Я действительно настолько безумен, Джордж?

- Думаю, намного безумнее, Реб.

«Во мне, наверное, есть что-то от Диего Хааса, - думал Джордж Таррас. - Мы словно созданы, родились для того, чтобы подталкивать Реба Михаэля Климрода к выполне­нию его миссии на земле…» Но тут же спохватился: это оз­начало бы, что себе и Диего он придает слишком большое значение.

- Реб, - тихо продолжил Таррас, - я знаю, что мне семьдесят пять лет. И прошу об этом не как о милости, в которой вы бы мне не отказали, поскольку я остался один, и не во имя дружбы, которая, быть может, связывает вас со мной. А потому, что действительно могу создать такую группу и держать ее наготове до того момента, когда решите подключить ее.

Молчание, Затем Реб сказал:

- Я бы хотел, чтобы вы побывали на месте. Хотя еще раз. Вы уже приезжали однажды, в 1964 году.

- В 1965-м.

- В 1964-м, - с улыбкой поправил Реб. - 23 ноября 1964 года. Хотите пари?

- Да нет же, Господи, - ответил Таррас. - Мне слишком хорошо известно, что у вас за память. Вы можете даже, описать, как я был одет в тот день

- Белый костюм, галстук и платочек в кармашке - зе­леные, и панама, которая поразила Яуа и его сыновей. Они до сих пор над ней смеются. Джордж, я хотел бы, что­бы вы приехали в будущем году. Скажем, в феврале. Мо­жет быть, дождей будет поменьше в это время.

- Приеду. Если доживу, конечно.

- Если вы умрете, я вам этого не прощу. Пауза. Взгляд стал еще более сосредоточенным.

- Действительно можно найти солидные аргументы?

- Государство - это некое образование, имеющее свою территорию, население и правительство. К тому же оно суверенно и независимо и в таком качестве не подчи­няется другому государству или какому-то иному образо­ванию, а напрямую подвластно лишь международному за­кону. Только по одному этому вопросу поколения юристов могут спорить лет пять, не меньше.

- Я, наверное, не буду ждать так долго.

- Реб, даже сам термин «международное право» не имеет никакой серьезной юридической основы. Это просто перевод выражения «international law», которое употребил около двухсот лет назад некий Бентам. И он придумал его, наверное, в состоянии глубокого алкогольного опьянения. До него этого выражения не существовало. Употребляли просто латинскую формулу jus inter gentes, изобретенную другим чудаком по имени Виториа в XV веке или около того. Кажется, в 1720 году француз д’Агессо перевел jus inter gentes как «право в отношениях между нациями». Что было абсолютной наглостью, а главное - глупостью, если знать латынь. Добрейший д’Агессо уже тогда послужил своему властелину и Франции, превращавшейся в настоя­щую империю. А что касается англо-саксонских юристов, точно так же озабоченных тем, чтобы оправдать свои на­циональные завоевания и придать им законный характер, то они пошли по его стопам. Настолько, что старый до­брый Кант в своем проекте вечного мира…

- Джордж!

- …вечного мира, о котором писал в 1795 году, слово «нации» заменил словом «государства», международное право…

- Джордж. Молчание.

- Я могу говорить так сто сорок три часа подряд, - от­ветил Таррас. - Как минимум.

- Территория, население и правительство.

- У вас есть территория и, судя по всему, население. Сделайте Яуа премьер-министром или президентом, как вам или ему больше понравится. Никто не сможет оспо­рить у него права первого поселенца, если только не обра­тятся к эпохе дрейфа континентов, еще до образования Берингова пролива, к тем временам, когда индейцы Ама­зонки были еще азиатами. Что касается территорий, то вам придется открыть миру, что эти сто одиннадцать ком­паний - части головоломки, придуманной вами одним. В этом и заключается - вы обо всем этом, конечно, подума­ли раньше меня - причина ваших колебаний, ведь при­дется вывести на свет Божий все, что вы создали, Реб, и не только в бассейне Амазонки. Все без исключения. Весь мир тогда узнает - и, клянусь Богом, рухнет от этого за­дницей на землю, - что существует Реб Михаэль Климрод.

Реб повернулся к Таррасу спиной.

- Цена немалая, Реб. Вам придется выйти из тени. Это будет своего рода самоубийство. После стольких и столь­ких лет…

Реб промолчал, не шелохнувшись.

- Самое удивительное, Реб, что я убежден, вы посту­пите именно так, чего бы вам это ни стоило. И не потому, что я заговорил с вами. Я не обольщаюсь ни на секунду от­носительно своего влияния. Как долго идея зрела у вас в голове?

- Годы, - очень спокойно ответил Реб. - В каком-то смысле.

И он встал прямо напротив Тарраса:

- Вы действительно хотите взять на себя это дело?

- Ничего в мире я так горячо не желаю, - ответил Джордж Таррас чуть ли не с отчаянной решимостью и тут же добавил: - И это вовсе не связано с тем, что я остался один. Реб, я хочу заняться этим, потому что искренне верю и отдаю себе отчет в том, что справлюсь лучше друг Я вас немного знаю…

- Довольно хорошо знаете, - вставил Реб с улыбкой. - Но где доказательство?.

- Могу его представить, Реб. Я уже подобрал кое-какие фамилии. Пять или шесть. По крайней мере на первое время. С условием, что группа возрастет в дальнейшем, когда мы выдавим из наших мозгов все, что можно, и не высушим их до конца. Никаких архивариусов нам не надо. Я знаю одну замечательную женщину, которая сможет организовать команду. Мы отберем все, что имеет отношение к международному праву, и тщательно проработаем. Реб, с начала времен в мире нет ни одного законного госу­дарства. Такого не существует, законность - это надувательство. Ubi societas, ibi jus: где существует общество, рождается право. Враки! Слова! Мы, юристы, в таких случаях рисуем разноцветную пустоту, заявляя при этом, что возводим стены. А люди делают вид, что верят нам, хотя мы, подобно д’Агессо, подпеваем королям. Посмотрите, вот там, на уровне вашего левого плеча, стоит Холл. Откройте и прочтите, кажется, это на 127-й странице: «Государство может обрести территорию путем одностороннего акта и по своей собственной инициативе, путем оккупации, вследствие прекращения платежей другим государством или по договору дарения с общиной или частным лицом, а также в связи с истечением срока давности или расширением владения, связанного с процессами в природе…»

Я цитирую по памяти. Вы слышите, Реб: односторонний акт по собственной инициативе… Это нечто иное, как опи­сание грабежа, завоевания посредством насилия, хище­ния. Законность, суверенитет и чудовищный фарс священ­ного права - целая гамма цветов для того, чтобы приукрасить войну, закабаление, договоры, которые навя­зывают или принимают во имя равновесия между двумя одинаково пугливыми и измученными противниками. Бельгия возникла в результате неистовой вражды между Францией и Великобританией, так как обе эти страны по очереди подвергались нашествию завоевателей. Африкан­ские страны представляют собой разделенные черт знает как территории, где совпадения национального флага с эт­ническим составом коренного населения бывают только случайными, что уж говорить о Южной, Центральной и даже Северной Америке: ну что бы произошло, если бы ис­панцы, захватившие Мексику, не получили в Аламо взбучку от англичан, завоевателей нынешних Соединен­ных Штатов? А что такое СССР, как не Российская импе­рия, империя тех русских, что живут между Прибалтикой и Украиной, а лапы протянули до японских, монгольских, афганских, китайских земель и так далее, не говоря уж о казаках, которых они за последние тридцать лет так весе­ло истребили, о смуглых кубинцах, которых используют как наемников, или сенегальских пехотинцах? Где оно, священное право турок, степных завоевателей Централь­ной Азии, решавших, кстати, проблему армян почти тем же способом, каким мы решали проблему наших индей­цев? После какого срока оккупации завоеватель становит­ся коренным жителем? Я встречал в Мексике, Алжире, Вьетнаме людей, возмущавшихся тем, что их колонизова­ли, но Гонзалес из Мексики был прямым потомком своих предков из Кастилии и Арагоны, Мохаммед из Тизи-Узу пришел из Аравии, чтобы при помощи палочных ударов обратить в свою веру появившихся здесь до него берберов, происходивших то ли от вестготов, то ли Аллах знает от кого, а Нгуен Такой-то в дельте Меконга весело прошелся по животам чамов и прочих кхмеров, прежних жителей этих мест. Перечислять можно бесконечно. Священное право! Мне смешно до колик. Можно, привести миллиард примеров.

- Уже хватит, полна коробочка, - сказал по-француз­ски Реб Климрод.

- Реб, никакой научной теории нет и не будет, нет ни­ каких правил.

- Все сказали?

- Все, но миллиард вещей еще не сказано; ваше дело можно защищать, Реб. Если только будет найдена трибуна и вы сделаете харакири или по крайней мере принесете в жертву свое абсолютное инкогнито, которое стала вашей второй натурой. Реб!

- Да.

- Можете вы изготовить одну или несколько атомных бомб?

- Да.

- У вас действительно есть такая возможность?

- Да.

- Вы думали об этом?

- Я этого, конечно, не сделаю, но думал. Это было что-то вроде интеллектуальной игры, чисто умозрительное по­строение.

- Есть другое решение, вы его, разумеется, знаете. Объявите войну Бразилии, Колумбии и Венесуэле; сде­лайте так, чтобы двум нынешним крестным отцам миро­вой мафии - я имею в виду Соединенные Штаты и СССР - это было выгодно и чтобы они не бряцали оружи­ем и…

- Новая Катанга.

- Сравнение вовсе не в вашу пользу. Так называемые жители Катанги защищали свои колониальные завоева­ния, а вы создали страну из ничего. Кроме того, вы похит­рее тех, кто придумал Чомбе. Но вы такого не сделаете. Именно этого я и боялся, - сказал Таррас с обычной своей иронией. - Жаль: ничего нет лучше хорошей вой­ны, красивой резни или кровавой бани для основания но­вого «юридически» неоспоримого государства - обратите внимание на кавычки.

Он увидел, что Реб складывает сумку и собирается ухо­дить. Но неизбежность его ухода нисколько не огорчила Тарраса, тогда как накануне просто убила бы, еще острее дав почувствовать полное одиночество. «Он скажет мне «да», он уже сказал «да», и я развяжу эту битву…»

- Вы, разумеется, прекрасно знаете, - сказал Реб ти­хим голосом, - какое досье я жду от вас.

- О свободе предпринимательства и творчества, о при­оритете интересов личности над государственными инте­ресами, о непригодности всех современных систем, всех без исключения, о необходимости проведения нового экс­перимента, который может послужить моделью, о разоб­лачении всех циничных теорий, то есть «измов», ибо в этом мире на двести стран или около того не найдется и двадцати более или менее свободных. Но нельзя быть «более или менее» свободным, так же как женщина не бывает «немножечко беременной». Что еще, Реб?

- Пока все.

Климрод направился к двери. И Таррас знал, что где-то там, невидимо, но неизменно стоит и ждет его Диего Хаас.

- Я немедленно приступаю к работе, - сказал Таррас. - Нет, не говорите о деньгах, пожалуйста. За эти го­ды вы мне дали столько, что я могу нанять шестьсот луч­ших юристов. Мой банкир думает, что я торгую наркотиками. А для семинаров я смог бы снять Версаль. Реб! Вы мне не сказали, есть ли у вас шансы быть услы­шанным, когда придет час…

- Ответ известен. Вы его тоже знаете-

- Шансов никаких, - ответил Таррас.

- Абсолютно и бесповоротно никаких. Но разве кто-нибудь когда-нибудь сражался с ветряными мельницами такого размера?

48

- Я был в Куала-Лумпуре в Малайзии, - сказал Элиас Вайцман. - Джордж, я никак не привыкну. Он назначил нам квоту в пять тысяч. А тут и миллиона мало.

- Он всегда так, - поддержал его Таррас.

- Великий судовладелец Ник Петридис на три месяца предоставил три судна в мое распоряжение. Это грандиоз­но и смехотворно. Сиамский залив и Южно-Китайское мо­ре кишат несчастными, спасающимися из дельты Мекон­га, видели бы вы их: на некоторых лодках, к которым мы подъезжали, люди уже умерли от голода, пока блуждали по морю, других убили местные пираты, а ведь мы живем в 1977 году!

- Пираты всегда будут.

- Но мне-то пришлось отбирать этих людей, решать, кого оставить, а кого нет, ведь мы не могли взять больше пяти тысяч человек, - худшей работой мне не приходи­лось заниматься. Несколько раз я пытался связаться с Ребом, чтобы он увеличил квоту. Убедить его так и не уда­лось, но я не могу упрекнуть его в этом. Он необыкновенно богат, это известно, или, во всяком случае, располагает значительными суммами, откуда бы они ни взялись, но нельзя же требовать, чтобы он взял на себя заботу обо всех обездоленных планеты. Не он ли сам и фрахтовал эти суда у грека?

- Ник Петридис - американец. Но я думаю, вы правы. Кстати, побывали вы в Таиланде?

И в Таиланде тоже, ответил Вайцман. Он провел два месяца в лагерях на границе с Камбоджей, там тоже отобрать пять тысяч кхмеров, готовых отправиться на Амазонку.

- Меня даже обвинили в торговле живым товаром; _ при тех немыслимых инструкциях по поводу секретности, которые были даны мне Ребом, я не мог защищаться. К счастью, фонды, которые вы указали, поручились за меня. И миллиардер Данн, магнат прессы и телевидения, встал на мою защиту в госдепартаменте и французском мини­стерстве иностранных дел. Этот Данн имеет какое-то отношение к Ребу?

- Мне это неизвестно, - ответил Таррас, немного сты­дясь своей лжи.

- О Ребе я никому не говорил, будьте спокойны.

- Не думаю, что упоминание этого имени что-нибудь могло изменить.

- Действительно. У Этель - своя теория относительно Реба. Правда, у нее есть теории на все случаи жизни: она считает, что это фигура поважнее, чем кажется, он не просто исполнитель. Этель уверена, что Реб - доверенное лицо гигантского консорциума, объединяющего около двухсот американских и бразильских компаний.

- Я сам довольно мало знаю о Ребе, - сказал Таррас, испытывая все большую неловкость.

Он приехал в Нью-Йорк неделю назад и познакомился с Вайцманом. Тот был представлен ему как президент фон­да, о роли которого в Юго-Восточной Азии бывший со­трудник ЮНИСЕФ ему только что рассказал. Летом 1977 года Джордж Таррас потихоньку начал осуществлять свой проект по созданию группы юристов-международников. Акция проводилась в абсолютной тайне. Он снял две кон­торы на Мэдисон-авеню, якобы для своего фонда и разме­стил там тридцать специалистов; только трое из них знали о конечной цели предприятия - создании нового государ­ства.

Как и просил его Реб, Таррас, преодолев глубокое от­вращение к тропикам, во второй раз приехал в джунгли. Он облетел Амазонку, Негру и Бранку, но лишь вполуха слушал, например, Собеского, излагавшего ему свой но­вый проект строительства гигантской гидростанции, не ус­тупающей аналогичному в заливе Джеймс (Квебек). Таррас был абсолютно равнодушен к технике: максимум, на что он был способен, это заменить электрическую лампочку. Но когда Собеский упомянул о трудностях, с которыми столкнулись адвокаты его компании, он насторожился: бразильский Совет национальной безопасности во всеус­лышание заявлял, что по законам этой страны иностран­ная компания не имела права строить энергетические сооружения в приграничной зоне. Кроме того, запланирован­ная сверхмощная электростанция (количество мегаватт не обсуждалось) подрывала монополию государственной ком­пании «Электробраз». Проблема эта широко обсуждалась в Бразилии, и, несмотря на поддержку, которую оказыва­ли Климроду, и даже близкую перспективу подписания договора, в этих трудностях Таррас увидел предзнаменование того, что рано или поздно Ребу придется вступить в конфликт с бразильским государством, каким бы безраз­личным оно ни выглядело до сих пор.

Он понял также, что время подгоняет его и созданную им группу.

Разговор с Элиасом Вайцманом был необходим для под­готовки их досье. Вайцман, одержимый идеей, способной двигать горы, ездил по миру, собирая по квоте людей, по­грязших в нищете и ужасе. И если Элиас вернулся из Азии, завербовав там южных вьетнамцев и камбоджий­цев, если до этого он побывал с той же целью в Индии, Афганистане, Пакистане и на Филиппинах, то Этель, со своей стороны, ездила по странам Африки, была в Руанде, Эфиопии, Гвинее-Биссау, Уганде, Анголе и Бог знает, скольких других странах, - выбор был, увы, большой, - и также, как ее муж, вытаскивала из мерзкого болота го­нимых, раздавленных и истерзанных африканцев.

Таким образом, абсолютно безо всякой шумихи, благо­даря судам и самолетам Реба земли в бассейне Амазонки, где он собирался создать свое королевство, превращались в гигантское убежище для жителей многих стран.

И поскольку необходимо было холодно оценить ситуа­цию, подойти к ней не эмоционально, а с трезвых и вдум­чивых юридических позиций, упоминание этого факта в досье становилось важнейшим аргументом, ибо страна, создание которой требовалось узаконить, была единственным местом в мире, где еще все различия рас, культур, всякая вражда стирались, как только люди поселялись здесь. Разумеется, это была мечта, но иногда он верил в нее.

- Вы знакомы с Этель? - спросил Элиас Вайцман. Не знаю, как и кому сказать об этом, но мы с женой покоены, у нас возникло предположение…

- Что? - перебил его Таррас, сразу поняв, что скал его собеседник, и почувствовав, как ему это неприятно.

- Мы задумались, - помявшись продолжал Вайцман, - не используют ли нас, а главное, тех людей, которых мы отбираем и посылаем на Амазонку, в качестве, аргумента… - И он застенчиво улыбнулся. - Извините меня, но опыт подсказывает нам, что щедрость редко бывает бескорыстной. А в данном случае она настолько велика, что невольно возникают вопросы.

- Вы делились вашими сомнениями с Дэвидом Сеттиньязом?

- Пять месяцев назад, перед отъездом в Азию, Этель присутствовала при разговоре.

- И что он ответил?

Вайцман на этот раз довольно весело улыбнулся:

- Я всегда считал Дэвида Сеттиньяза самым прямым человеком из всех, кого знаю… Кстати, заметили ли вы, что часто людей, не страдающих агрессивностью, принимают за дураков? Джордж, Дэвид позволил нам высказаться до конца. Затем вскипел. То есть поднял брови, встал и прошелся по кабинету. Затем сел и сказал, что наши опасения необоснованны ни с какой стороны, и поклялся в этом.

- И вы ждете, чтобы я тоже подтвердил его слова, - спросил Таррас, зная заранее: что бы он ни сказал, этого будет недостаточно.

- Джордж, мы с Этель возглавляем полусекретную организацию, которая в течение нескольких лет направила в Илья-Дурада, Вердинью, Диамантину и другие населен­ные пункты более ста пятидесяти тысяч мужчин, женщин и детей из всех уголков мира. И каждый год мы отбираем по двадцать пять - тридцать тысяч новых переселенцев. Сейчас 1977 год, и через три года на нашей территории будет уже намного больше трехсот тысяч человек, которые так или иначе будут зависеть от тех ста и скольких-то там еще компаний, что совместно управляют… - как бы это назвать? - упомянутой зоной. Здешние компании дейст­вуют в совершенно удивительном согласии, даже гармо­нии, а это доказывает, что их деятельность подчинена ка­кому-то общему скоординированному плану. Имеющему определенную цель… Нет, подождите, позвольте мне за­кончить… Сначала мы с Этель думали, что дело тут в по­иске дешевой рабочей силы. Но тогда все это лишено смысла: вполне можно было черпать ее в .безграничном бразильском резервуаре, где десятки миллионов людей ищут хорошую или хотя бы сносную работу. К тому же мы убедились, что людям, которых нам было поручено отби­рать, по прибытии оказывают великолепный прием: их обеспечивают жильем, работой, условиями для культур­ного отдыха. В каком-то смысле они попадают в Землю обетованную.

- Слишком красиво, чтобы быть правдой.

- Но это так. Джордж, складывается впечатление, что какой-то человек, а скорее, группа лиц, так как трудно представить, что кто-то обладает достаточными финансо­выми и даже интеллектуальными возможностями, чтобы задумать подобный грандиозный план, - так вот, кажет­ся, что они пытаются создать государство. И, поселив в нем беженцев, поставить Бразилию и мировую обществен­ность перед свершившимся фактом; при этом беженцы окажутся своего рода заложниками… Между прочим, речь идет не только о Бразилии: некоторые компании, с кото­рыми мы имеем дело, владеют землями в Колумбии, Вене­суэле, Гвиане, Суринаме и Гайане. Но это не все: мы обна­ружили, что наши переселенцы не получают никаких документов, кроме зеленой рабочей карточки, которая предоставляет им право пользоваться льготами на этих территориях. И больше ничего. Ни паспорта, ни удостове­рения личности. Вы понимаете, что это значит: с точки зрения бразильских, венесуэльских, колумбийских и гви­анских властей, наши люди - скрытые иммигранты.

- Израиль так же создавался.

- Моя фамилия Вайцман, и я знаю, как возник Изра­иль. Но неофициальные иммигранты, поселившиеся в Из­раиле, были израэлитами, их объединяла религия, не говоря уж о языке, тысячелетних традициях и общей великой идее. У наших же переселенцев только одна черта - их прогнали с родной земли.

- Это уже немало.

- Джордж, к нам с Этель приходили американские, бразильские и даже французские журналисты. Они что-то разнюхали. Задавали вопросы, от которых мы всячески старались уйти. Ведь мы обещали Ребу молчать. Но поручусь, что это продлится долго. Дело обретает слишком грандиозный размах. Нет, вы только послушайте: один из моих помощников, датчанин по имени Нильсен, находится сейчас в Бейруте и собирается ехать в Ливан Сирию; там он занимается тем же, что делал я в Южно Вьетнаме и Камбодже, а именно - отбирает пять тысяч палестинцев, ни больше ни меньше. Вы представляет какой эффект произведет газетная публикация с заголовком: Американский еврей переправляет пять тысяч палестинцев в джунгли Амазонки? Что вы на это скажете?

- Сначала надо доказать, что между вами и Нильсеном есть какая-то связь.

- Я выполнил все инструкции беспощадной Map Оукс: в принципе тайна будет сохранена. Но помилуйте, Джордж, мы же вынуждены вести себя как шпионы. Нас финансирует двадцать один фонд, сорок судоходных компаний предоставляют свои суда, авиационные компании отдают самолеты в наше распоряжение, фирмы Сингапу­ра, Гонконга, Бангкока, Либерии, Кайманов, Ба островов и даже Лихтенштейна помогают нам в нужный момент; а сети отелей, принимающих нас, а банки, немедленно предоставляющие кредиты? Все это слишком грандиозно… Почему такие разные люди, как богатейший китаец из Гонконга, Роджер Данн, ливанец Несим Шахадзе и братья Петридисы - они, наверное, богаче самого Ниархоса, - почему бывший французской министр Субиз, швейцарские банкиры из Цюриха, аргентинский милли­ардер Рохас и другие, кого я не назвал, так самоотверженно помогают нам, поразительно координируя свои дейст­вия? Что за международный заговор они готовят? Поверить трудно, но когда я три недели назад был в Ха­ное, со мной пожелал встретиться дипломат из советского посольства. Вьетнамское правительство никак не давало мне разрешения выехать в Сайгон, то есть в город Хошимин, так что бы вы думали?! - этот советский функцио­нер в мгновение ока все уладил. Этель, со своей стороны, сообщает мне, что Дел Хэтэуэй, один возглавляющий семь или восемь горнодобывающих компаний, - личный друг губернатора Калифорнии, которого прочат в президенты Соединенных Штатов. Этель говорит также, что к Хэтэуэю регулярно прилетают самолеты с сенаторами моей страны на борту… - Маленький хрупкий Элиас Вайцман тряхнул головой: - И вы хотите, чтобы мы не задавали себе вопросов?

Таррас размышлял: «Рано или поздно это должно было произойти».

- Значит, Дэвид вас не убедил? - шепотом спросил он.

- Мы ни на секунду не сомневаемся в его честности. Но, возможно, им, как и нами, тоже манипулируют.

- И мною тоже, не так ли? Вайцман явно был очень огорчен.

- Джордж, как ни горько это говорить, но дело зашло слишком далеко. Простого заверения, даже вашего и Дэ­вида, теперь уже недостаточно. Я решил, лучше сам скажу вам об этом, до того, как это сделает Этель. Она порой бы­вает несдержанной в выражениях.

Таррас сосчитал до десяти, чтобы успеть обдумать ре­шение.

- Дайте мне два дня.

- Завтра утром Этель будет в Нью-Йорке. Вчера она звонила мне из Найроби. Не сомневайтесь: моя жена при­будет со сжатыми кулаками, готовая ринуться в бой. Она может взорваться на глазах у журналистов. Однажды Этель дала пощечину генеральному секретарю Организа­ции Объединенных Наций за то, что он стал говорить о деньгах и государственном суверенитете, когда она задала ему вопрос об умирающих детях.

- Два дня, - повторил Таррас. - Можете вы успоко­ить ее до послезавтра?

К телефону подошла холодная, но очень энергичная Марни Оукс, и он попросил:

- Я хотел бы поговорить с ним. Срочно.

- Сейчас скажу, - ответила Марни. - Он свяжется с вами не позднее завтрашнего дня.

- Счет идет на часы.

Короткая пауза. Затем:

- Где вы находитесь?

- В Нью-Йорке, отель Альгонкин.

- Идите на Пятьдесят восьмую улицу. По телефону не называю имени, но вы догадываетесь, о ком я говорю. Дэвид Сеттиньяз.

- Да, - ответил Таррас. - Спасибо.

И он повесил трубку. Несмотря на волнение, вдруг охватившее его, он чувствовал, что происходит нечто очень важное, - Таррасу, этому престарелому мальчишке, было весело. Он отправился пешком на Пятьдесят восьмую улицу. В этот день в кабинете Тарраса случайно оказал человек по имени Лернер, один из Черных Псов. Tapрас подождал в коридоре. Помещение, оборудованное двадцать шесть лет назад, удивительно расширилось и изменилось; кабинеты занимали более двух тысяч квадратных метров. Плюс информационная служба, святая святых этого учреждения, охраняемая лучше, чем Белый дом (сюда никого не допускали); Таррасу было известно одно: здесь, скрытый от постороннего глаза целой батареей замков с шифрами, хранился полный, исчерпывающий список тысячи пятисот или тысячи шестисот компаний Короля. «Возможно, здесь есть и подробнейшее описание моей жизни, вплоть до даты появления зубов мудрости у мла­денца Тарраса». Лернер ушел, не обратив на него внима­ния.

- Я и не знал, что вы в Нью-Йорке, - заметил Дэвид Сеттиньяз, который, судя по всему, был в плохом настрое­нии, что случалось с ним чрезвычайно редко.

Таррас спросил у Реба, следует ли ему сообщать Сеттиньязу о существовании специальной группы на Мэди­сон-авеню. Реб ответил определенно: «Пока, пожалуй, не надо. Я же вам сказал, что еще не принял решения. А зна­чит, и сам не знаю, как будут развиваться события. Так зачем же зря беспокоить его, рассказывая о том, что мо­жет и не произойдет?»

- Я слишком быстро старею в Мэне, - ответил Таррас Сеттиньязу, страдая оттого, что опять, по указанию Реба, ему придется лгать. Да еще кому - Дэвиду!

В этот момент зазвонил телефон. Сеттиньяз снял труб­ку, послушал, явно удивился. Затем положил трубку на рычаг.

- Кажется, Джетро снова начал следить за каждым на­шим шагом, - с горечью сказал он. - Джордж, меня только что предупредили, что через четыре минуты Реб свяжется с нами по радио. Ему нужно поговорить, но толь­ко с вами. И больше ни с кем.

Таррас отчаянно искал, что сказать, но так и не нашел. «Пойдемте», - сказал ему Сеттиньяз. Прямо в кабинете, за самой обычной с виду дверью, запертой специальным ключом, оказался маленький лифт. Таррас и Сеттиньяз вошли в него. Помимо кабинета, лифт мог доставить пас­сажира в два места: в комнату, находившуюся, видимо, в информационном отсеке, двумя этажами ниже, и на са­мый верх, в помещение, похожее на квартиру. Только пу­стую.

- Здесь, - сказал Сеттиньяз.

Он пропустил Тарраса в зал, забитый аппаратурой и яв­но звуконепроницаемый.

- Когда зажжется вот эта красная лампочка, опустите рычаг. Реб будет на связи. Говорите в микрофон. Когда за­кончите разговор, поднимите рычаг. Чтобы выйти отсюда, можете снова воспользоваться лифтом: здесь все закодиро­вано, и вы не попадете никуда, кроме моего кабинета. Но если захотите уйти, не повидавшись со мной, можете вый­ти через дверь на лестничную площадку. Не трудитесь за­крывать ее, она сама закроется, внешние ручки и замки - бутафория. Дверь открывается только изнутри или с по­мощью электронных сигналов, которые, я думаю, вас не интересуют. Я ухожу, потому что он хочет говорить только с вами.

- Дэвид, что-то произошло?

- Осталось семьдесят секунд до начала разговора. Сеттиньяз ушел, лицо его было необычно напряжен­ным.

- Реб?

- Да, Джордж. Я вас слушаю.

«Он, наверное, сидит сейчас в своем огромном вертоле­те где-нибудь в джунглях или высоко над ними», - поду­мал Таррас. И начал излагать содержание беседы с Элиасом Вайцманом, затем подчеркнул, какую опасность представляет собой супруга последнего, вспыльчивая Этель.

Молчание.

- Реб!

- Я слышал, что вы сказали, Джордж, - прозвучал спокойный и далекий, во всех смыслах, голос.

- Хорошо, я займусь Этель и Элиасом.

- Время не терпит.

- Знаю. Спасибо за звонок. Таррас помешкал, затем сказал:

- Что-то неладное происходит и с Дэвидом. Вы что, по­ссорились с ним?

- В некотором роде. К вам это не имеет отношения, Джордж, вы здесь ни при чем. Ни вы, ни то, что вы делае­те. Кстати, вы много успели?

- Дело продвигается.

- Когда вы думаете закончить?

Сердце Джорджа Тарраса совершило опасный двойной прыжок: впервые с июня прошлого года Реб говорил о ра­боте команды с Мэдисон-авеню как о проекте, которому однажды суждено увидеть свет.

- Через несколько месяцев, - ответил Таррас. - Шесть или семь.

- У вас еще есть время. По меньшей мере два года. Вы, конечно, учитываете в своем досье аспект «международно­го убежища» без различия рас, религий и политических убеждений?

- Это и было поводом для моей встречи с Элиасом. Как вы просили меня, я очень внимательно слежу за его и ее работой и за деятельностью их бригад. Это грандиозно, Реб.

Таррас подумал еще и добавил:

- Но я понимаю, что это не может служить оправдани­ем…

Молчание. Затем Реб Климрод произнес ошеломляю­щую фразу, тем более неслыханную, что по ней можно было предположить, что в безупречной памяти Реба обра­зовался непонятный провал:

- В таком случае, - сказал он, - вы знаете о них больше, чем я…

После этого потянулась долгая пауза, хотя ее и запол­нило еле слышное урчание моторов громадины «Сикорского», летевшего на расстоянии восьми тысяч километров. И если бы не красная лампочка, указывающая на то, что связь продолжается, Таррас подумал бы, что она прервана. Но Реб сказал:

- Другая проблема - и я хотел бы, чтобы она нашла отражение в досье, - выживание бассейна Амазонки. Но это касается не только Бразилии и соседних государств. Амазонские джунгли - легкое планеты Земля, Джордж, практически единственное, других не осталось. Пусть часть вашей группы проработает тему в этом направле­нии, будьте добры. Нельзя ли придумать что-нибудь вроде того, что делается с полюсами» здесь уже почти найдены способы международного сотрудничества?

- Но кампанию против бразильцев разворачивать не следует.

- Конечно, нет. Они делают все возможное, никакая другая страна в тех же условиях не сделала бы больше. Поэтому рассмотрите все возможности… для обретения независимости международного плана, в интересах буду­щих поколений. Даже если для этого потребуется возме­стить убытки странам, в силу исторической случайности или колониальной войны оказавшимся официальными - законными в том смысле, как вы это понимаете, - владельцами этих территорий.

- Понимаю, - ответил Таррас.

Нотки усталости в голосе Реба Климрода огорчили его.

Он сказал:

- Вы сказали: «два года».

- Может быть, и немного больше.

- Значит, решение принято, не так ли?

- Почти.

- И вы уже думаете о подходящем моменте?

- Да.

На этот раз Таррас стал выдерживать паузу.

- А вы не хотите, чтобы я занялся чем-нибудь еще? Например, прогнозированием сценария будущего события?

- Это бесполезно. Спасибо, Джордж.

- Но ведь ваш проект должен получить максимальный резонанс.

- Я, кажется, нашел способ достичь этого, - ответил Реб.

49

Сеттиньяз рассказывает:

«В свете того, что произошло потом, я, конечно, был не прав. Но факты таковы: в 1977 и 1978 году мои разногла­сия с Ребом, если можно так выразиться, особенно обост­рились. В январе 1977 года я побывал на Амазонке, за ме­сяц до приезда туда Джорджа Тарраса. Но я долгое время не знал о его поездке, он рассказал мне об этом позже. Тогда я понятия не имел о том, что затевается в доме на Мэдисон-авеню, думал, что Таррас почти совсем отошел от дел. Его имя уже не упоминалось при заключении сде­лок, осуществляемых Ником и Тони Петридисами, и толь­ко иногда мелькало в бумагах, связанных с фондами, ко­торым Роджер Данн или калифорниец Джубл Уинн, сменивший Тудора Ангела, почти целиком перечисляли прибыль своих компаний.

Я, конечно, помню, как ко мне в кабинет явились Этель и Элиас Вайцман. Их вопросы вывели меня из себя. Но не совсем по той причине, которой они объяснили мою вспышку. Они подумали, что я взорвался от возмущения, услышав, что они сомневаются в искренности Реба. (Кста­ти говоря, примерно через пять месяцев супруги снова по­сетили меня и сообщили, что виделись с Ребом и что он «все уладил». Я не задавал им вопросов, но по тому, как они смотрели на меня и на окружающее, понял, что Реб, наверное, все рассказал им обо мне и о моей конторе. Ко­роче, с ними больше не было никаких осложнений, по су­ти, они стали Приближенными Короля, почти настолько же посвященными в тайну Реба, как Таррас и я.)

Да, они действительно не поняли, почему я так рассер­дился, и вовсе не возмущение, а совсем другие, более серь­езные причины вывели меня из себя.

И моя январская поездка в 1977 году, в сущности, была задумана с одной целью - попытаться окончательно про­яснить ситуацию в разговоре с Ребом…»

- Все расчеты у меня с собой. Изъятия капиталов, про­должающиеся многие годы, ставят большинство ваших предприятий на грань катастрофы. Я и мои помощники изворачиваемся как только можем.

- Вы делаете все великолепно со всех точек зрения.

- Я приехал не за похвалами. Три дня назад ко мне приходил Ник. В кассах либерийских и панамских фирм нет ни одного доллара в наличии, фирмы по уши в долгах. То же самое сказал мне на прошлой неделе Роджер Данн. А Уинн все же не такой дока в труднейших калифорний­ских делах. Несим не из тех, кто жалуется, но достаточно проследить за ходом его операций на финансовых рынках, чтобы понять: он на пределе своих возможностей. И если бы не сделки с советскими партнерами и восточными стра­нами, практически ему пришлось бы свернуть свою дея­тельность. То же происходит с Полем Субизом и Сантаной; Франсиско просто в ужасе от той рискованной ситуации, в которую вы его поставили. Даже Хань не ос­тался в стороне, era последняя сделка с китайцами из Пе­кина была полностью убыточной, а так как Хань далеко не идиот, я пришел к выводу, что он действовал по вашему приказу с единственной целью - поскорее добыть дли вас деньги. Я не ошибаюсь?

- Нет.

- И если бы не капиталы, которые поступают к нам от казино, ваши двести с лишним отелей обанкротились бы еще два года назад; вы слишком много выкачивали из них, не давая времени прийти в себя; Этель Кот тоже не кап­ризная барышня, но она лезет из кожи вон и не может по­нять вашей игры. Как бы то ни было, но денег казино в конце концов тоже не будет хватать. Через год и даже раньше ими никак не обойтись. До сих пор вы изымали деньги только в собственных банках, а теперь заключаете кредитные сделки, их уже девятьсот двенадцать, но ведь ни один из наших партнеров не собирается делать нам подарки.

Всего час назад огромный «Сикорский» с Сеттиньязом на борту приземлился на берегу довольно широкой реки с почти черной водой. Шаматари, среди которых Реб выгля­дел великаном, даже не повернули головы в сторону ог­ромной машины. Индейцы были заняты устройством сто­янки, и Сеттиньяз, »которому этот лес внушал физический, почти невыносимый ужас, думал, как же в этом зеленом океане Убалду Роша смог безошибочно оты­скать Климрода.

- Сейчас мы будем обедать, - сказал Реб.

Он буквально прощупывал взглядом лицо и глаза Сеттиньяза.

- Хотите поесть с нами? Но вы не обязаны это делать. Мои друзья не обидятся, если вы предпочтете сандвичи пилотов,

- Что годится для вас, годится и для меня, - ответил Сеттиньяз с бешеной яростью. - И я могу подать в отставку, когда вам будет угодно..

- Мы еще поговорим об этом, Дэвид.

В его голосе прозвучала такая спокойная учтивость, которой можно прийти в отчаяние, в эту минуту особенно. Поэтому Сеттиньяз наблюдал за приготовлениями пищи довольно рассеянно. Индейцы встряхнули несколько деревьев, и сверху попадали гусеницы бабочек, они собрали, их, очистили от волосков, вскрыли ножом или зубами, затем бросили в кипящую воду, с варившимися в ней листь­ями.

- Дэвид, я слишком многого требовал от вас, надеюсь, вы простите меня. В последние годы я действительно не облегчал вам задачу. Давайте решим неотложные дела: примите все меры, чтобы акции «Яуа» были проданы на бирже. Операция должна принести примерно два милли­арда долларов. Эти черви называются тапа. Попробуйте, они сладкие и питательные, вы увидите.,.

От удивления Сеттиньяз чуть не лишился дара речи. Но он довольно быстро взял себя в руки, хотя и подумал: «Ка­кое безумие, я сижу в дебрях дикого леса и разговариваю о миллиардах долларов с голым человеком, угощающим ме­ня гусеницами!»

- Продать что?

- Что хотите, Дэвид. Вы можете объявить о продаже лишь части компаний. Только для того, чтобы сбалансиро­вать счета.

- С «Яуа» связано более трехсот компаний.

- Я могу продиктовать вам их список, - спокойно от­ветил Реб.

Сеттиньяз чувствовал, как в нем нарастает возмуще­ние, а он совсем не привык к столь бурным проявлениям эмоций. Поэтому предпочел отнести вспышку на счет ма­ло привычной для него обстановки.

- Реб, вы истратили более шести миллиардов долларов… на это…

И широким жестом он как бы соединил в одно индей­цев, поляну, «Сикорского» и весь созданный на Амазонке мир.

- Продолжайте, Дэвид.

- Что вы задумали? Однажды вы сказали мне, что ве­лели Убалду Роше купить первые участки с единственной целью: сделать индейцев законными хозяевами этой зем­ли. Помните?

- Я ничего не забываю, вам это известно, - ответил Реб тихим голосом.

- Знаю, вы непогрешимы. Но на тех землях, которые вроде бы были куплены для ваших друзей - индейцев, вы опустошили лес, срубили деревья, разрушили естествен­ную среду обитания людей, которых собирались защи­щать.

Взгляд серых глаз, устремленных на Сеттиньяза, был непроницаем. И тот, словно опьянев от злости, продол­жал:

- Президентом Индейского фонда является некий ге­нерал, возможно, бывший, по имени Бандейра ди Мелу. В любом случае этот человек по своему статусу должен был «уважать индейское население и его уклад жизни» и га­рантировать ему, я продолжаю цитату - «безоговорочное право на владение землей и природными ресурсами». Я не ошибаюсь?

- Не ошибаетесь.

- Мне перевели одно из его высказываний, и я точно воспроизвожу его: «Недопустимо, чтобы помощь индей­цам становилась препятствием для национального разви­тия». Вы помните эту фразу, Реб?

- Да.

- Вы сами вполне могли произнести ее. В ваших устах, конечно же, некоторые слова были бы изменены. Вы бы сказали, например: «Я не допущу, чтобы моя дружба с ин­дейцами и любовь к ним обернулись препятствием для развития страны, которую я создаю или уже создал».

Никакой реакции. Реб даже не шелохнулся, сидел на корточках, свесив руки, как плети, и продолжал глядеть на Сеттиньяза, но будто бы не видел его. А вокруг собесед­ников индейцы разговаривали на своем языке и смеялись. Женщины пошли купаться на реку, вытянулись в воде, посмеиваясь мелодичным смехом. Некоторые из них были совсем молоденькие, и даже на взгляд Сеттиньяза их тела были изумительны: обнаженные, гладкие, с хорошо различимыми розовыми губами под животом. Когда-то Тражану да Силва рассказал Сеттиньязу, что и совокупление у индейцев происходит по-особенному: войдя в женщину, мужчина замирал, совсем не двигался, не позволял себе даже пошевелить бедрами; все остальное положено было делать женщине посредством ритмичных сокращений внутренних органов, которым девочек обучают еще до до­стижения половой зрелости, это незаметные движения, но благодаря им любовный акт, начавшийся в сумерках, в идеале должен длиться до рассвета.

- Я не отказываюсь ни от одного сказанного слова.

- Потому что вы так думаете.

- Да, я так думаю.

- Это ваше право, Дэвид.

- И я полагаю также, что все происходящее здесь, на Амазонке, лишено здравого смысла. Господи, я начал ра­ботать у вас в 1951 году, двадцать шесть лет назад, в пер­вый момент даже не осознав, что решился на это. Меня как будто понесло куда-то, и вот уже более четверти века я только и делаю, что пытаюсь удержаться на поверхно­сти. Вы, конечно, гений, может быть, вам открыто то, чего я не вижу. Но я самый обыкновенный человек. Я устал. Мне пятьдесят четыре года. Чтобы идти за вами до конца, нужна слепая вера. Джордж Таррас обрел ее. Я - нет. На­верное, потому что не способен на такое. Мне необходимо понимание, а не вера. Вы создали немыслимое состояние, все время оставаясь в тени, и я помогал вам в этом, как мог. Никогда в жизни я не рассчитывал, что буду так богат, как сейчас, и все это благодаря вам. Но я не понимаю, что происходит сегодня, к чему вы стремитесь. Я хотел быть вашим другом, и порой мне казалось, что оно так и есть. Теперь же возникли сомнения. И я даже сам не знаю, хочу уйти в отставку или нет.

- Я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, - необыкновенно мягко сказал Реб.

- Если все же решусь уйти, ничего не нарушится. Все предусмотрено. Эстафета будет передана так, что вы буде те довольны, Умру я или уйду, на ваших делах это не от­разится. Машина, которую вы запустили, просто чудо­вищна…

- Мы запустили ее вместе, Дэвид.

- Пожалуй, да. Какую-то маленькую роль, конечно, сыграл и я. Но при любых обстоятельствах она будет рабо­тать и дальше. Я даже убежден, что машина не остановит­ся и без вас.

Ответа не последовало. Молчание Реба, которое Сеттиньяз принял за безразличие, больше всего задело его. «Но чего еще ожидать? Человеческие чувства ему незна­комы, и с годами он становится все безумнее».

К 1977 году - хотя заниматься этим он начал намного раньше - Сеттиньяз организовал на Пятьдесят восьмой улице свой собственный штаб, дабы все могло функциони­ровать и без него. Врожденная осторожность, скрупулез­ность, честность, организаторские способности - как бы он сам к ним ни относился - заставили его чуть ли не с са­мого начала, еще в пятидесятых годах, принять меры пре­досторожности. Тщательность в работе дошла до того, что в своем учреждении он создал свою систему неконтакти­рующих компаний, аналогичную той, что развивал Климрод; он разделил все документы Реба на восемь совершен­ но не связанных между собой разделов, объединенных только в памяти компьютера. Именно он в 1952 году посо­ветовал Ребу устроить в надежном месте хранилище для особо важных документов, в частности для доверенностей, Реб купил маленький банк в Колорадо, отличающийся от других одним преимуществом: его подвалы самой природой были защищены так же хорошо, как командный пункт стратегической авиации. Мало того, Сеттиньяз убедил Ре­ба в необходимости продублировать это хранилище - «о нем даже я не должен ничего знать, Реб». Он предложил разместить где-нибудь в другом месте, ну хотя бы в Швейцарии, у цюрихских партнеров Тепфлера, или в Лондоне под контролем Несима, а может быть, даже и у Ханя в Гонконге, если не у всех одновременно, по одной или не­ сколько копий документов, хранящихся в Скалистых горах на глубине четыреста метров.

Во время январской встречи с Климродом в 1977 году Сеттиньяз чуть было не объявил о своей отставке.

Но все же не дал воли гневу или обиде. Промолчал.

Вернувшись в Нью-Йорк, Сеттиньяз с обычным рвени­ем приступил к выполнению распоряжений Реба, касающихся «Яуа» и непонятной сети (непонятной для кого угодно, кроме Реба и его самого) связанных с этой фирмой компаний.

Действуя в полном согласии с Эрни Гошняком, с кото­рым по ходу дела связался Реб, он объединил эти компа­нии в холдинг [Акционерная компания, использующая свой капитал для приобретения контрольных пакетов акций др. компаний с целью ус­тановления господства и контроля над ними.] и потребовал, чтобы аудитор зачислил их капитал на депозит. В связи с этим он обратился к фирме «Прайс-Уотерхауз», пользующейся наибольшим доверием в силу своей безупречной репутации, с тем чтобы ее пред­ставители на основе собственных оценок назначили цену на акции созданной таким образом компании. Комиссия по ценным бумагам и биржам дала зеленый свет, и банк «Лазард Бразерс» в основном осуществил допуск к прода­же. Это стало одним из главных событий финансового го­да. При том, что Сеттиньяз через посредничество Гошняка сумел сохранить для Реба Климрода контрольный пакет акций, в результате операции удалось выручить миллиард девятьсот сорок три миллиона долларов, не больше, не меньше.

Во всяком случае, достаточно для того, чтобы немного сбалансировать финансовое положение в компаниях Реба.

Но по сути это была лишь передышка. Климрод продол­жал изымать деньги, а огромные проценты по банковским ссудам, сроки которых уже подошли, свидетельствовали о том, что передышка будет недолгой. В такой ситуации Дэ­вид Сеттиньяз вряд ли мог успокоиться, тем более что его в основном тревожили не финансовые, а другие проблемы. С его точки зрения конфликт между ним и Ребом ничем не разрешился. Амазонское предприятие по-прежнему каза­лось ему бездонной пропастью, в которую рано или поздно рухнет все, если только Бразилия и другие заинтересован­ные страны не осудят и не запретят эти капиталовложе­ния, отвергнув претензии Реба на служение индейцам, за­щитником которых он выступает. Во всем этом Сеттиньяз усматривал манию величия, особенно невыносимую отто­го, что Реб даже не пытался объяснить свои поступки.

«Даже мне, столько лет руководившему его финансовой империей. Только в 1978 году я узнал из газет о гигант­ских платформах, переправленных из Японии в устье Амазонки невероятно сложным обходным путем. Хотя именно мне пришлось потом обращаться в разные банки, чтобы оплатить эти безумства!

В сущности, это единственная причина, заставившая меня оставаться на своем посту: из месяца в месяц ситуа­ция все более усложнялась и запутывалась, и не знаю, прав я был или нет, но мне уже казалось, что люди, кото­рых я подготовил себе на смену, вряд ли в ней разберутся. Замечательный предлог, конечно…»

Эти сомнения по собственному адресу и по поводу отно­шений с Климродом мучили Сеттиньяза до весны 1980 года.

50

«Прощальное турне Короля», как назвал этот период Диего, позднее рассказавший о его перипетиях Джорджу Таррасу, состоялось в 1979 году.

Эти сведения, дополнив факты, доверенные самим Ко­ролем тому же Таррасу и Сеттиньязу, позволили им обоим воссоздать в дальнейшем весь жизненный путь Реба Михаэля Климрода чуть ли не с момента его рождения в Вене до апреля 1980 года. Правда, с неизбежными и вполне объ­яснимыми лакунами.

Ведь Климрод не придерживался никакой хронологии, не соблюдал временной последовательности. В тот период жизни, когда, по словам Тарраса, Реб действительно принял решение, касающееся цели всей его деятельности, у него просто-напросто возникла потребность вернуться к некоторым эпизодам своего прошлого под влиянием на­хлынувших воспоминаний или каких-то поездок.

В 1979 году Анри Хаардт еще жил во французских вла­дениях на Антильских островах и руководил небольшой фирмой, сдающей парусники с экипажами внаем тури­стам, желающим совершить путешествие по Карибскому морю.

- Ни о ком в жизни я не жалел так, как о нем, - с улыбкой рассказывал он Диего, - Если бы этот странный человек, - Хаардт показал на Реба, - захотел остаться поработать со мной, вместе мы сколотили бы колоссальное состояние.

- На контрабандной торговле сигаретами? - спросил, тоже улыбаясь, Реб. Разговор шел по-французски, кото­рый Диего понимал уже лучше, но еще не настолько хоро­шо, как ему хотелось бы.

- Великолепно, на сигаретах! С ума сойти, сколько можно заработать! Кстати, я это уже проделал однажды. В свое время наторговал на миллиард франков - старых, конечно. Кстати, я с ними быстренько распрощался.

- И мое присутствие что-нибудь изменило бы?

- Бесспорно, я уверен в этом, - ответил Хаардт, при­звав Диего в свидетели. - У него есть то, чего мне не хва­тает: голова, хотя он выглядит мальчишкой. Но какая го­лова, Бог ты мой!

- Que sorpresa! [Que sorpresa (ucn) - Вот удивительно] - сказал Диего. - Вы меня удивляе­те, mucho, mucho [Mucho, mucho (ucn.) - Очень, очень].

Француз уставился на потертые холщовые брюки и ста­рую рубашку Реба Климрода.

- Странно, - сказал он. - Но что касается мозгов, то голову даю на отсечение, так или иначе ты станешь изве­стным.

- Я тоже уверен в этом, - поддакнул Диего на англий­ском. - И даже знаю, кому он уже известен. Торговцу гамбургерами в Гринвич Виллидж. Он - фанат Реба и ни­когда не берет с нас денег.

Хаардт рассмеялся. Не такая известность имелась в ви­ду, сказал он, и пригласил обоих гостей на обед. Он был женат и уже пять раз дедушка, дела его шли неплохо, если не замечательно. Банки ненавидели Хаардта из-за каких-то темных историй с закладными и ссудами, но он любил свою жизнь такой, как она сложилась, какой всегда была; любил жить на море и, слава Богу, если отставить банки в сторону, старел без печали. Он поднял стакан с креоль­ским пуншем.

- Выпьем за здоровье таких, как мы, неудачников, ко­торые тем не менее не грустят!

Незадолго до этого клиентом Анри Хаардта оказался богатый французский турист по имени Поль Субиз; обра­щаясь к нему, все говорили «господин президент» по той простой причине, что он был министром в Париже. Случи­лось так, что у этого самого Субиза оказались свои интере­сы в банке, где терпеть не могли бывшего сигаретного контрабандиста из Танжера…

- Вы будете смеяться, месье, - рассказывал позднее Хаардт Джорджу Таррасу, когда его фонд заключил с французом очень выгодный контракт на туристские путе­шествия для детей. - Вы будете смеяться, но я даже поду­мал, нет ли какой-нибудь связи между Ребом Климродом, который, по вашим словам, немного вам знаком, и этим Полем Субизом, проявившим такую невероятную доброту ко мне.

- Это действительно смешно, - ответил невозмути­мый Таррас.

Три-четыре дня они прожили в довольно скромной иерусалимской квартире Яэля Байниша, который, хоть и не носил галстука, тем не менее был депутатом кнессета и в скором времени мог стать государственным секретарем. Байниш спросил Реба:

- Ты был в эти дни в Танжере?

- Он таскал меня по рынкам, воняющим мятой, - ска­зал Диего. - Мы даже посетили его прежний дворец раз­мером три на три на улице Риада Султана в Касбе. Теперь я знаю, где он выучил испанский - на улице эс-Сиагин у какого-то идальго с Кастильских гор, тот уже умер; а за­тем моя жирная задница удостоилась чести сидеть в крес­ле, в котором он когда-то пивал чай. Я был взволнован до глубины души, Madre de Dios [Madre de Dios (ucn.) - здесь Черт побери!]. Мы даже побывали на мая­ке у мыса Малабата.

Диего хорошо знал Байниша еще до поездки в Иеруса­лим в 1979 году или делал вид, что знал. Но он всегда от­казывался назвать Таррасу дату, место и обстоятельства их предполагаемого знакомства. Таррас мало знал о Байнише, а Сеттиньяз и подавно. Ньюйоркец же убежден, что Байнишу всегда было известно, что, почему, где и как де­лал Климрод; он считает, что этих двух людей связывали долгие отношения, и прежде всего это касается «сети Джетро», которую Байниш как эксперт, наверное, помо­гал создавать. В таинственной телеграмме 1956 года, пре­дупредившей Реба о неизбежном нападении в Суэцком ка­нале, он усматривал неопровержимое доказательство прочности и давности этих отношений.

В Израиле Реб отыскал кое-какие следы своего пребы­вания здесь в 1945 - 1946 годах и, самое удивительное, встретил ирландца из Ольстера по имени Парнелл; Джей­мсу Парнеллу было тридцать три года, и раньше он слу­жил в английской армии в Палестине. Этот Парнелл и рассказал Диего в присутствии Реба, которого это забав­ляло, об обстоятельствах нападения на полицейский пост в Ягуре 1 марта 1946 года. Никто не удосужился объяснить Диего, во имя чего Парнелл и Байниш все эти годы под­держивали связь. Теперь Парнелл стал журналистом.

- Я бы узнал вас и без Яэля, - сказал Парнелл.

Он оттопырил указательный и большой пальцы и по­вернул их к своему лицу:

- Глаза. Мне кажется, они пугают меня больше, чем та взрывчатка, которую, говорят, вы нам поставляли. Так розыгрыш это был или нет с теми двадцатою килограмма­ми Т.Н.Т. в вещмешках?

- Тридцатью, - поправил Реб. - Самого настоящего Т.Н.Т.

- Вы действительно были готовы к тому, что мы взор­вем абсолютно все?

- А как вы сами думаете?

Несколько секунд Парнелл выдерживал странный взгляд серых глаз.

- По-моему, да, - ответил он.

Всей компанией они пошли обедать в кафе Сен-Жан-Дакр на площади Хан-эль-Амдан. После обеда Реб и Дие­го сели в Тель-Авиве на самолет, вылетавший в Рим.

В Италии они поехали по старой дороге, ведущей к францисканским монастырям, той самой дороге, по кото­рой везли Эриха Штейра вместе с другими нацистами, бе­жавшими из Европы. В Риме они провели только одну ночь. Понадобилось два дня, чтобы на наемной машине, которую вел Хаас, добраться до Решен Пас. И всю дорогу Реб рассказывал поразительную историю о четырехсот двенадцатой королевской транспортной роте, а Диего сме­ялся.

…Но с того момента, как въехали в Австрию, настрое­ние Реба изменилось. Он словно онемел, нарушал молча­ние только для того, чтобы указать дорогу.

- И за тридцать четыре года ты ни разу не приезжал в Австрию?

- Нет.

- Черт возьми, это же твоя родина!

Никакого ответа. И Диего подумал: «Между прочим, эта страна погубила его мать и сестер, затем отца, да и он сам чуть не погиб здесь. Без такой родины можно обой­тись. Впрочем, что значит любая страна для Реба Климрода? И тем не менее тридцать четыре года…»

Почти целый день они колесили по Зальцбургу, а когда останавливались, Реб начинал говорить, голос его, как обычно, звучал отрешенно, словно он обращался к одному себе. Реб рассказывал все, что произошло с момента его возвращения до смерти Эпке, рассказывал о фотографе Лотаре из замка Хартхайм.

Но у замка Диего не остановился, в Линце и Маутхаузене тоже.

В сущности, то, что совершил Реб Климрод с момента возвращения из лагеря перемещенных лиц в Леондинге и до его отъезда с Яэлем Байнишем в Палестину, то, что связано с его упорными поисками отца и правдивых сведе­ний о том, что с ним произошло, - все эти этапы жизни Реба были восстановлены только благодаря сопоставлению грех свидетельств: Сеттиньяза, Тарраса и Диего. Зальцбургский эпизод известен в основном от Диего, о событиях в замке Хартхайм рассказал Дэвид Сеттиньяз (так же как и о посещении особняка Иоханна Климрода 19 июня 1945 года); Таррасу же Реб рассказал о погоне за Штейром в Австрии…

Из Зальцбурга они поехали прямо в Вену, в Иннерштадт. Диего остановился у красивого особняка.

- А что теперь будем делать?

- Ничего.

Диего выключил мотор и стал ждать. Реб сидел непод­вижно. Он смотрел на роскошную входную дверь с атлан­тами, но не шелохнулся, словно застыл.

- Родной дом? - спросил Диего.

- Да.

В этот момент из дома вышли дети и куда-то отправи­лись, прижимая к уху транзисторы. В ста метрах от того места, где Диего остановил машину, маячило Чертово ко­лесо.

- Ты не войдешь?

- Нет.

Однако Реб слегка повернулся на сиденье, чтобы про­следить глазами за подростками, удалявшимися в сторону Богемской канцелярии. Их было двое, мальчик и девочка, лет по двенадцать - пятнадцать. «У Реба могли быть такие дети», - вдруг подумал Диего, интуитивно прочувствовав ситуацию и почему-то сильно разволновавшись.

Молчание. Реб снова смотрел в ветровое стекло.

- Трогай, поехали, - сказал он глухим голосом.

Посетили Райхенау, затем Реб, уже в самой Вене, велел проехать по Шенкенгассе - «здесь когда-то находился книжный магазин». Райхенау оказалось местечком так се­бе, даже деревней не назовешь. Реб захотел подъехать к хутору. Спросил о какой-то женщине. Супружеская пара, которая жила здесь теперь, очень смутно помнила о ней. «Эмма Донин», - спросил Реб. Они ответили, что она уже давно умерла. Реб не успокаивался:

- У нее было трое детей, три маленьких белокурых мальчика с голубыми глазами, сейчас им, наверное, по тридцать шесть или сорок лет.

Супруги синхронно покачали головами: они ничего не знали об Эмме Донин и ее детях, живших здесь в 1945 году.

На аналогичные вопросы, заданные в деревне, были получены те же ответы. Покойную Эмму Донин мало кто знал. А ведь во время к после войны у нее перебывало столько детей! Реб снова сел в машину, положив свои большие костлявые руки на колени и опустив голову.

- В путь, Диего.

Они сделали короткую остановку чуть ниже, в Пайербахе. Здесь жила семья Допплер. Реб спросил о старике с тележкой, который когда-то был его другом и однажды пригласил даже к себе на обед…

Нет, Допплеры его не помнят. Дедушку не забыли, ко­нечно, а вот его, Реба Климрода…

- Вам надо бы повидать Гюнтера и его сестру, они жи­ли здесь тогда. Но в Австрии их уже нет. Переехали в Бра­зилию, в Рио, хотят заработать состояние, держать целую сеть австрийских кондитерских. Если вы когда-нибудь бу­дете в Рио…

И вот - последний австрийский эпизод.

Этот мужчина лет сорока был владельцем местной но­тариальной конторы. Звали его Келлер. По телефону ус­ловились, что он будет ждать их в Бад-Ишле. Реб сел в ма­шину, и Диего сразу же выехал на дорогу.

Келлер с любопытством изучал Реба:

- Отец сказал мне, что видел вас всего лишь один раз, в 1947 или 1948 году.

- В 1947-м, - уточнил Реб. - 24 марта 1947 года.

Келлер улыбнулся. «Либо моя память мне изменяет, либо отец перепутал. В то время мне было всего четыре го­да. Отец очень тепло вспоминал о вас. Когда шесть лет на­зад он умирал, то настоятельно советовал в точности вы­полнять все исходящие от вас просьбы. Должен признать­ся, вы меня заинтриговали. Тридцать два года усердной службы у вас, такое не часто встречается».

Вместо ответа Реб улыбнулся. Автомобиль въехал в Альтаусзе. Остановился перед Парк-отелем. Келлер вы­шел.

- У нас уйдет на это часа два, - сказал ему Реб. - Вы, разумеется, приглашены на обед. Я очень на вас рассчитываю.

- Не торопитесь и не беспокойтесь обо мне, - ответил Келлер.

Машина тронулась, но на этот раз путь лежал в сторону маленькой деревушки Грундльзе. Наконец подъехали к озеру, зажатому темными вершинами, носящими невеселое название Мертвые горы…

- Пошли пешком, Диего.

- Я только об этом и мечтаю.

Они не просто шли, а карабкались, и наступил момент, когда маленький аргентинец, больше всего на свете нена­видевший физические упражнения, а тем более альпи­низм, просто рухнул, исчерпав все запасы сил и дыхания. Он смотрел, как Реб поднимается все выше, обретя повадки индейца, время от времени застывает, словно ищет древнюю тропу, а затем снова продолжает идти, отыскав что-то в своей сверхчеловеческой памяти. Вот он опустился на колени, чтобы прощупать какие-то углубления в скалах. Наконец встал и замер, созерцая черное озеро, оказавшееся прямо под ним.

Через десять минут Реб вернулся к Диего. Он держал что-то в руке и, конечно, заметил любопытный взгляд компаньона. Разжав пальцы, Реб показал то, что лежало у него на ладони: проржавевшие гильзы от патронов кольта-45.

- И как же называется это очаровательное местеч­ко? - спросил Диего.

- Топлиц.

Они вернулись в Альтаусзе точно к обеду, как было условлено с Келлером. Последний когда-то давно коллекци­онировал стенные часы и во время еды без конца расска­зывал об этом.

Наконец отправились на кладбище. Могила находилась в стороне; на черном мраморном надгробии - ни креста, никакого другого знака, а вокруг - много свежих цветов. На надгробии высечены только две буквы - «Д.Л.».

- Я полагаю, - скромно заметил Келлер, - что неза­чем спрашивать у вас, как звали неизвестного, о котором вы и вдалеке не забывали все эти тридцать два года?

Келлер был среднего роста. Взгляд серых глаз, блужда­ющих где-то далеко и полных душераздирающей печали, опустился вниз.

- Зачем? - ответил Климрод. - Никто, кроме меня, не помнит о нем.

Перед тем как отправиться в Южную Африку, они по­бывали в Экс-ан-Провансе, где Реб посетил могилку Сю­занны Сеттиньяз; затем приехали в Париж; здесь встрети­лись с французом по имени Жак Мэзьель, который, как понял Диего, когда-то познакомился с Ребом в Лионе. Реб и Мэзьель вспоминали какого-то Бунима Аниелевича, и Диего Хаас догадался, что речь идет о таинственном типе с печальными глазами, у которого в 1951 году - Реб соби­рался тогда ехать в СССР выпить и закусить с Иосифом Сталиным - в кафе на площади Нации он спросил, не го­ворит ли тот на лапландском языке.

И только после этого Реб и Диего сели в самолет, выле­тавший в другое полушарие.

Они побывали в Аргентине, в Буэнос-Айресе, где десять лет назад, потеряв надежду дождаться законных внуков, умерла Мамита, которую по-настоящему звали Мария-Иньясиа Хаас де Карвахаль - «бедная Мамита так и не пожелала признать моих девятерых незаконных детей, рожденных от жен, состоявших со мной в морганатическом браке. Когда я только для того, чтобы доставить ей удо­вольствие, захотел показать ей трех или четырех, она за­хлопнула дверь перед нашим носом».

В Буэнос-Айресе они посетили галерею Алмейраса на проспекте Флорида. Старый Аркадио тоже давно умер, и его внучка смотрела на Кандинского, абсолютно оторопев.

- Так что же вы хотите?

- Подарить его вам. - ответил Диего, обаятельно улы­баясь, - Не благодарите меня, я всего лишь курьер. Види­те ли, ваш дедушка тридцать с лишним лет назад повел се­бя как настоящий идальго. А господин, которого я здесь представляю, сеньорита, - один из тех редчайших людей, которые никогда и ничего не забывают. Кстати, вы свобод­ны сегодня в обеденное время?

Она была свободна.

- А теперь? - спросил он у Реба.

- Зби - во Флориде, кое-кто - в Нью-Йорке, Чикаго или Монреале, Ангел - в Калифорнии, пожалуй, и все. Холодная дрожь охватила Диего.

- А что потом, Реб?

- Конец, Диего.

Это было в ноябре 1979 года.

51

- Меня зовут Арнольд Бам, - представился мужчина Джорджу Таррасу. - Это я звонил вам сегодня утром из Нью-Йорка, а два часа назад - из Бангора.

Он огляделся и заметил:

- Вы любите красное, не так ли?

- Туалеты - белые, - ответил Таррас, а сам подумал: «Мы похожи на двух шпионов, обменивающихся дурац­ким паролем».

- Могу я предложить вам чаю? - спросил он у посети­теля. - У меня есть и булочки, совсем свежие, ведь сегод­ня пятница. Булочки сюда приносят по понедельникам, средам и пятницам.

- С удовольствием, - ответил Бам. - Честно говоря, я совсем продрог.

Когда в узкое окно кабинета он увидел вдалеке за набе­режной Блу Хилл Атлантический океан, его передернуло.

- Если бы у нас море было такого цвета, - сказал он, - мы до весны не вылезали бы из постели.

- У вас?

- На Кайман-Браке. Но вообще-то я с Малого Каймана. Атлас, который Джордж Таррас наспех просмотрел сра­зу после звонка Бама, был до отчаяния лаконичен.

- Теперь моя очередь быть откровенным, - сказал Таррас, - я немыслимо мало знаю о Кайман-Браке и Кайманах вообще…

- Не извиняйтесь, это нормально. Мы были колонией Английской короны с 1670 года, но когда я в первый раз появился в лондонском министерстве иностранных дел, высокое должностное лицо окинуло меня подозрительным взглядом и спросило: «Вы уверены, что эта территория су­ществует и что она принадлежит нам?» Кстати говоря, нас открыл сам Христофор Колумб в 1503 году.

- Чертов снобизм, - сказал Таррас. Бам улыбнулся:

- Вы полагаете? Но нас нетрудно найти: вот посмотри­те на севере - Куба, на западе - Юкатан, Гондурас - на юге, а Ямайка - на востоке. А в центре остается кусочек Карибского моря, вроде бы необитаемый. Но так только кажется: мы находимся вот здесь, в самой середине. У нас три острова: Большой Кайман, Кайман-Брак и Малый Кайман. Наша столица Джорджтаун, находится на Боль­шом Каймане. Семь тысяч шестьсот семьдесят семь жите­лей по последней переписи - в самом Джорджтауне и ше­стнадцать тысяч шестьсот семьдесят семь на всех трех островах. Проблема в том, что Большой Кайман удален от Малого на сто сорок три километра, последний же распо­ложен в восьми километрах от Кайман-Брака. Великолеп­ные булочки, просто замечательные. Но из-за этого мы не можем, например, поехать в город за покупками на авто­бусе. К счастью, у меня, да и у многих, есть личный само­лет. Я вообще-то банкир. Как большинство из нас: на на­шей территории открыто пятьсот сорок два банка. При­мерно один банк на тридцать жителей, включая малолет­них детей. Основные источники дохода - банки и черепа­хи, свежие или сушеные. Мы их экспортируем, а из них варят суп. Хотите узнать еще что-нибудь?

- По-моему, вы уже немало рассказали, - немного оторопев, ответил Таррас.

- Ах да! Флаг. Франсиско Сантана, сообщивший мне ваше имя и адрес, сказал, что нам совершенно необходим национальный флаг. Он поставил перед нами сложней­шую проблему. По сути, у нас нет национального флага, помимо «Юнион Джека», по крайней мере до прошлой не­дели у нас его не было. Мою сестру - а она, видите ли, наш министр иностранных дел - очень кстати осенила идея: она предложила снять с фронтона нашего парламента висевшее на нем полотно Кухарка сестры сшила точ­ную его копию на своей швейной машинке. Вот она.

Он положил на стол Тарраса чемоданчик, достал из не­го кусок ткани и развернул

- Во имя неба! - воскликнул Таррас - Что это такое?

«Это» представляло собой изображение черепахи в костю­ме пирата с черной повязкой на глазу и деревянной ногой

- Наша национальная эмблема. - пояснил Бам и улыбнулся из вежливости - Да, я знаю, Флаг выглядит несколько экстравагантно, но когда моя сестра поставил? вопрос в Законодательном собрании, все признали, что эта национальная эмблема ничуть не хуже любой другой. Все, за исключением Чипа Фициммонса. Но Чип всегда голосу­ет против любых проектов. К тому же он мои шурин и в ссоре с моей сестрой. Они, видимо, разведутся

Таррас сел. Боялся, что вот-вот рассмеется, и в то же время предчувствовал иную, более серьезную опасность, ведь его гость, такой милый и смешной человек, готов осу­ществить серьезную акцию, которая может обернуться трагедией. Но задавая следующий вопрос, он тем не менее постарался сохранить чисто британскую манеру светского разговора.

- Не хотите ли добавить молока в чай?

- Чуть-чуть.

... Позднее Джордж Таррас задал вопрос совершенно иного рода.

- И о чем же конкретно вы договорились с Франсиско Сантаной? - спросил он.

- Господин Сантана - наш старый друг, он убеждал и заверял нас, что вы, господин Таррас, будете помогать во всем, что касается нашего вступления в ООН в качестве свободного и независимого государства. Все финансовые проблемы решены, с этой стороны нас ничто не беспокоит, действительно ничто. Компания, юридическим советни­ком которой является господин Сантана - ведь админист­рация фирмы находится на нашей территории, - бесплат­но предоставляет нам целый этаж дома на Манхэттене. Нам, честно говоря, и не нужно столько места: главой де­легации буду я; впрочем, в ее составе и не будет других представителей Мой рабочий распорядок не будет нару­шен из-за новых обязанностей, я ведь все равно регулярно совершаю деловые поездки в Нью-Йорк. Так, значит, вы возьмете на себя все эти хлопоты, господин Таррас?

- Конечно.

- Сегодня 9 ноября 1979 года Как вы думаете, может ли процедура закончиться к маю будущего года?

Джорджа Тарраса бросило в дрожь.

- Да. Вполне возможно, - сказал он. - Это Сантана назвал вам определенную дату?

- Да, и он очень хочет чтобы все свершилось к 5 мая 1980 года, - ответил Бам.

Он очень спокойно допивал свои чай и с любопытством оглядывал комнату, но взгляд его не задержался на вну­шительном нагромождении книг. У Тарраса же, наоборот, дрожали руки, да так, что ему пришлось поставить чашку. «5 мая 1980 года: тридцать семь лет спустя, день в день». И он снова задал вопрос:

- А что произойдет 5 мая 1980 года?

- В этот день соберется Генеральная Ассамблея. В ней, конечно, примут участие представители около ста шестидесяти наций, помимо наблюдателей из таких стран, как Швейцария, Родезия и обе Кореи, если назвать только самые крупные. Как представителю нового государства, ставшего членом ООН, мне будет предоставлено слово, а также право внести предложение на рассмотрение всех делегаций, которые окажут мне честь выслушать его. Я внесу предложение и затем уступлю часть предоставленного мне времени человеку, о котором, честно говоря, я почти ничего не знаю.

- Но хотя бы имя его вам известно? - бросил Таррас, сердце которого стучало, как набат.

- Известно… хотя бы имя.

52

В конце зимы 1979 - 1980 гг. для Поля Субиза прозве­нел первый звонок. Незадолго до этого ему удалось бро­сить курить, и он стал уделять немного внимания физиче­ским упражнениям. Субиз, конечно, не смешил людей, не облачался в специальный костюм и соответствующую обувь, чтобы бегать по аллеям Булонского леса. Но снова начал заниматься спортивной ходьбой, которую забросил с тех далеких времен, когда был французским скаутом и но­сил странное прозвище «Броненосец - едкий очиток», ко­торое сам себе и выбрал не без жарких споров с вожатой отряда, которую ему удалось-таки убедить, что «едкий очиток» - просто другое название белой заячьей капусты, короче - вполне банального растения из семейства толстянковых, которым обычно украшают общественные пис­суары в сельской местности.

Это случилось с ним, когда, решив вернуть себе атлети­ческую форму, он чуть ли не бегом поднялся по лестнице своего особняка на улице Франше д’Эсперей в шестнадца­том парижском округе. И тут же у него начался приступ острейшей загрудинной боли. От грудины боль сразу пере­шла на левое плечо и растеклась по внутренней стороне левой руки до мизинца и безымянного пальца. В ту же се­кунду Субиза охватил страх, он решил, что сейчас, как полный кретин, он умрет прямо на лестнице, и все пото­му, что не захотел воспользоваться лифтом, который, между прочим, стоил ему целое состояние.

Его личный врач - конечно же, член академии - без труда поставил диагноз: грудная жаба. Изобразив встрево­женное лицо, которое, как ему казалось, было в этот мо­мент очень уместно, он произнес:

- Вы могли и умереть, Поль. Совершенно ясно, что это только первый приступ. Он закончился так же, как начал­ся, но блаженное чувство, которое вы затем испытали в следующий раз не повторится. А другие приступы будут. Всегда носите с собой нитроглицерин. И главное, - отдых, полный покой.

- Могу я путешествовать?

- Вы можете даже принять участие в нью-йоркском марафоне, но умрете в начале моста Верраццано. Ездить можно, но все зависит от того, куда и как.

Субиз несколько дней пролежал в постели и скучал не­выносимо. Дошло до того, что он стал - как бы невзна­чай - приподнимать простыни на кровати в надежде об­наружить под ними тело женщины, которую ему могли подложить по ошибке. В первые же часы, помимо своего штаба, он связался с Дэвидом Сеттиньязом в Нью-Йорке и предупредил его о том, что на время покидает поле битвы. Позвонил также Нику Петридису в Нью-Йорк и Неси­му - в Лондон.

…Поэтому, когда раздался звонок по его личному, сек­ретному телефону, стоявшему у кровати (номер его был известен только Дэвиду, Нику и Несиму), он подумал, что звонит кто-то из них троих.

- Поль?

Но этот тихий и спокойный голос, который до апреля 1980 года он не слышал года три. Субиз узнал сразу.

- Поль, - сказал Реб, - я, конечно, знаю, что с вами стряслось. И искренне, глубоко огорчен. Мне сказали, что это лишь первый звонок, но, слава Богу, вы в надежных руках. В другие страны я вас больше не пошлю, но коль скоро вы во Франции, то во Франции мы и встретимся. Че­рез десять дней я надеюсь увидеть вас. Сможете приехать?

- В любое место и в любое время, как скажете.

- Самолет будет ждать вас в Туссю-ле-Нобль 21-го числа этого месяца в восемь тридцать утра. Приезжайте один, пожалуйста, и особенно не рассказывайте о поездке.

Субиз был французом до мозга костей. Достаточно лег­комысленным, чтобы ради красного словца без колебаний поставить на карту дружбу, но вместе с тем благодаря вул­канической интеллектуальной энергии он обладал даром молниеносного логического построения.

Субиз утверждает, что все понял сразу: мир скоро пере­вернется.

Когда зазвонил телефон, Тадеуш Тепфлер находился в Цюрихе. Более того, он сидел в том самом кабинете Алои­за Кнаппа, куда вошел двадцать лет назад - до памятной даты не хватало лишь нескольких дней, - вошел и, еле преодолев чудовищный приступ нервного смеха, заявил Брокману: «Там, внизу, человек в плетенках представил к оплате чек на миллиард долларов». Об этом эпизоде он со­хранил горестное, но окрашенное нежностью воспомина­ние. Теперь Тепфлер знал точно: для него самого события обернулись самым счастливым образом. Его возвышение по иерархической лестнице в банке, хотя он всегда рабо­тал с редким усердием, началось именно в те дни. Как только зашла речь о преемнике Алоиза Кнаппа, приказ словно с неба свалился, и назначение было решено. В тот момент, когда загорелась сигнальная лампочка на его лич­ном аппарате, в кабинете находились три человека, в том числе его старый враг (а ныне подчиненный) Отмар Брокман. Он подождал, пока все вышли, затем, сняв трубку, просто сказал:

- Тепфлер у телефона. Я был не один.

И стал слушать.

Затем решил, что поедет на автомобиле. В последнее время он все больше боялся самолетов. А ехать в поезде, оставаясь незамеченным, вряд ли удалось бы.

11 апреля. Дэвид Сеттиньяз вышел из кабинета, чтобы поужинать. Работать предстояло до глубокой ночи, и он собирался скоро вернуться Умопомрачительная операция с золотом уже завершилась. Это так, но ее фантастические финансовые последствия надо было очень точно просчи­тать, a главное, распределить суммы между шестьюстами компаниями, нуждающимися в наличных деньгах.

Приказ, во всех деталях повторяющий предыдущее распоряжение о продаже акций «Яуа фуд» и смежных компа­ний, был получен почти семь месяцев назад. Реб связался с Сеттиньязом по радио: «Дэвид, я знаю, что у вас снова возникли серьезные финансовые проблемы. Но я ждал не просто так. Оставьте все как есть, пожалуйста, и будьте готовы к новой операции в начале января 1980 года. Стратегия та же: объедините золотодобывающие компании в холдинг и подготовьтесь к продаже акций на бирже».

Сколько раз в прежние времена Сеттиньяз думал о том, что Реб вот-вот избавится от акций золотых приисков, или пустит их в открытую продажу на бирже, или же отдаст Несиму распоряжение продать огромные запасы золота, которые ливанец положил на имя Короля! Например, в сентябре 1969 года, когда с 35 долларов за унцию цена на золото подскочила до 41, на вопрос о продаже Реб ответил «нет». И повторил то же самое в декабре 1974 года, когда на лондонском рынке золото достигло головокружитель­ной для того времени цены в 197,50 доллара: «Нет, Дэвид. Надо ждать». И он был прав, потому что через четыре го­да, в октябре l978-го, цена поднялась до 254 долларов. «Мы ничего не будем делать, Дэвид».

«Но нам нужны наличные деньги». - «Нет, мы ничего не делаем». Головокружительный рост цен на золото про­должался: 317,75 доллара - в августе 1979 года, 437 - 2 октября того же года, 508,75 - 27 декабря!

Но за два месяца до этого все уже было готово для хол­динга: «Реб, мы начнем, когда захотите». - «Ничего не делаем, Дэвид». - «Вы знаете, какие у меня трудности? Огромные, Реб!» - «Сожалею, Дэвид. Но нам надо про­держаться еще какое-то время. Не очень долго…»

Наступило 18 января 1980 года. Радиосвязь: «Дэвид! Время пришло. Действуйте». Сеттиньяз пожелал услы­шать еще раз, остаются ли в силе уже полученные распо­ряжения, так как они очень удивили его, ведь впервые Ко­роль расставался с частью личной собственности: «Реб, значит, выбрасываю абсолютно все акции на рынок. Вы ничего себе не оставляете?» - «Ничего, Дэвид. Мы же до­говорились. Продаем все золото, где бы оно ни находилось. Передайте это Несиму, Ханю, Полю, Тадеушу, Джублу в Сан-Франциско, Хайме в Буэнос-Айрес. В течение часа, пожалуйста».

Сеттиньяз комментирует: «За тридцать лет, что я про­работал с ним, впервые, полностью отказавшись даже от малейшего участия, Реб ликвидировал дело, которое сам создал. Одно это должно было насторожить меня. Но в го­лове у меня была масса других забот…»

Неразрешимые финансовые проблемы Сеттиньяза чу­десным образом разрешились 21 января, когда унция золо­та достигла беспрецедентной в истории, неправдоподобной цены в восемьсот пятьдесят долларов.

Операция принесла четыре миллиарда триста сорок пять миллионов долларов чистой прибыли. Итак, в конце января 1980 года состояние Короля приблизилось к макси­мальной отметке. С учетом капиталовложений на Амазонке, которые уже стали давать прибыль (ее в свою очередь вкладывали в другие отрасли). Сеттиньяз называет цифру в семнадцать миллиардов триста пятьдесят миллионов долларов.

Выйдя из кабинета, он на минуту остановился в холле первого этажа, чтобы сказать несколько слов помощнику. И не успел сделать и трех шагов, как…

- Сеттиньяз!

Кто-то тронул его за рукав. Он узнал Диего.

- Реб хотел бы поговорить с вами. Сейчас. Их взгляды скрестились. Диего улыбнулся.

- Приказ, Сеттиньяз.

Машина была припаркована на улице в нарушение всех правил движения по Нью-Йорку. Бросив ближайшему полицейскому несколько слов по-испански, так что тот закатился от смеха, Диего сел за руль и, улыбаясь, поехал, но взгляд у него был холоден.

- Где он?

- Я привезу вас к нему.

Машина спустилась по Манхэттену к деловому центру, затем выехала к Вашингтон-сквер.

- Выходите, - сказал Диего, и в его желтых глазах промелькнула обычная саркастическая ирония.

- Где он?

Аргентинец покачал головой и пальцем показал на три­умфальную арку. Затем включил мотор и уехал, быстро скрывшись в потоке машин. Сеттиньяз пошел по аллее. Он увидел Реба неподалеку на скамейке; Климрод кормил сандвичем белок. На нем были джинсы и серая рубашка сурового полотна. Куртка и холщовая сума лежали сбоку. Волосы были еще длиннее, чем в прежние времена, когда он возвращался в Нью-Йорк, но все же не доставали до плеч. Реб сидел вполоборота к Сеттиньязу, в душе которо­го совершенно неожиданно проснулось какое-то странное чувство. «Он казался таким одиноким… Глядел куда-то в землю впереди себя, а в глазах была мечтательная задум­чивость… Не знаю почему, но что-то дрогнуло во мне…»

Сеттиньяз подошел, остановился. Только через не­сколько секунд Реб Климрод заметил его присутствие и улыбнулся:

- Я не хотел приходить на Пятьдесят восьмую ули­цу, - сказал он. - Извините, но на то есть причины. Серьезные. Вас ждут где-нибудь?

- Я собрался домой поужинать.

- А потом хотели вернуться назад, в свой кабинет?

- Да.

Реб отодвинул куртку и сумку, Сеттиньяз сел. Белки, от­бежавшие подальше при появлении чужого человека, верну­лись. Реб бросил им остатки хлеба и очень тихо сказал:

- Три года назад, Дэвид, вы предлагали мне вашу от­ставку.

- Мое предложение остается в силе, - ответил Сет­тиньяз и сразу упрекнул себя за это; такой ответ, как он понял, был совсем не к месту.

Реб покачал головой и улыбнулся:

- Речь не об этом, во всяком случае, не о такого рода отставке. Дэвид, ситуация скоро изменится… и очень сильно. И это отразится на всем, что вы делали в течение тридцати лет. Вы - первый, с кем я говорю на эту тему. И думаю, что того требует справедливость.

Пульс Сеттиньяза сразу участился. И, задавая следую­щий вопрос, он опять почувствовал, что говорит не то, что надо, что главное - в другом.

- Даже с Джорджем Таррасом? - спросил он.

- Джордж знает, что произойдет, и мне было нужно, чтобы он это знал. Я не мог поступить иначе. Дэвид, меж­ду мною и вами возникла тень непонимания, которую я хочу устранить. Все последнее время я готовился к приня­тию трудного решения и переложил на ваши плечи много, слишком много обязанностей. Простите меня.

Непонятное волнение охватило Сеттиньяза. Он смотрел на худое лицо Реба и почти готов был признать, что, не­смотря ни на что, он питал к этому человеку дружеские чувства, о которых и сам не подозревал.

- И это трудное решение теперь принято.

- Да. Все завертелось. Об этом я и хотел с вами поговорить.

И он рассказал, что и как должно произойти, а главное, почему он считал себя обязанным так поступить. Реб гово­рил медленно и спокойно, в его отточенном и почти изы­сканном английском, на котором он всегда говорил, ни од­но слово не набегало на другое.

- Это самоубийство, - глухо произнес Сеттиньяз по­сле бесконечно длинной паузы.

- Проблема не в этом. Речь идет о вас.

- Реб, вы разрушаете то, что мы с вами строили в течение тридцати лет, - сказал Сеттиньяз в полной растерянности.

- Сейчас речь не об этом. Я слишком много требовал от вас, чтобы смириться с мыслью о новых неприятностях, которые могут возникнуть по моей вине, очень больших неприятностях. Вы еще можете отойти в сторону, уехать в путешествие, исчезнуть на некоторое время, пока все не образуется. Мне кажется, это нужно сделать. После 5 мая на вас набросятся, не дадут ни секунды передышки, вы окажетесь у всех на виду. И в очень трудном положении. Так будет, Дэвид. Вы слишком долго прикрывали меня; в вашей стране такого не прощают.

Сеттиньяз закрыл глаза.

- Покинуть тонущий корабль?

- В каком-то смысле.

Реб снова заговорил о том, как должен поступить Сет­тиньяз, чтобы выбраться из сложившейся ситуации. Но тот почти не слушал. Он чувствовал себя раздавленным. И вдруг, даже не осознав, что делает, принял решение и впервые в жизни почувствовал, что уверен в себе.

- Я хочу поехать во Францию, Реб, - сказал он. Климрод посмотрел на него:

- Вы не из тех, кто принимает скоропалительные ре­шения.

- Да, не из тех.

Пауза. Реб Климрод тихо покачал головой:

- Значит, безумие заразительно? Глаза его смеялись. Сеттиньяз, не сдерживаясь больше, тоже улыбнулся:

- Как утверждает Таррас, только безумие разумно.

Они вылетели во Францию 20-го и в тот же день приземлились в аэропорту Марсель-Мариньян. Большой дере­венский дом с шестью гектарами земли, принадлежавший Сюзанне Сеттиньяз, находился в двадцати километрах от Экс-ан-Прованса. Неподалеку текла речушка, где в изо­билии водились устрицы.

- Я не знал, что вы купили этот дом после смерти ба­бушки. Честно говоря, я потом пожалел, что согласился продать его.

- Он куплен не на мое имя, а на имя вашей младшей дочери Сьюзен.

Растерявшись, Сеттиньяз с минуту не знал, что ска­зать. И тут он вспомнил о письме, которое написала ему тридцать с лишним лет назад Сюзанна Сеттиньяз: «Я встретила самого странного, но и самого умного из моло­дых людей… Если ты хоть что-нибудь способен сделать для него, Дэвид…»

- Моя бабушка была намного прозорливее меня. Очень полюбила вас, хотя, в сущности, ничего о вас не знала. И часто спрашивала меня, как вы живете…

Они шли по аллее между гигантскими двухсотлетними платанами, и вдруг, как бывает, когда осознаешь нечто абсолютно очевидное, но долгое время не привлекавшее внимания, Дэвид Сеттиньяз понял, каким ужасно одино­ким был всегда Климрод. В парке, который хранил столько воспоминаний о его собственном счастливом детстве и юности и выглядел своего рода иллюстрацией к его архиразмеренной и спокойной жизни, Сеттиньяза охватило вдруг мучительное волнение:

- Реб, если я могу что-то сделать для вас…

- Вы сделали невероятно много.

- Хотелось бы сделать еще больше. Я по-прежнему со­гласен вести ваши дела до тех пор, пока смогу, а возник­нут неприятности или нет, не имеет значения.

Он хотел сказать еще что-то, и, главное, другое. Напри­мер, пригласить Реба к себе домой, к уютному семейному очагу, где Климрод никогда не бывал, или, наконец, пред­ложить свою дружбу - теперь-то ему было ясно, что все эти годы он по капельке отмеривал ее, если не скупился совсем. «Я всегда был для него всего лишь бухгалтером и сам виноват в этом, ведь, наверное, достаточно было одно­го слова… Как я жалею, что не попытался пойти чуть дальше учтивости. Какая глупость! Всегда был с ним на­стороже, мне мешали моя ограниченность и инстинктив­ное неприятие величия, дурацкое самолюбие, а может быть, боязнь показаться смешным на фоне такой лично­сти. Завидую Джорджу Таррасу, который сумел просто полюбить его, не задавая идиотских вопросов; встречаясь с ним намного реже, он узнал его лучше, чем я».

20-го вечером они отправились поужинать в Экс, на широкую площадь, украшенную большим фонтаном. Ап­рельская ночь была по-летнему теплой. Именно в этот ве­чер Реб Климрод рассказал о своем возвращении в отчий дом, о полностью разграбленном особняке, где не уцелело ничего, кроме инвалидного кресла, случайно оставшегося в маленьком лифте, незамеченном за створкой дарохрани­тельницы из Тироля или Богемии.

… На следующий день, сразу откликнувшись на призыв Реба, они стали съезжаться по одному со всего мира и, ока­завшись вместе, были удивлены, даже поражены, как их много, сознание невероятного могущества, которое пред­ставляли собой они, Приближенные Короля, впервые за тридцать лет собравшиеся вместе, просто ошеломило их.

Всем им: Ханю и Несиму Шахадзе, Полю Субизу, Жор­жи Сократесу, Этель Кот, Нельсону Коэлью, Тадеушу Тепфлеру, Нику и Тони Петридисам, Джублу Уинну, сменившему Тудора Ангела, Франсиско Сантане, Филип­пу Ванденбергу, Эрни Гошняку, Хайме Рохасу, Генри Чансу, человеку из казино, Роджеру Данну, Киму Фойзи, занимавшемуся банковскими кредитами (даже наименее значительные из названных людей управляли состоянием в сто миллионов долларов), - Реб сообщил, что он наме­рен предпринять.

И сразу уточнил: на их интересах предстоящее событие не отразится. Все прежние владения останутся под их контролем. При одном условии: они должны будут немедленно прекратить сотрудничество с ним. И впредь действовать от собственного имени.

Он собирается раскрыть свое инкогнито, рассказать, кто он и каким огромным состоянием владеет, сказал Реб. Ко­нечно, им движет гордость за достигнутое, но не это глав­ное; настало время объяснить, как он создал это королев­ство в сердце амазонских джунглей, почему хочет теперь объявить о его существовании и потребовать признания государства, призванного отстаивать принципы согласия между пока еще очень разобщенными нациями.

Климрод признался, что не питает ни малейших иллюзий по поводу того, что его услышат и одобрят, когда он потребует, чтобы рождение нового государства было официально закреплено, ведь это полностью противоречит ныне действую­щим законам и так называемым обычаям, которые он ставит под сомнение и даже отрицает самим фактом такого заявле­ния. Вполне возможно, что высмеют и его безумную идею, и его самого, осмелившегося пренебречь такими понятиями, как законность, суверенитет, священное право, и другими бреднями, первейшее назначение которых - оправдывать подавление личности и ее свободы.

И под конец, улыбнувшись и оглядев каждого по очере­ди, Реб заметил, что, если среди присутствующих есть та­кие, кому не совсем понятны его мотивы, они могут рас­сматривать предстоящую акцию как вызов всему миру.

53

В ночь с 4 на 5 мая 1980 года около двух часов пополу­ночи Джордж Таррас окончательно убедился, что не со­мкнет глаз. В шестой раз с тех пор, как лег, он зажег лам­пу и, порывшись в куче книг, которыми завалил квартиру на Пласа, отыскал старого и любимого Мишеля де Монтеня, тот самый том, который когда-то давал читать чудом уцелевшему узнику Маутхаузена в Австрии.

«Круг замыкается».

Он бросил взгляд в открытое окно: в Сентрл Парке и при луне было совсем темно, кусты и аллеи в этот час ка­зались более дремучими, чем джунгли Амазонки. Таррас открыл Монтеня наугад. Книга III, глава II.

«Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишен­ную всякого блеска, что, впрочем, одно и то же. Вся мо­ральная философия может быть с таким же успехом при­ложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни, более содержательной и богатой событиями: каждый чело­чек полностью располагает всем тем, что свойственно всему роду людскому…»

Он взглянул несколькими строками выше:

«… Весь мир - это вечные качели. Все, что он в себе за­ключает, непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, - и качается все это вме­сте со всем остальным, а также и само по себе. Даже ус­тойчивость - и она не что иное, как ослабленное и замед­ленное качание. Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет беспорядочно и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою…»

«Сколько раз читал он эту книгу за все те годы, что хра­нил ее у себя, пока не вернул мне?»

Выйдя на середину комнаты, Таррас заметил, что на те­лефонной трубке горит красная сигнальная лампочка, а это означало, что ему позвонили, но думая, что он спит, передали сообщение на коммутатор.

Таррас снял трубку и стал ждать новостей. Ему ответи­ли, что несколько минут назад звонил некий господин Сеттиньяз, но услышав, что Таррас, возможно, спит, про­сто велел передать, что звонил.

- Соедините меня с ним, пожалуйста, - сказал Таррас телефонистке.

Трубку снял Сеттиньяз:

- Не могу уснуть, Джордж. Кручусь с боку на бок.

- Очень странное совпадение, студент Сеттиньяз, но я в том же положении. Может, весна действует. У меня есть лед и стаканы, и если вы принесете бутылочку…

- Через двадцать минут.

Ему хватило неполных пятнадцати. Они выпили, прав­да, не слишком много, очень довольные, что оказались вместе этой ночью. Тем не менее за несколько часов бу­тылку допили и увидели, как над весенней листвой в пар­ке занимается день. Говорили довольно мало, поскольку знали все, что могли сказать о самих себе, о Ребе - время, когда связанные тайной Короля, они скрывали что-то друг от друга, прошло.

Где мог быть сейчас Реб, они оба не знали и потому не обсуждали этого. Неделю назад Таррас отослал исчерпы­вающий отчет по составленной им и его командой с Мэди­сон-авеню компиляции юридических текстов. С тех пор - никаких известий. Сеттиньязу тоже нечего было расска­зать, он не видел Реба с тех пор, как они побывали в Экс-ан-Провансе.

Но ни того, ни другого это не удивляло и не огорчало. Если сложить воедино все время, которое за тридцать пять лет (без двенадцати часов) общения с Ребом они провели вместе, то при самом грубом подсчете получится не более ста - ста двадцати часов, когда они имели возможность воочию видеть Климрода.

Обоих удивляло теперь только одно: влияние, которое Реб тем не менее оказывал на их жизнь. Мало того - на жизнь сотен тысяч мужчин и женщин, судьбы которых он по меньшей мере изменил. А Сеттиньяз и Таррас были убеждены в этом.

… И еще в одном они были согласны друг с другом: если предположить, что Реб исчезнет, а это могло случиться в ближайшие десять - двенадцать часов, все равно создан­ная им чудовищная машина не остановится, будет кру­титься, создавая совершенно бесполезные богатства, ведь ему они будут уже не нужны.

И действительно, вовсе не исключено, что при столь со­вершенно налаженном механизме, семнадцать миллиар­дов долларов 1980 года через десять лет превратятся в тридцать или сорок, а к концу века их станет еще больше. Такое не укладывалось в мозгу, но казалось очень правдо­подобным, даже вполне вероятным.

Если только система, позволившая добиться нынешнего расцвета, доживет до того времени.

- Ну вот, мы уже расфилософствовались, - сказал Таррас. - А для этого сейчас не время. Пора собираться, студент Сеттиньяз. А то жалко же мы будем выглядеть, когда настанет час…

- Да, мы действительно не в блестящей форме, - ска­зал Таррас. - Если хоть наполовину вы нервничаете так­же, как я, мне искренне жаль вас.

Ему по крайней мере удавалось скрыть свои чувства за сарказмом и иронией. Сеттиньяз же не мог этого и был просто бледен.

Около девяти часов они вышли из такси неподалеку от входа в межконфессиональный религиозный центр. На площади, где расположено здание Организации Объеди­ненных Наций, было много народу, но не больше и не меньше, чем обычно. Машины с флажками, объезжая круглую площадку, подвозили делегации.

Первым, кого увидел Сеттиньяз, был Диего Хаас.

Маленький аргентинец стоял около входа в библиотеку имени Дага Хаммаршельда. Он был один. Прислонившись к стене, Диего с насмешливым презрением созерцал толпу твоими желтыми сверкающими глазами. Сеттиньяз хотел было подойти к нему и, преодолев свою антипатию к Хаасу, попытаться разузнать что-нибудь из того, что было на­верняка известно аргентинцу. «Но он же ничего не скажет. Если бы ему было поручено передать что-то мне или Джорджу, он бы уже сделал это. Диего наверняка видел, как мы подъехали, но притворился, что не замечает нас…»

Несмотря на легкий туман, поднимавшийся с Ист-Ривер, этот день, 5 мая, обещал быть по летнему теплым. Таррас и Сеттиньяз пошли прямо к железобетонной баш­не в тридцать девять этажей, детищу фантазии Ле Кор­бюзье.

Но они не вошли внутрь, а, повернувшись в сторону площади, застыли в ожидании у Колокола Свободы.

- Когда появится Арнольд Бам?

- Через двадцать минут должен быть здесь. Боже, Дэ­вид, посмотрите.

Взгляд Сеттиньяза скользнул по площади и задержался в том месте, куда указывал Таррас и где скопилась неболь­шая кучка людей. Худая элегантная фигура Поля Субиза выделялась на фоне пестрой толпы африканцев. Субиз улыбался, но невесело, почти смущенно, что ему было вовсе несвойственно.

Поль был не один: рядом шагали Несим Шахадзе и братья Петридисы.

А через минуту появились и остальные Приближенные Короля, сгруппировались, как перед атакой, но выраже­ние притворного равнодушия и натянутой вежливости со­хранялось на их лицах.

- Я не знал, что вы должны приехать… - с трудом произнес Сеттиньяз. Субиз покачал головой:

- Мы сами этого не знали, Дэвид. Он улыбнулся, и впервые в его лучащихся интеллектом глазах промелькнула тень неуверенности:

- Тут уж не до смеха.

Сразу после этого из толпы по очереди стали отделяться Черные Псы, которые в основном не были знакомы друг с другом; но всех их знал Сеттиньяз: первыми стали подхо­дить Лернер и Берковичи, чьи невозмутимые лица и тем­ные глаза удивительно соответствовали их фанатичному и таинственному поведению; идти вот так, у всех на виду, им, конечно, было нелегко. Мучительное чувство, разди­равшее Сеттиньязу душу, стало еще острее: «Он и их пре­дупредил, хочет дать понять, что все кончено. Может быть, он собирал их вместе, нет, скорее всего, отдельно». Второе предположение было, конечно, верным, так как за исключением Берковичи и Лернера, все мужчины и женщины, которые в течение многих лет приходили к нему кабинет, сталкивались, не зная друг друга, здесь, естественно, тоже были разобщены. Черные Псы стояли поодиночке, украдкой оглядывая все вокруг. Их оказалось человек тридцать, некоторые приехали из Европы, Азии и Африки.

- А вот и Бам, - сказал Таррас. - Вовремя приехал.

Было ровно девять часов тридцать минут, делегаты ста шестидесяти стран потянулись направо, чтобы занять места в высоком и красивом здании с куполом, где обычно проходят Генеральные Ассамблеи.

- Я должен сопровождать Бама, буду ждать вас там.

Сеттиньяз кивнул, не в силах произнести ни слова и еле сдерживая дрожь в руках. Таррас ушел вместе с челове­ком, приехавшим с Карибского моря; последний, словно торговый представитель, нес в руках длинный черный чехол с экстравагантным флагом. Одновременно слева, на углу библиотеки имени Хаммаршельда, началась какая-то суета. Сеттиньяз и сам удивился, что не подумал о них раньше: делегацию сопровождали Марни Оукс и Тражану да Силва, затем Маккензи, Кольческу, Эскаланте, Унь Шень и Уве Собеский, Дел Хэтэуэй, Этель и Элиас Вайцман, Морис Эверетт и многие другие; Сеттиньяз знал некоторых из них по именам, не более того, но было совер­шенно ясно, что все они прибыли с Амазонки.

До начала заседания оставалось совсем немного време­ни, и площадь была уже запружена народом. Сеттиньяз, будто его что-то подтолкнуло, стал искать глазами Диего Хааса, но маленький аргентинец исчез, во всяком случае, на прежнем месте его не оказалось. Волнение, чуть ли не страх тут же усилились еще на один градус: «Теперь уже недолго ждать». С правой стороны от Сеттиньяза Субиз говорил что-то по-французски, но как-то автоматически, и в голосе его звучали лихорадочные нотки.

Подъехала машина.

За ней другая.

И к той, и к другой были прикреплены зеленые флажки и небесно-голубые пропуска Организации Объединенных Наций.

Из первого автомобиля вышли четверо индейцев яномами, из второго - еще два индейца и Реб Климрод. Сет­тиньяз узнал Яуа. Вся группа во главе с Ребом направи­лась к входу; обут был только Реб, его спутники шествова­ли босиком, хотя надели брюки и полотняные рубашки.

И тогда по непонятной причине произошло нечто странное: люди сами собою встали в два ряда и смолкли и по образовавшемуся проходу с невозмутимыми лицами двинулись вперед Реб и индейцы. Маленький отряд напра­вился к зданию Генеральной Ассамблеи и, предъявив ох­ране пропуска, вошел внутрь.

- Пора, - сказал Субиз.

И пошел, за ним - остальные.

Один Сеттиньяз застыл на месте, отчаянно копаясь в своих ощущениях - этот человек вечно пытался во всем разобраться. Наконец он понял, что гордость, необыкно­венная гордость довлеет в нем надо всем остальным.

Площадь как-то сразу опустела.

Сеттиньяз подождал еще несколько минут, не зная, что делать. Он вовсе не был уверен, что хочет присутствовать при том горестном и мучительном - а это он знал точ­но - событии, которое произойдет и запомнится до конца дней. Ему изменило мужество. Реб сказал: «Я не знаю ни русского, ни китайского и очень плохо арабский. Но буду говорить по-английски, французски и испански, на трех официальных языках. Может, это мальчишество, Дэвид, скорее всего, так, но если бы существовал язык вненацио­нальный, я бы произнес речь на нем».

Сеттиньяз поднялся на тот этаж, где были расположены кабины синхронного перевода. Дверь в комнату ему от­крыл Таррас.

- Я уже боялся, что вы не появитесь, - сказал он. - Пришли вовремя. Арнольд Бам почти закончил свою при­ветственную речь, затем - его очередь.

- Я не останусь, - заявил Сеттиньяз, приняв наконец решение.

Колючие глаза Тарраса уставились на него из-под оч­ков, но взгляд был все же доброжелательным.

- Я не предполагал, что вы до такой степени чувстви­тельны, Дэвид.

- Я сам не замечал этого за собой, - ответил Сеттинь­яз хриплым голосом.

Он постоял на пороге маленькой комнаты переводчи­ков. Их было двое, мужчина и женщина, а перед ними, за стеклом, простирался огромный ярко освещенный желто­ватый зал. Прямо напротив Сеттиньяз увидел трибуну, на которую были направлены многочисленные прожекторы, а вокруг - светящиеся электронные табло с названиями государств, представленных в ООН.

- Начинается, - произнес Таррас…

… в ту секунду, когда Арнольд Бам закончил свое ко­роткое выступление.

Джордж Таррас наклонился вперед, почувствовал небывало сильное напряжение во всем теле, взгляд его стал пытливым и жестким, как у Диего Хааса. Бам сошел с три­буны под жидкие аплодисменты.

И вдруг воцарилась полная, но очень напряженная ти­шина, что ясно ощущалось даже через микрофоны; Сет­тиньяз увидел высокую худую фигуру Реба, поднимавше­гося на ярко освещенную трибуну. На лбу у него была все та же зеленая повязка; необыкновенно светлые, мечта­тельные глаза бесконечно долго осматривали ряды кресел, расположенных полукругом. Голос прозвучал спокойнее и размереннее, чем обычно:

- Меня зовут Реб Михаэль Климрод…

Сеттиньяз сделал шаг назад и прикрыл дверь комнаты. Прошелся немного по коридору и встал, прислонившись плечом к стене.

- Вам нехорошо? - с тревогой спросил охранник, уви­дев, как он побледнел.

- Да.

И опять пошел по коридору. Спустился в кафетерий и попросил стакан воды. Едва пригубив, почувствовал, что его вот-вот вырвет. Немного переждав, Сеттиньяз вышел на улицу.

Преодолев преграду в виде огромной железобетонной башни, закрывавшей доступ лучам, майское солнце осве­тило площадь. Сегодня 5 мая.

Тридцать лет назад (без шести часов) он ступил на тер­риторию Маутхаузена. Совпадение слишком знамена­тельное, чтобы быть случайным.

Сеттиньяз сел на ступеньку, не обращая внимания на недоуменные взгляды прохожих.

И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на него.

Он повернул голову: в тридцати метрах стоял Диего Хаас - желтые глаза расширены, на губах играет насмешли­вая улыбка. Кроме них, на площади не было почти никого.

Но аргентинец не сделал никакого движения навстречу, Сеттиньяз тоже не шелохнулся, ограничившись тем, что время от времени поглядывал на продолжавшего улыбать­ся Хааса.

Воспроизводить то, что в этот день сказал Реб Михаэль Климрод, конечно, бессмысленно. Иногда апофеоз обора­чивается крахом, слова, слишком красивые и лаконичные, становятся чуждыми, даже враждебными тому, кто их произносит, и никто уже не повторит их, никто не сохранит в памяти, они исчезнут вместе с оратором, станут рав­нозначны молчанию; в речи веков образуется пауза, а Ко­роль навсегда останется без королевства,

В кабинах переводчиков началась полная неразбериха, никто не знал, что делать, оратор выступал в трех ипоста­сях, без конца переходя с одного языка на другой. Да, пер­вым итогом выступления Короля было легкое смятение в переводческих рядах; их замешательство, неловкость, нервное заиканье передались всем делегатам, превратив­шись во всеобщий гул, раздражение и предчувствие ка­кой-то опасности, хотя и слишком далекой, чтобы быть реальной.

Закончив речь, Реб несколько секунд оглядывал зал, надеясь поймать ответный взгляд, увидеть в таких же се­рых, как у него, или черных, голубых глазах понимание проблемы, а не боязнь взглянуть ему прямо в лицо. На­прасно.

Голосование было самым непродолжительным в истории Генеральных Ассамблей. Сто пятьдесят четыре голоса - против предложения Арнольда Бама о создании нового государства. За - ни одного. Воздержавшихся - ни одного.

Джордж Таррас плакал.

Молчаливый поединок Сеттиньяза с Диего Хаасом длился двадцать минут.

Взглянув на часы, Диего начал действовать первым. Он отошел от стены, у которой стоял, направился в сторону подземной автостоянки и скрылся внутри.

Прошло еще пять или шесть минут.

Справа возникло какое-то движение? Вышли Яуа и его соплеменники. Тут же появился автомобиль. Как только все уселись, машина поехала в сторону Сорок восьмой улицы в восточной части города; то есть аэропорт Д.Ф.Кеннеди, как был уверен Сеттиньяз.

… Пока он провожал их глазами, появился Реб, один. Сеттиньяз встал, но больше не сделал никакого движения, не позвал его. Реб очень бодро прошел через площадь. Он ус­пел подойти к машине, за рулем которой сидел Диего Хаас, еще до того, как первая свора репортеров, выскочивших из зала, бросились за ним по пятам.

Только первым из этой шайки удалось щелкнуть затворами аппаратов, да и то Реба удалось снять только лишь со спины или три четверти оборота. Диего уже рванул машину, и колеса заскрежетали на бешеной скорости.

Рядом с Сеттиньязом кто-то заговорил. Он даже не повернул головы, душа его разрывалась от такой невыносимой боли, что даже сам он был поражен. Но глаза все же удалось сохранить сухими.

Сеттиньяз вспоминает:

«Никогда больше я не видел Черных Псов. В последую­щие дни они не появлялись на Пятьдесят восьмой улице.

Все было давно подготовлено на случай, если так или иначе мне придется удалиться от дел. Остальные Прибли­женные Короля, наверное, сделали то же самое, приняв необходимые меры предосторожности. Машина будет крутится в пустоте, быть может, целую вечность.

Ничто не изменилось в джунглях Амазонки. Королевст­во осталось без Короля, но пока еще существует.

Я не знаю, где находится Реб. С 5 мая 1980 года прошло девятнадцать месяцев и двадцать пять дней. Ни разу он не связался ни со мной, ни с Джорджем Таррасом. Я даже ез­дил к той женщине - художнице с Вашингтон Хайтс, так похожей на Чармен Пейдж, но она знала о нем еще мень­ше, чем я. Во всяком случае, больше с ним не встречалась.

Не думаю, что он вернулся в амазонские джунгли, ку­да-нибудь между Риу-Негру и Риу-Бранку или севернее, к индейцам гуаарибос, с которыми жил в молодости. Туда Диего не поехал бы с ним, но и нигде в другом месте он не появлялся: в его доме на Ипанеме теперь живут другие люди, и они не знают даже имен Климрода и Хааса.

Найти Убалду Рошу тоже было трудно. Пришлось ехать на пороги Каракараи. Но ни он, ни Яуа ничего не знали о Ребе, и, кажется, они не лгали мне. Слишком заметна бы­ла их собственная грусть.

По правде говоря, я даже не знаю, жив ли Реб до сих пор. Таррас уверен, что жив, но ведь Джордж верит тому, чему хочет верить. А я думаю то так, то эдак. И когда по­завчера, за три дня до Рождества, мне пришлось согла­ситься и выступить публично, я говорил только об этих моих сомнениях, и ни о чем другом. Я не романтик, в чем меня нередко упрекали…

… И сказал то, что думал.

Но стоя перед камерой, я представлял себе, что, может быть в этот момент Король, которого мало кто знает в ли­цо, слушает меня, смотрит на экран своими серыми мечтательными глазами. И мне казалось, что он живет где-то в этом мире, живет среди нас».