9

Реб сжимал кинжал в правой руке, оперев большой палец на лезвие, чтобы придать оружию правильное положе­ние. Оттолкнувшись правой ногой и преодолев одним прыжком два метра, он нанес левой рукой удар по глазам, а правой сверху вниз вонзил кинжал в «тело». Как только он ощутил, что на уровне подложечки клинок вошел до са­мой «кости», Реб одним движением запястья вырвал кин­жал, описав им в воздухе полукруг. «Горло» было перере­зано. Все его движения были фантастически собранными и быстрыми.

Он отступил на два шага назад, и руки его повисли вдоль тела. Манекен был обезглавлен,

- Неплохо, - послышался чуть хриплый голос Дова Лазаруса. - Даже недурно. При условии, что часовой бу­дет глух да к тому же мертвецки пьян. А уж если он будет спать беспробудным сном, то отлично. При таких услови­ях у тебя есть шанс перерезать ему глотку так, чтобы его вопли не подняли на ноги всю британскую армию в радиу­се четырехсот километров. Единственный шанс. Второго не дано.

Под короткими усами, что появились у него в этот день (казалось, они отросли за ночь), сверкали в улыбке круп­ные белые зубы. Дову Лазарусу было под пятьдесят; весил он восемьдесят пять килограммов при росте метр семьде­сят. Он родился в самом конце прошлого века в Петах-Тикве («Врата надежды») - первом еврейском поселении, которое основали в Палестине, на берегах реки Яркой ис­ступленно верующие эмигранты, бежавшие от русских по­громов; родители его входили в организацию «Возлюблен­ные Сиона», носили рубахи, сапоги до колен и пребыли в Петах-Тикву в 1882 году, Его крепкое полное тело, благожелательная улыбка, мягкий близорукий взгляд из-под очков без оправы придавали ему вид, способный ввести в заблуждение любого. Он был безоговорочным сторонни­ком насилия благодаря той мрачной и всепоглощающей страсти, которая всю жизнь сжигала его. Яэль Байниш ду­мает, что Лазарус жил в Ирландии (и сражался там в ря­дах Ирландской Республиканской Армии Коллинза), в Соединенных Штатах (несколько лет), в Южной Америке и даже на Дальнем Востоке. По мнению Байниша, в жиз­ни Реба Климрода большую роль сыграли те связи, что Дов Лазарус завязал в Нью-Йорке и Чикаго в 1925 - 1930 годах.

Лишь в 1933 году Лазарус обрел свое призвание; пово­дом послужила его вторая встреча с Давидом Бен-Гурионом [Впервые он встретился с Бен-Гурионом в 1906 году, когда будущий сионистский руководитель прибыл сюда из Польши. Снова они встрети­лись во Франции в 1933-м, когда Бен-Гурион совершал поездку по Евро­пе, проводя избирательную кампанию среди европейских евреев. Дов Ла­зарус - эта своего рода «живая бомба» (выражение принадлежит самому Бен-Гуриону) - наконец-то нашел повод посвятить себя достойному де­лу. До самой смерти Дов боготворил Бен-Гуриона (прим. автора). ].

- Теперь ты, - сказал он Яэлю. - И постарайся хоро­шенько. Поставь голову манекена на место и помни, что перед тобой человек, которого ты должен зарезать.

Согласно пожеланию Баразани Лазарус лично занялся новыми, прибывшими из Австрии иммигрантами. Кстати, такова была его четкая обязанность внутри «Иргуна»: обу­чать новичков и превращать их в бойцов «армии теней». К осени 1945-го руководителем «Иргуна» (организация ос­нована в 1937-м и первоначально не являлась террористи­ческим движением) уже год был тридцатидвухлетний че­ловек, родившийся в Белоруссии, который пробрался в Палестину лишь в 1942-м, - Менахем Вольфович Бегин.

- Плохо, - сказал Лазарус. - До изумления нику­дышно. Единственная твоя надежда, что английский часо­вой окажется человеком с чувством юмора и его наповал сразит приступ хохота.

Он встал, хотя, казалось, даже не шевельнулся, подо­шел к манекену:

- Попробуй-ка на мне, Яэль. Попытайся вспороть мне глотку. Нападай, когда захочешь. Разуйся. И попробуй по-настоящему меня убить.

Байниш снял башмаки, постоял в нерешительности. Те­сак, который он сжимал в руке, был острым, как бритва, лезвие - двадцать четыре сантиметра.

- У тебя всего минута, чтобы меня прирезать, - ска­зал Лазарус, повернувшись спиной и глядя на белую стену своего иерусалимского дома, стоявшего на узкой улочке на границе старых еврейских и армянских кварталов, над которыми высилась башня Давида. Яэль взглянул на Реба. Тот кивнул.

И Яэль метнулся вперед…

…Через три-четыре секунды лезвие ножа оказалось приставленным к его собственному горлу - под кадыком была слегка поцарапана кожа, - и резкая боль пронзила правое плечо и предплечье.

Тишина.

- А можно я попробую? - спросил Реб Климрод.

Их взгляды встретились. Байниш запомнил ту напря­женную паузу. Тишину, которую Дов Лазарус нарушил, улыбнувшись.

- Нет, - отрезал он.

Оба молодых человека, уцелевших в Маутхаузене, 28 сентября 1945 года приняли участие в своей первой боевой операции. Они, помимо множества другого, научились из­готовлять нитроглицерин, наливая - желательно, чтоб руки не дрожали - капля за каплей глицерин в смесь рав­ных долей азотной кислоты и серной кислоты, крепостью не менее семидесяти градусов по шкале Бомэ; а еще обык­новенный порох, для чего собирали на стенах хлевов и ко­нюшен, иногда в пещерах селитру. Научились обращаться с другими взрывчатыми, уже боевыми, веществами, кото­рые диверсионные отряды крали в основном с английских складов: толом, эзогеном С-4, мелинитом или каким-ни­будь пластичным динамитом. Именно Яэль Байниш обна­ружил замечательные способности изготовителя взрыв­чатки; его фирменным «блюдом», вне сомнений, была зажигательная смесь, на три четверти состоящая из калие­вой соли с добавкой такого же количества сосновой смолы и одной части сахарной пудры (этот последний компонент положительно приводил его в восторг; он напоминал о стряпне, и Яэля так и подмывало испечь пирог).

Яэль специализировался по взрывчатке. Когда речь шла о настоящем боевом деле, тут первенствовал Реб Климрод. В первые же дни обнаружилось, что при любых обстоятельствах Реб не теряет хладнокровия. Во всех отрядах, что гото­вил Дов Лазарус, - для «Иргуна», для группы «Штерн», - вполне хватало отважных, иногда даже безумно храбрых ре­бят. Реб отличался от них. И не столько своим полным без­различием к опасности: многие из тех, кто входил в диверси­онные отряды Бегина, пережили концлагеря, у многих все близкие погибли; смерти они не боялись, и та борьба, в кото­рой им предстояло участвовать, оставалась их единствен­ной надеждой не сойти с ума, придать хоть какой-то смысл своей жизни. Нечто подобное тогда переживал и Реб. Но ему было свойственно и другое: он никогда не ввязывался в споры о будущем еврейском государстве. В этом он раз­делял взгляды Дова Лазаруса. Любая политика для Лазаруса была абстракцией, он жил одним действием. С самого начала в их отношениях установилось какое-то удиви­тельнейшее сочетание соперничества и сотрудничества. Дову Лазарусу было почти пятьдесят, а Ребу семнадцать лет. Правда, полных семнадцать.

28 сентября 1945 года устроили засаду небольшой авто­колонне англичан на дороге, в двенадцати километрах на северо-запад от Ашкелона. В ней участвовали пятнадцать человек под командованием человека, о котором Байниш не знал ничего, кроме имени, что-то вроде Элияху. При­каз был - в первую очередь уничтожать боевую технику, а британских солдат не убивать; отходить следовало по первому сигналу; по сути, речь шла о маневре преследова­ния, чтобы англичане подумали, будто они, по выраже­нию Бегина, «сидят на гнезде скорпионов».

Во главе колонны из пяти грузовиков шел джип. Как и было предусмотрено, пулемет Элияху первым открыл огонь, стреляя по флангу колонны, с правой стороны. За­жигательная граната, которая должна была бы поджечь джип, упала на капот, не разорвавшись. Это был кустарный снаряд, представляющий собой бутылку из-под виски, заполненную калиевой солью, сахарной пудрой, смолой и заткнутую кусочком войлока; к ней был привязан флакончик из тонкого стекла с серной кислотой. Перед тем как бросить снаряд, надо было разбить флакончик, чтобы кислота просочилась сквозь войлок. После этого мешкать было нельзя.

Яэль Байниш увидел, как справа, в десяти метрах от него, во весь рост поднялся Реб Климрод, Не спеша под­нялся; казалось, его движения отмечены беспечным без­различием. Размашистыми шагами он быстро преодолел расстояние до грунтовой дороги. Вскарабкался по невысо­кой насыпи и тут, резко свернув направо, пошел в голову колонны, навстречу джипу. Пулемет не прекращал огня, и снопы пуль проносились совсем близко от Реба. В своей длинной левой руке он за горлышко, на манер официанток в Гринциге, подающих молодое вино, нес пять гранат-бу­тылок. В нескольких метрах от джипа, двигающегося на него, Реб резким ударом разбил флакончик, невозмутимо подождал три-четыре секунды, а потом метнул гранату в решетку перед фарами. Машину охватило пламя, А Реб Климрод миновал джип. Он атаковал первый грузовик, который тоже поджег. Потом поджег второй, третий - все это в треске автоматных очередей.

Реба даже не поцарапало. Бой продолжался недолго. От начала пулеметного огня до отданного Елияху приказа от­ходить не прошло, наверное, и двух минут. Отход диверсионной группы прошел по заранее намеченному плану, В четырехстах метрах от дороги и подожженных машин, от­куда еще постреливали англичане, они наспех перегруппировались, чтобы рассредоточиться. У Байниша и Климрода отобрали их драгоценное оружие. Вскоре они остались вдвоем, а вернее - втроем, с трудом бредя по красным пескам. Третьим человеком был Элияху, кото­рый, по инструкции, не должен был бы их сопровождать. Прошли добрых часа два, пока не увидели перед собой Телашод, Элияху остановился.

- Здесь мы разойдемся, - сказал он. - Вам наверняка сказали, куда и как идти.

Он медлил. Гораздо ниже ростом, чем Климрод и даже Байниш, Элияху пытался рассмотреть в полутьме одного Климрода. Наконец, покачав головой, сказал:

- Я мог бы раз десять убить тебя из моего пулемета.

- Ты же не сделал этого, - ответил Реб.

- Два лишних шага вправо, влево или вперед, и ты оказался бы под моим огнем. Ты знал об этом?

- Да.

Элияху снова покачал головой:

- И я верю тебе, вот, наверное, что поразительно. Сколько тебе лет?

- Сто, - пошутил Реб. - Исполнится через несколько недель.

- Кто научил тебя так ловко обращаться с гранатами? Дов Лазарус?

Серый, очень ясный даже в ночи взгляд упал сверху вниз:

- Я не знаю человека с такой фамилией.

Элияху рассмеялся:

- Ладно!

Он отошел на несколько шагов, остановился, обернулся:

- Постарайся сразу не погибнуть.

- Обещаю, - сказал Реб. - Даю тебе слово.

Дальше он и Яэль Байниш пошли вдвоем. Как было условлено, в четыре часа утра на северном выезде из Ашода их подобрал грузовик из какого-то кибуца. Перед восхо­дом солнца они приехали в Тель-Авив, запросто минуя многочисленные контрольные посты и грызя яблоки, кото­рые нарвали ночью.

В октябре и ноябре того же 1945 года они приняли уча­стие в десятке боевых операций, одна из которых привела их в пустыню и продолжалась шесть дней: им надлежало подорвать как можно больше пунктов на англо-иранском нефтепроводе.

Если они не выезжали на задания, то находились в Тель-Авиве, где «Иргун» нашел им «крышу» - официаль­ное место работы и жилье.

Яэль Байниш стал мелким торговцем в лавочке на Элленби Роуд. А Реб Климрод служил официантом в кафе на Бен-Иегуда-стрит. Заведение в основном посещали адво­каты. Успехи Реба в английском были поразительны и вос­хищали Байниша, который сам отнюдь не был лишен спо­собностей к языкам (кроме идиша и иврита, он бегло говорил на польском, немецком и русском, а в скором вре­мени выучил и английский). Когда бывал свободен, Реб Климрод отправлялся в кино и смотрел недублированные американские фильмы. Байниш вспоминает, что долговя­зый уроженец Вены по крайней мере раз двенадцать - пятнадцать подряд смотрел такие фильмы, как «Гражда­нин Кейн», Орсона Уэллеса, «Дорога на Запад» братьев Маркс или же «Моя дорогая Клементина» Форда, и был способен с редким совершенством подражать Богарту из «Мальтийского сокола» иди же более аристократическому Кэрри Гранту из «филадельфийской истории». И даже воспроизводить уморительную гнусавость Грушо Маркса. Он по-прежнему чудовищно много читал, но теперь в ос­новном по-английски.

Несомненно, существовала связь между этой жаждой чтения - благодаря адвокатам, которым он каждый день прислуживал в кафе на Бен-Иегуда-стрит, он получил до­ступ в специализированные библиотеки, - и теми пере­менами, что произошли в конце ноября. Тандем Климрода и Байниша разделили. Оба они стали превосходными под­рывниками; глупо было использовать их в паре. Кстати, «Иргун» Бегина начал активизировать деятельность своих ударных сил по мере того, как последние стали совершен­ствовать структуру, явно взяв за образец французское Со­противление: в листовках того времени англичан именуют «оккупантами», а члены «Иргуна» предстают не террори­стами, а некими французскими макизарами: «Мы ведем ту же битву, что вели французские партизаны против немец­кого захватчика».

В конце ноября Реб Климрод получил новое назначе­ние. В первую очередь он изменил имя и фамилию, место работы. Он получил документы, которые превращали его в некоего Пьера Юбрехта, родившегося в 1926 году в Пари­же; впоследствии он по крайней мере дважды вновь вос­пользуется этим псевдонимом. Ему разработали и соответ­ствующую легенду, где уточнялось, что его мать была еврейкой, которая умерла в 1942 году в Париже, а отец, кадровый офицер, сражался во Французских Свободных Силах и погиб в Сирии, куда через Испанию сумел пере­править своего сына. Это множество достоверных биогра­фических подробностей было не выдумано, хотя, разуме­ется, не имело ничего общего с Ребом Климродом; они объясняли его почти совершенное владение французским и начатки разговорного арабского.

Что касается новой работы, то его устроили в банк в центре делового квартала Тель-Авива, в банк «Хаким энд Сенешаль», чья главная контора располагалась в Бейруте.

Реба взяли в банк рассыльным, но очень скоро (один из братьев Хаким фигурировал среди тех, кто тайно финан­сировал «Иргун», хотя это не было единственной причи­ной продвижения Климрода по службе: просто он был слишком умен для рассыльного), в середине декабря, он уже работал маклером. Ребу исполнилось всего семнад­цать лет и три месяца, хотя в его паспорте значилось, что ему двадцать.

И другая перемена ускорила его расставание с Байнишем. Последний переехал из Тель-Авива в Иерусалим, все больше специализируясь в диверсиях на железных доро­гах и нефтепроводах «Ирак Петролеум Компани».

Зато Реба из-за его внешности - каштановые волосы, очень светлые глаза и кожа - и по причине службы в бан­ке «Хаким энд Сенешаль», которой оправдывались все его разъезды и отлучки, «Иргун» все чаще использовал для проникновения в британские круги, а в военном плане - главным образом для террористических актов в городе.

А самое существенное - отныне он работал вместе с Довом Лазарусом.

10

Джип вел человек по фамилии Хармонд. Достаточно было заменить «е» на «а» в его настоящей фамилии, чтоб она зазвучала на английский манер. Он сражался в рядах британской армии в Африке и Италии; входил именно в ту часть из четырехсот человек, которая под командованием майора Либермана целых десять дней оказывала в Бир-Хакейме - соседями были Свободные французы - сопро­тивление итальянской дивизии «Арьете» ценой потери се­мидесяти процентов личного состава. На нем был английский мундир - мундир Шестой воздушно-десант­ной дивизии. Для своих британских начальников он нахо­дился в законном отпуске.

Рядом с ним сидел Дов Лазарус с майорскими знаками отличия. Сзади - Реб Климрод, тоже в форме, с нашивка­ми капрала, положив ноги на холщовые мешки с взрыв­чаткой. За джипом следовал грузовик, где сидели пятнад­цать человек; а также шофер и офицер, гордящийся своими роскошными рыжими усами. Десять из пятнадцати, переодетые арабами, были в наручниках; пятеро дру­гих, в военной форме и касках, играли роль охраны.

В двухстах метрах от полицейского поста Хармонд по знаку Лазаруса притормозил и остановил джип. Однако грузовик проехал дальше.

Место называлось Ягур и находилось почти на полпути между Хайфой и Назаретом; к югу тянулась равнина Эшдрелона, на северо-западе высились отроги небольшой горной гряды Тират-Кармель. Пост полиции представлял собой трехэтажное, почти квадратное строение, огорожен­ное двумя рядами колючей проволоки. Четверо часовых стояли у входа, а четверо других расположились на кры­ше, за стенкой из мешков с песком. Внутри здания в прин­ципе должно было находиться человек двадцать солдат, а также гражданских полицейских, наверняка вооружен­ных. Было три часа ночи 1 марта 1946 года.

- Прошла минута, - сказал Лазарус.

Место, где в темноте остановился джип, было прямо на­против въезда на пост. Они видели, как к нему подъехал грузовик, остановился. Сидевший рядом с водителем уса­тый офицер вылез из кабины, о чем-то переговорил с сер­жантом на пропускном пункте. Должно быть, он убедил сержанта, ибо тот утвердительно кивнул. Грузовик про­ехал в первую защитную зону, мнимая охрана высадила мнимых арабских пленных, которые прятали под бурнуса­ми автоматы.

Вся группа вошла в здание.

- Две минуты, - сказал Лазарус.

Хармонд приблизительно знал, что при благополучном стечении обстоятельств должно было произойти внутри поста. Диверсионный отряд «Иргуна», проникший на пост, без сомнения, сейчас был занят уничтожением англичан: сперва на первом, потом на других этажах. И делал это со­вершенно беззвучно, чтобы не вызвать ни у кого - осо­бенно у часовых на крыше с их батареей пулеметов - тре­воги. Потом они опустошат склад оружия, освободят пленных, и на пороге появится мнимый офицер с рыжими усами, снимет фуражку, подавая сигнал, и он, Хармонд, должен будет подъехать, поставить джип перед входом на пост, чтобы высадить здесь сопровождавших его мужчин (ему не были известны даже их фамилии - он узнал их позже; Хармонд лишь знал, что они были так нагружены взрывчаткой, что ее вполне хватило бы, чтобы поднять на воздух полгорода).

- Три минуты. Они задерживаются…

Голос у Лазаруса был веселый. Хармонд, держащий ру­ку на переключателе скоростей, готовый по первому сиг­налу рвануть с места, мельком взглянул на него. После че­го в переднем зеркале отыскал позади себя худое и невозмутимое лицо другого. Он вспоминает, что был по­трясен абсолютным спокойствием их обоих, а также рази­тельным несходством этих двух соратников по борьбе, об­разующих единое целое; один - маленький и плотный, уже в возрасте, а другой - совсем юный, очень высокий, со светлыми, какими-то мечтательными глазами.

- Внимание…

Предупреждение, высказанное Лазарусом на удивление спокойным голосом, прозвучало за секунду до того, как произошли два события, которые сразу опрокинули все их расчеты. Сперва справа, в сотне метров от них, на Назаретской дороге появились два вездехода, и почти одновре­менно из здания поста послышались крики, завыла боевая тревога, потом затрещали первые выстрелы. Затем, как всегда, все развернулось мгновенно. Полученные Хармондом инструкции были четки: в случае серьезного инциден­та отступать, удирать. Хармонд включил задний ход, уже готовясь развернуться…

- Погоди…

Тяжелая, поросшая рыжими волосами лапа Дова Лаза­руса легла ему на запястье, Лазарус улыбнулся.

- Смотри, малыш, - сказал он. - Наших блокируют вездеходами. Они не смогут оттуда выбраться.

И две бронированные машины действительно резко прибавили скорость, заняв позицию у самого входа на пост, в котором теперь шла яростная перестрелка. Хар­монд заметил одного из мнимых арабов, который выбежал из здания, но короткая очередь из пулемета на крыше ско­сила его на месте.

- Полностью блокированы, - повторил Лазарус, рас­плываясь в улыбке. - Реб? Ты пойдешь со мной, малыш?

«У меня не было ни малейшего понятия о том, что они намеревались делать, - рассказывает Хармонд. - Я даже не могу сказать, хватило бы у меня храбрости, зная об этом, пойти вместе с ними. Hо оба были необыкновенно спокойны. Лишь позднее я понял, что они как бы выпенд­ривались друг перед другом. И что оба были сумасшедши­ми».

Хармонд остановил джип точно между вездеходами.

- Так дело лучше пойдет, - сказал Лазарус, который вылез из машины и с весьма довольным видом кивнул го­ловой людям в вездеходах, что не без изумления смотрели на него, спрашивая себя, откуда, черт побери, он мог здесь взяться.

- Отличная работа, - продолжал он, слегка имитируя ирландский акцент. - Вы их крепко прижучили, этих мерзавцев. Держите эти ворота под прицелом и не дайте выйти никому. Но я постараюсь взять их живыми.

Прямо у его ног часовой наружной охраны распластался на земле, выставив вперед автомат, едва заслышав первые выстрелы.

- Разве сейчас время сиесты, мальчик? Встань и займи лучше позицию вон на том углу. Насколько я помню, там есть другая дверь, через которую могут попытаться ус­кользнуть эти ублюдки. Прикрой ее. Кто из офицеров на ночном дежурстве?

- Лейтенант Парнелл, - ответил молодой солдат, по­давленный этим напором саркастической властности.

- Скажите на милость, - прокомментировал Лаза­рус, - еще один ирландец! Я всегда спрашиваю себя, что бы Империя делала без нас.

Он обернулся и, приветливо помахивая рукой располо­женным на крыше часовым, чей пулемет крутился в по­исках целей, обратился к Ребу Климроду:

- А чего вы ждете, Варне? Сделайте милость, выньте свой зад из джипа и подойдите ко мне…

Совершенно невозмутимо он миновал первый ряд рога­ток и пошел вперед, к зданию, где по-прежнему трещали автоматные очереди. Как часто бывает, в перестрелке воз­никла пауза, и Лазарус ею воспользовался.

- Парнелл! - крикнул он. - Мы их заперли здесь, но я хочу взять их живьем! Слышите, Парнелл?

В ответ горстка пуль вонзилась в землю почти в метре от его ног, но не задела Лазаруса. И Хармонд понял: с одной стороны, эту очередь дали его товарищи из «Иргуна», блокированные на первом этаже, а с другой, они узнали Лазаруса по голосу и фигуре.

В окне первого этажа появилась голова; это был молодой офицер в рубашке, с всклокоченными волосами, который размахивал пистолетом.. Лазарус дружелюбно ему улыбнулся:

- Лейтенант Парнелл! Я майор Коннорс. Да хранит Господь Ирландию. Эти ублюдки в наших руках. Надо лишь убедить их в этом. Сейчас я обращусь к ним на их тарабарском наречии. Попросите, пожалуйста, ваших лю­дей прекратить эту учебную стрельбу.

И он сразу же, без передышки, заговорил на иврите, по-прежнему крича очень громким и зычным голосом, отме­ченным больше обычного ирландским акцентом. Он ничем не рисковал в случае, если в английском гарнизоне нашел­ся бы кто-нибудь, способный его понять. Обращаясь к лю­дям из «Иргуна», он предлагал им сдаться немедленно, сложить оружие. Сказал, что сейчас зайдет к ним, что у них нет ни малейшего шанса выбраться живыми, если только они не сдадутся в плен; лишь тогда он лично гаран­тирует им статус политических заключенных.

Реб Климрод, неся два тяжелых вещевых мешка, подо­шел к нему и встал рядом. После треска последней очере­ди внезапно стало тихо. И в этой тишине все услышали гул танка, который подъехал в сопровождении нескольких грузовиков с настоящими на этот раз парашютистами. Эти подкрепления развернулись, оцепив здание. Лазарус взглянул на них и с весьма довольным видом покачал го­ловой.

- Ни черта не получится, - сказал он по-английски, потом на иврите. - Я пойду к ним.

И он пошел вместе с Климродом. Изумленный Хармонд сидел за рулем джипа и видел, как они исчезли в здании поста; сам он, по его собственному выражению, «был страшно испуган», чувствуя за спиной сплошной строй па­рашютистов, замыкавших кольцо окружения.

В здании поста один англичанин был убит, трое других ранены, а потери диверсионного отряда «Иргуна» состави­ли двое убитых и трое раненых, один из которых в живот. Позднее Хармонд узнал, что диверсионный отряд потерял время по той дурацкой причине, что не смог найти ключ от склада с оружием.

Одна-две минуты протекли в каком-то странном, можно сказать, трепетном покое. А потом снова раздался голос Лазаруса:

- Парнелл! Вы можете сойти вниз, они согласны сдаться. И скажите этим доблестным, пришедшим к нам на вы­ручку подкреплениям, что сражение окончено.

Строй солдат в касках за Хармондом разомкнулся. Ка­питан и двое в штатском, которые были из грозного C.I.D. [C.I.D. - Criminal Investigation Department (англ) - Отдел уголовной полиции.], двинулись вперед. Они прошли мимо Хармонда и проследовали в здание поста…

Лазарус улыбнулся вновь пришедшим и в ту же секунду догадался, что один из представителей спецслужб узнал его или не замедлит это сделать. Он взял Парнелла под руку и пошел им навстречу. Не оборачиваясь, он очень ми­ролюбиво сказал:

- Покажи им, малыш.

Реб Климрод, открыв левой рукой оба вещевых мешка, показал обернутые в черную промасленную бумагу бруски в форме параллелепипедов, от которых тянулись провода.

- По пятнадцать килограммов тола в каждом, - объ­яснил Лазарус. - А то, что мальчик держит под мыш­кой, - это электровзрыватель под давлением. Обратите, пожалуйста, внимание, как тесно он прижимает правую руку к телу. Если он оторвет эту руку от тела, даже чих­нув, то бах-ба-бах - все мы превратимся в теплоту и свет. Правда, я не могу гарантировать вам полное разрушение поста…

Реб Климрод с отрешенным взглядом заметил бесцвет­ным голосом:

- Мы находимся в замкнутом пространстве. Мощность взрыва поэтому сильно возрастает…

- Точно, - весело подтвердил Лазарус, чей любимый ученик дал верный ответ. Но за стеклами очков без опра­вы его светло-голубые глаза сверкали безжалостным бле­ском, который не оставлял места никакому сомнению на счет той адской жестокости, что одолевала его.

- Короче, - продолжал он, - не будет безрассудством надеяться на сорок - пятьдесят трупов. Не спускай глаз с того типа в голубом галстуке, малыш. Он из C.I.D., уве­рен, он меня узнал…

Лишь после этого Лазарус изложил англичанам план своих ближайших действий.

Тот же самый грузовик, что их доставил, увез обратно бойцов «Иргуна», потерявших на месте только двоих уби­тых; они проверили, нет ли у мертвецов каких-нибудь до­кументов или личных вещей, дающих возможность быстро установить их личности. Грузовик поехал по дороге на Хайфу и, как было предусмотрено первоначальным пла­ном операции, в пяти километрах северо-восточнее соеди­нился с группкой из трех человек - им поручили прикры­вать отход, - они держали наготове канистры с бензином, который вылили бы на дорогу, создав в случае преследова­ния завесу огня.

Но их никто не преследовал.

Джеймс Парнелл смотрел, как расступилось оцепление парашютистов, пропустив грузовик, увозящий диверсион­ный отряд «Иргуна». Перед своим отъездом террористы - по мнению Парнелла, они были террористами - сожгли все документы, обнаруженные в кабинетах поста полиции. Но, по условиям сделки, .не тронули оружие со склада. Он и этому был рад. А другие события ничем не могли его по­радовать. Его с двумя представителями секретных служб и пятью другими людьми - все полицейские, ни одного сол­дата - сделал заложниками мнимый майор Коннорс и его молодой спутник.

Ни на минуту Парнелл не усомнился, что взрывчатка была настоящая. По отношению к старшему, который так замечательно имитировал ирландский акцент, он с первой же секунды стал испытывать резкую антипатию и боязнь. Но другой, молодой высокий парень с удивительными гла­зами, некоторым образом вызывал у него большую трево­гу: этот бездонный взгляд внушал Парнеллу страх.

Парнелл - впоследствии он стал журналистом, часто приезжал в Израиль - был вынужден влезть в кузов гру­зовика, лечь на пол, скрестив руки на затылке, подобно другим заложникам. Террорист в очках занял место рядом с шофером, держа в левой руке пластиковую бомбу Гаммон, а в правой - пистолет смит-вессон. С редкостной проницательностью он сам выбрал водителя грузовика: гражданского полицейского - последнего из мужчин, спо­собного замыслить и предпринять какой-либо отчаянный поступок.

Его юный, невозмутимый и бессловесный сообщник си­дел в кузове, прижимая правую руку к туловищу, а левой сжимая автомат стен.

Парашютисты, как и в первый раз, по приказу своего командира, снова пропустили их. Грузовик удалялся до­вольно медленно. «Они хотят убедиться, что их не пресле­дуют», - подумал Парнелл, который не видел ни зги. Они ехали в сторону Назарета. И у Парнелла снова появилась надежда: в нескольких километрах южнее находилась ар­мейская застава. Однако через три-четыре минуты маши­на, сменив направление, свернула на проселочную дорогу, ехала по ней где-то с полчаса, потом остановилась. Послы­шался голос человека в очках:

- Все выходят, кроме двух асов из C.I.D. и ирландца.

Снова двинулись в путь, бросив освобожденных людей посреди пустыни; Парнелл теперь сидел за рулем, а двое полицейских из секретных служб - в наручниках и со связанными ногами - лежали в кузове. Ехали целый час по почти непроезжей дороге.

Опять остановка. Парнелла привязали ремнем к пере­днему-бамперу. Человек в очках подошел к кузову. Пар­нелл довольно прилично понимал иврит; он мог следить за бурным спором, который завязался между террористами: тот, что постарше, всячески хотел прикончить здесь же двух сотрудников C.I.D. «После них он пристрелит и меня. О, Боже, зачем я родился ирландцем?»

Над Галилеей занимался дождливый рассвет. В любой момент Парнелл ожидал услышать треск выстрелов. Но к нему приблизился высокий худой парень, склонился, что­бы расстегнуть ему наручники, и сказал удивительно мяг­ким, спокойным голосом:

- Не пытайтесь, пожалуйста, ничего предпринимать. Согласны? Иначе я не отвечаю за вашу жизнь.

- Согласен, - искренне, с необыкновенным облегче­нием ответил Парнелл. - Спасибо. Спасибо от всего сердца. Серый непостижимый взгляд скользнул по нему.

Они въехали в Акко в половине седьмого утра. В этот момент Парнелл был один в кабине грузовика. Минут за двадцать перед этим оба его противника встали позади ка­бины в кузове, попросив его (особенно молодой) не обора­чиваться и разбив зеркало, чтобы Парнелл не мог увидеть ничего у себя за спиной.

Вот почему, только подъезжая к площади Хан-эль-Ам-дан и завидев гостиницу с колоннадой - ее указали Парнеллу как конечный пункт, - он, успокоенный ничем не нарушаемой тишиной, замедлил ход и остановился.

И, естественно, в кузове не было никого, кроме двух полицейских, вне себя от ярости, но живых.

11

Реб Михаэль Климрод приехал в Каир в последние дни марта 1946 года. Один. Они с Лазарусом путешествовали раздельно, но снова встретились в египетской столице.

По мнению Яэля Байниша, самого достоверного и само­го постоянного свидетеля этого периода жизни Короля, Реб Климрод, а главное, Лазарус значились среди тех тер­рористов, за кем в Палестине британцы охотились усилен­нее всего. Схватка в Ягуре этому во многом способствова­ла; у англичан, особенно у двух инспекторов Отдела уголовной полиции, времени было с лихвой, чтобы рас­смотреть их лица, а высокий рост Климрода позволял до­вольно легко его опознать.

Нападение на полицейский пост в Ягуре было, однако, лишь эпизодом в значительно более широком наступле­нии, проводимом как «Иргуном», так и группой «Штерн». Общее наступление - руководимая Лазарусом операция являлась лишь его частью - началось 1 марта; были ата­кованы казармы в Хайфе, Реховоте, Пардес-Гане, а также пути сообщения в пригородах Иерусалима, Тель-Авива и Петах-Тиквы. Даже штаб Шестой воздушно-десантной дивизии в Иерусалиме взлетел на воздух.

Говоря о причинах, вынудивших Климрода и Лазаруса уехать в Каир (а потом в Европу), Яэль Байниш четко объясняет все, что касается второго: «Иргун», желавшая видеть себя строго военной, хотя и подпольной, организа­цией, ставила в упрек бывшему товарищу по оружию ир­ландцев из ИРА и североамериканских гангстеров его почти непреодолимую склонность к бессмысленной жестоко­сти, которая в крайних случаях шла вразрез с поставлен­ными политическими целями.

Что касается Реба Климрода, то Байниш ничего тогда не знал о мотивах его отъезда. «В какой-то момент я поду­мал, что он получил новое назначение, например в фили­ал «Моссада» в Европе. Только в августе или сентябре я узнал, что все было не так и уехал он по своей инициати­ве. Я был разочарован и даже встревожен: его совместная работа с Довом не сулила ничего хорошего. Впоследствии подтвердилось, что я ошибался лишь наполовину…»

В Каире Надя Хаким занимала виллу на острове Гезире, в жилом квартале неподалеку от проспекта короля Фуада. Эта бывшая вольнонаемная вышла замуж за одного из сыновей Хакима - владельца одноименного банка, того самого, где некоторое время служил Реб Климрод. Пере­мена в социальном положении никак не отразилась на связях Нади с подпольными сионистскими движениями: ее предупредили о приезде двух человек и попросили им по­мочь сперва устроиться в египетской столице, а потом вы­ехать в Европу. Она поселила Лазаруса и Климрода в своей прежней квартире на Шейх Рихани-стрит, позади посольства США, и достала паспорта: ирландский для Ла­заруса и французский для Климрода-Юбрехта.

Раздобыла им два места на пароходе Французской мор­ской компании грузовых перевозок. Оба были в Марселе 30 марта.

А Реб Климрод, уже один, появился в Нюрнберге 8 ап­реля.

- «Накам», - сказал Буним Аниелевич. И спросил по-немецки: - Тебе понятно это слово?

- «Месть» на иврите, - ответил Реб.

Они шли по улицам Нюрнберга, по пригородам, между рядами разрушенных домов, под мелким и холодным до­ждем. Они были почти одинакового роста: Климрод санти­метра на три-четыре повыше. Аниелевичу было лет двадцать восемь; блеск его больших, глубоких и печальных глаз постоянно смягчала какая-то затуманенность.

- Мне совсем не нравится твой спутник, - помолчав, сказал он. - Во-первых, он слишком стар. Самому стар­шему среди нас не больше тридцати. А во-вторых, и это главное, его профессиональная сторона. Он похож на аме­риканского гангстера.

- Он работает крайне эффективно. Лучше меня. Пока.

- Я ценю эффективность. Не выношу этих талмудиче­ских споров о ста восьмидесяти семи основаниях для со­вершения или несовершения какого-либо действия, если даже речь идет о том, открыть или закрыть дверь. Но для того, что мы хотим предпринять, для того, что мы уже на­чали осуществлять, в тех качествах, каких мы требуем от людей, эффективность стоит на втором месте. Мне не нужны профессиональные убийцы, Реб. Прежде всего я жажду… - он запнулся и сумел как-то робко выговорить это слово, - чистоты. Мы будем убивать, каждую секунду испытывая ужас перед убийством. Говорят, месть - ору­жие слабых, но что делать? Суть ведь не в том, чтобы на­казать этих людей, а в том, чтобы не дать забыть об их преступлениях. О них уже забывают. Даже здесь, где су­дят кое-кого из преступников и пишут об этом в газетах. Но сколько времени это будет продолжаться? Необходимо, чтобы весь мир знал, что подобная гнусность не может быть забыта через два или три года. И для этого нет друго­го выхода, кроме как убивать. Ты действительно хочешь

Реб как-то неопределенно кивнул, не вынимая длинных костлявых рук из потертых карманов куртки.

- Я навел справки о тебе, - продолжал Аниелевич. - У нас очень разветвленная организация, агенты по всей Европе. И, кроме того, у меня есть друзья, надежные друзья, в Варшаве и Москве. Я хочу сказать, у меня лич­но. В Тель-Авиве они осуждают нашу деятельность, «Хагана» хотела бы нас контролировать или, может быть, да­же уничтожить. Для них важнее всего Талмуд и часами напролет болтовня, а не действия. Что касается тебя, то мы все проверили. Один из наших был в Белжеце, помнит твою мать и твоих сестер, он ручается за тебя.

- Но не за Дова Лазаруса.

- За Лазаруса нет. Во всяком случае, мы будем его ис­пользовать. Нам потребуются деньги, много денег, а никто из добряков «Хаганы», «Моссада», «Иргуна» или «Штер­на» не желает нам их дать. Мы должны выпутываться са­ми. Мы создали организацию, которая занимается контра­бандой золота и лекарств. Я знаю: есть противоречие меж­ду той чистотой, что должна жить у нас в душах, и этими спекуляциями. Но и здесь тоже у нас нет выбора. В край­нем случае, хотя я и против, Лазарус сможет работать в этом отделении нашей организации. Я знаком с его лич­ным делом: в Соединенных Штатах Америки он встречал­ся с многими людьми из тех, кого там называют мафией, сотрудничал с гангстерами-евреями в Нью-Йорке, у него еще много знакомых среди них и их сицилийских друзей. Но давай поговорим о тебе. Ты не сможешь принять уча­стие в нашей ближайшей операции. По крайней мере на ее первом этапе. Но ты говоришь по-французски, и даже, ка­жется, очень хорошо. Решено, что сразу же по окончании операции ее исполнители эвакуируются во Францию. Я хотел, чтобы ты занялся этим отходом, поехал во Фран­цию и приготовил для них явки. Ты можешь это сделать?

- Мне понадобятся деньги.

- Они у тебя будут. Но посмотри сюда.

Взяв Реба Климрода за локоть, Буним остановил его. Реб поднял глаза и увидел здание за колючей проволокой; оно охранялось полицией. Он решил, "что это завод, но Аниелевич отрицательно покачал головой:

- Нет, пекарня. Они тут выпекают два сорта хлеба, ко­торый развозят каждое утро, мы, к счастью, не можем ошибиться: белый хлеб предназначен для американских, английских и польских солдат. Его мы, разумеется, тро­гать не станем. Зато круглый черный хлеб выдается только пленным. Они содержатся в бывшем Шталаге XIII. Там их тридцать шесть тысяч, сплошь эсэсовцы, против которых военная полиция союзников собрала улики. Мы надеемся уничтожить по крайней мере две трети. С помощью мышьяка.

Операция прошла в ночь с 13 на 14 апреля 1946 года; разыгралась сильная гроза, которая объясняет частичную неудачу. В предшествующие недели, однако, были приняты все предосторожности: двое из группы «Накам» суме­ли - скрыв, что они евреи - устроиться на работу в ла­герь военнопленных: один шофером, другой кладовщиком; одновременно химики организации разработали порошок на базе мышьяка, по составу и цвету ничем не отличаю­щийся от слоя муки, которым германские булочники по­сыпают свои изделия; этот порошок наносился на буханки хлеба; другим удалось устроиться на самом хлебозаводе, и они тайком вырыли под полом склада - где перед вывозом хранился хлеб - тайник, куда спрятали яд и необходимый инструмент. Яд был пронесен на завод в резиновых грел­ках, спрятанных под одеждой.

13 апреля, ближе к вечеру, трое мужчин укрылись в тайнике, откуда выбрались с наступлением темноты, по­сле ухода персонала. Надев перчатки и обмотав марлей лица, они начали присыпать порошком хлеба. Начиналась гроза. Порывистым ветром выбило окно склада. Прибежа­ли встревоженные полицейские. Они никого не нашли и решили, что это воры пытались выкрасть хлеб - привыч­ное дело в те голодные времена. На следующий день про­веденное полицией расследование все-таки вынудило «На­кам» прекратить операцию.

16 апреля газеты Нюрнберга сообщили, что полиция об­наружила тайник и что пять тысяч пленных эсэсовцев от­равлены.

Четыреста из них умерли.

Вместе с французским евреем по фамилии Мэзьель - случайным членом «Накам», из которой он вскоре после этого вышел - Ребу Климроду удалось снять большую квартиру в Лионе, в квартале Круа-Русс. В ней он на де­сять дней приютил четверых человек - исполнителей операции по отравлению в Нюрнберге, - которые не мог­ли утешиться, что потерпели неудачу, успев отравить все­го две тысячи хлебов вместо четырнадцати. Через неделю, 20 апреля, сам Буним Аниелевич поя­вился в Лионе, где встретился с Жаком Мэзьелем и Ребом Климродом. Он просил последнего послужить ему ги­дом - а главное, переводчиком - в поездке по Бельгии и Германии. Мэзьель был свидетелем, что они уехали на рассвете, 26 апреля, на машине, которую он купил за счет организации [«Накам» не была единственной организацией, предпринимающей карательные экспедиции подобного рода. Люди из Еврейской бригады, ликвидированной в Палестине англичанами, были разделены на два от­ряда, которые совершали рейды чаще всего в Австрию, используя в каче­стве базы итальянский городок Тарвиз. Но самой активной и самой упор­ной из всех организаций была «Накам»: потребовались энергичные дей­ствия полковника Наума Шадми, руководителя «Хаганы» в Европе, чтобы последние Мстители прекратили свои облавы. Шадми был вынуж­ден отдать приказ похитить и силой доставить в Израиль самых неумоли­мых. Всего было убито около тысячи бывших нацистов, среди которых Йозеф Белки, Гюнтер Халлс и Алоиз Гавенда, известные палачи, дейст­вовавшие соответственно в Ченстохове (Польша), в гетто Варшавы и За­греба. Самые необычные замыслы «Накам» не были осуществлены: на­пасть на тюрьму Шпандау, чтобы прикончить Деница, Ширака, Шлеера и прочих редеров и гессов, которые отбывали там заключение, а глав­ное - отравить всю сеть снабжения питьевой водой города Нюрнберга (здесь были провозглашены расовые законы). От этого последнего проек­та, который повлек бы за собой заклание гражданского населения, отка­зались за несколько часов до начала его осуществления. Сам же Буним Аниелевич позднее погиб в Трансиордании (прим. автора.). ]. Прошло почти пять месяцев, прежде чем Мэзьель снова увидел молодого человека, который, уез­жая, оставил после себя в лионской квартире свои единст­венные тогда земные сокровища, две книги - томик «Эс­се» Монтеня по-французски и «Осенние листья» Уолта Уитмена по-английски.

Реб Климрод вновь объявился в Лионе где-то в середине сентября в сопровождении Дова Лазаруса.

До этого был парижский эпизод.

Двумя часами ранее зазвонил телефон. Неизвестный спросил Дэвида Сеттиньяза. Служанка ответила, что его нет ни в Париже, ни во Франции, но случаю было угодно, чтобы в комнате оказалась Сюзанна Сеттиньяз. Она сама взяла трубку. Сообщила, что она бабушка Дэвида, спроси­ла: «Вы друг моего внука?»

- Не совсем, - ответил медленный и серьезный голос Реба Климрода. - Мы познакомились в прошлом году в Австрии, и он оказал мне большую услугу. Мне хотелось бы снова встретиться с ним.

В 1946 году Сюзанне Сеттиньяз уже перевалило за шесть­десят. Она вдовствовала более десяти лет, не имея других детей, кроме отца Дэвида (он умрет в будущем году), и других внуков, кроме Дэвида. Состояние, которое оставил муж, разумеется, позволяло Сюзанне жить безбедно, хотя не избавляло ее от острого чувства одиночества. Она пита­ла к Дэвиду столь исключительную любовь, что прошлой весной, хотя и не говорила ни единого слова по-английски, решила погостить в Бостоне. 9 сентября, проведя, как всегда, лето в своем доме в Экс-ан-Провансе, она возвра­тилась в Париж. Сюзанна предложила собеседнику, раз он друг Дэвида, нанести ей визит. Реб Климрод принял при­глашение.

Он оглянулся, и глаза его задержались на маленькой картине, которая висела между двумя книжными шкафа­ми из резного красного дерева, над диванчиком в стиле Директории. Холст был исполнен маслом и темперой, ве­роятно, во второй половине двадцатых годов; на нем были нарисованы различные предметы, в их запутанном сочета­нии узнавались лишь две рыбы из сиенской глины на голу­бом блюде.

- Пауль Клее, - сказал он. - У нас был почти такой же.

- У нас?

- У моего отца и меня. Мы жили в Вене.

Он улыбнулся, и вся его физиономия от улыбки прямо на глазах преобразилась. И до этого мгновенья черты его лица нельзя было назвать невыразительными; у него был вид человека, погруженного в какое-то внутреннее созерцание; впечатление это еще больше усиливали - и как усиливали! - светлые, огромные и бездонные глаза. Но он улыбнулся, и все стало иным. Он сказал:

- У вас великолепная квартира. И мой отец, конечно же, сказал бы о футляре, достойном своей жемчужины. Он любил делать подобные комплименты, вероятно, желая показать, что он истинный венец.

Он говорил с легким акцентом и мог бы сойти за фран­цуза из Эльзаса. Сюзанна Сеттиньяз почувствовала себя в замешательстве, как прежде ее собственный внук и Джордж Таррас. Она тоже испытала на себе это очень странное ощущение несоответствия между внешностью своего визитера (она сочла, что ему двадцать один год, тогда как Ребу еще не исполнилось и восемнадцати), про­стотой, даже бедностью его платья и одновременно тем чувством величия, что излучали его глаза, голос и вся личность.

Она задала ему множество вопросов о своем внуке, спросила, каким образом они познакомились. Он ответил, что они с Дэвидом встретились «в Австрии, в окрестностях Линца», сразу же после прихода победоносных союзных войск и в тот момент он, Реб Михаэль Климрод, находился «в трудном положении» (таковы были слова, которые он употребил) и Дэвид ему помог. И что они друг другу по­нравились.

Он непринужденно переменил тему разговора и при­нялся рассказывать о своих пяти-шести приездах во Фран­цию; последний раз в апреле 1938 года. Сказал, что выу­чил французский с гувернанткой, которая родилась в окрестностях Ванд ома, и совершенствовал его, прожив це­лое лето в Париже и на вакациях в Довиле, Биаррице и на Лазурном берегу. Да, в Эксан-Провансе он был; он вспомнил бульвар Мирабо, площадь Альбертас и кафе «У двух холостяков», а также музей Гране, «где есть один Ре­мбрандт и два Кранаха». Его познания в искусстве изуми­ли Сюзанну Сеттиньяз, которая знала имя Клее лишь по той причине, что ее муж приобрел одно полотно художника.

Относительно Дэвида она сообщила, что он демобили­зовался и возобновил изучение права в Гарварде. Она дала ему адрес своей невестки в Бостоне, где Дэвид должен на­ходиться в это время года, если только он не задержался в летнем доме семьи, в Коннектикуте.

- Хотите, я запишу вам адреса и номера телефонов? Он, улыбнувшись, покачал головой:

- В этом нет необходимости. У меня довольно прилич­ная память.

С этими словами он встал и начал прощаться с весьма спокойной и мягкой вежливостью.

Он улыбнулся, коснулся губами руки старой дамы и ушел. Но на следующее утро она получила записку вместе с одной розой. Мелким, сжатым почерком с изящными, но твердо очерченными прямыми линиями он просил изви­нить его за то, что не имеет возможности прийти еще раз, поскольку сегодня же вынужден покинуть Париж.

«Я встретила, - неделю спустя писала она Дэвиду Сеттиньязу, - самого непостижимого, самого странного, но и самого умного из всех молодых людей, каких я видела за свои шестьдесят пять лет. Если ты хоть что-нибудь способен сделать, с моей или без моей помощи, для Реба Михаэ­ля Климрода, то сделай это, Дэвид. Мне кажется, что сей­час он находится в весьма жалком положении, хотя он ни слова об этом мне не сказал…»

12

Дов Лазарус, с облегчением вздохнув, опустился в пле­теное кресло «Парижского кафе» на площади Франции в Танжере. «Тебе мартини?» Реб отказался. Лазарус заказал розовое мартини для себя (он недавно к нему пристрастил­ся), чай с мятой для своего спутника. Он на идиш загово­рил о золоте. В Танжер, говорил он, начало стекаться зо­лото, оно поступает со всей Европы, даже из Швейцарии; в конце концов русские в Вене, и кто может сказать, будет ли их по-прежнему сдерживать швейцарский нейтрали­тет? Кроме того, рынки золота закрыты в Париже и Лон­доне, а инфляция…

- Ты знаешь, что такое инфляция, малыш?

- Да, - равнодушно ответил Реб.

Восемнадцать ему исполнилось на пароходе «Дженне», где-то на полпути из Марселя в Танжер. По прибытии в марокканский порт, имеющий статус международного, Лазарус снял для них две комнаты в отеле «Минза», на улице дю Статю. Потом Реб в одиночестве расхаживал по бульвару Пастера, тогда как его спутник отправился на деловое свидание. Он постоял, опершись на балюстраду, откуда просматривалось все великолепие Гибралтарского пролива и мыса Малабата, бродил по Гран-Сокко…

- Ты слушаешь меня, малыш?

- Да.

- Непохоже. Реб, есть возможность сделать деньги. В законодательном собрании Международной зоны заседают три марокканских еврея. С одним из них я встречался. Скоро они примут решение распространить на чистое зо­лото право получать проценты с фиктивного вклада, то есть каждый, живет ли он в Танжере или нет, сможет, не платя налога, положить на хранение любое количество зо­лота. Только во Франции найдутся тысячи людей, которые из-за инфляции мечтают о золоте. Ты знаешь, какова раз­ница между золотым слитком в Цюрихе и таким же слит­ком, например, в Лионе? Две тысячи франков. Можно из Танжера отправлять золото на маленьких самолетах, пользуясь бывшими аэродромами Французского Сопро­тивления…

- Я не умею водить самолет.

Старый официант, ему было лет семьдесят пять и он на­верняка говорил на восьми - десяти языках, принес зака­занные напитки и пачку сигарет, которую также попросил Лазарус. Жесткие, блестящие глазки Дова по-прежнему сверлили лицо Реба:

- Мы в плохом настроении, малыш? Молчание затягивалось. Серые глаза Реба выдержали взгляд Дова. Лазарус улыбнулся:

- У тебя нет ни гроша, нет семьи, нет угла, податься некуда. Без меня ты, наверно, с голоду бы подох. Я научил тебя всему. Даже твою первую женщину я уложил к тебе в постель. Верно?

- Верно.

- Ты убивал людей с этим Аниелевичем?

До новой встречи с Довом Реб Климрод слонялся по ба­зарам, поднявшись с нижнего края улицы дю Статю, сплошь заросшей гибискусами и драценами, которым, как утверждали, было восемь столетий, до крытых ворот Мандубии. Он увидел человека и, несмотря на штатский кос­тюм, усы и отросшие волосы, сразу же его узнал. Накинув на руку пиджак, протирая шею носовым платком, чело­век, улыбаясь, что-то говорил английским морякам, кото­рые тоже торговались с уличным менялой перед воротами Шеммарин. Это не был ни Эрих Штейр, ни Хохрайнер. Реб Климрод, у которого была «довольно приличная па­мять», видел его однажды, четыре года назад. Это про­изошло в Белжеце, 17 июля 1942 года. Этот человек зате­сался в ряды евреев, которых доставили из Львова, и, разговаривая на почти безукоризненном идиш, попросил их всех написать письма своим семьям, чтобы успокоить их, сообщить, что обращаются с ними хорошо, что их вы­сылка в конечном счете не так уж страшна…

- Ты мне не ответил, - сказал Дов Лазарус.

- Нет.

- Неужели ты никого не убил?

Реб улыбнулся, мягко покачав головой:

- Я же тебе не ответил.

Он взял своими тонкими пальцами пачку «Филипп Мо­риса».

- Я говорил с людьми на базарах. По-итальянски они называют это U Fumu, дым. Они уверяют, что можно за­работать много денег, и на этом тоже.

Именно Дов Лазарус финансировал первую операцию, которая была проведена во второй половине октября. По­том они осуществили еще десять, все через Испанию. Тех­ника этих операций была проста, стоило только заполу­чить какое-нибудь судно: светлые сигареты, поступавшие из США, официально находились в Танжере транзитом, их покупали по тридцать французских франков за пачку, а чтобы совершенно легально их вывести, достаточно было указать порт назначения, куда законом разрешался ввоз табака, чаще всего Мальту. Далее в море, где торговля свободна, назначали место встречи вне территориальных вод с испанскими покупателями из Валенсии, переклады­вая на иберийцев риск столкновения с таможней Франко. Опасность была нулевой, а прибыли весьма удовлетвори­тельными: пачку сигарет, купленную в Танжере за трид­цать франков, можно было перепродать за пятьдесят - шесть­десят. И так как за один рейс иногда брали по пятьдесят ящиков, то есть двадцать пять тысяч пачек, то прибыли от одной экспедиции могли достигать пятисот - шестисот ты­сяч франков, то есть, при курсе доллара в сто двадцать франков, где-то четыре-пять тысяч долларов. Не было ни­чего удивительного, что за свою долю в этой коммерции, которая еще не попала в лапы крупных мошенников, шла драка: среди прочих опереточных контрабандистов рас­талкивали друг друга локтями бывшие офицеры Англий­ского королевского флота, будущий французский ми­нистр, британские или итальянские аристократы и даже экипаж, составленный из одних лесбиянок, плавающий под розовым флагом.

После шести первых плаваний Реб Климрод оказался в состоянии вернуть Лазарусу его первоначальный капитал. «Ты не должен этого делать, - заметил Дов, - я у тебя ничего не просил». «Я так хочу», - просто ответил Реб. При этом обмене репликами присутствовал еще один че­ловек, француз по имени Анри Хаардт, мечтающий о при­ключениях и лишь ради этого приехавший из Ниццы в Танжер. Хаардт и Климрод встретились случайно, у полок книжного магазина «Колонн», в нижней части бульвара Пастера. Житель Ниццы, который у себя в стране был ли­ценциатом истории, первым завел разговор о книге, что листал юный верзила, - о «Закате Европы» Шпенглера, которую ему самому удалось дочитать почти до конца. Во время пустой беседы, продолженной на соседней террасе кафе «Кларидж», несмотря на разницу в возрасте (тогда Хаардту было тридцать), открытие, что юному читателю Шпенглера исполнилось лишь восемнадцать, потрясло Хаардта, а сообщение о том, что тот «занимается сигарета­ми», живо заинтересовало. У Хаардта на сей счет были свежие мысли, и он не настолько оторвался от жизни, что­бы не видеть перед собой «великий путь американских си­гарет», связывающий Танжер с берегами Франции и Ита­лии, где можно было перепродать пачку «Филипп Мориса» и прочих «Честерфилдов» даже за сто франков…

- Если вместо пятидесяти ящиков за один рейс мы возьмем пятьсот или тысячу - все дело в судне, - прибы­ли очень быстро могли бы стать сказочными. Миллион долларов в год не покажется столь невероятным…

Хаардт удивлялся своему упрямому желанию убедить мальчишку стать его компаньоном. Мальчишку, который колебался, это было очевидно. Разумеется, не из-за недо­статка дерзости или честолюбия, из-за чего-то другого.

- Из-за твоего ирландского друга? Из-за него?

- Не совсем так.

- На худой конец, - наконец сказал Хаардт, - мы могли бы объединиться все трое. Хотя…

Ему не нравился Дов Лазарус (он знал его лишь под фа­милией О’Си, псевдонимом, которым Дов давно пользо­вался в Танжере), а на самом деле он его боялся. Два-три раза он видел, как Дов круто разговаривает по-английски с сомнительными итало-американцами, упоминая имена Хайми Вейса, Мейера Ланского, Лепке Бухалтера или Лу­ки Лючано так, как ветераны говорят о своих бывших ко­мандирах. Хаардт обладал пылкой страстью к авантюрам, правда, в разумных пределах. Этот Лазарус-О’Си казался ему «off-limits», диким, так же как ему казался определен но противоестественным несвязный тандем, который он составлял с молодым «Юбрехтом». Несвязным и опасным.

В общем, Хаардт держал себя как старший брат. Сам не зная, почему.

Он был ни при чем в деле Лангена. Просто свидетелем, даже не прямым.

- Голландцы, - сказал Лазарус. - Одного зовут Ланген, а другого Де Гроот или что-то в этом роде. У одного из них диплом капитана дальнего плавания, а нам нужен на­стоящий капитан, так ведь? На этот раз надо пересечь Средиземное море, но не затем только, чтобы махать руч­кой сеньоритам, идя вдоль испанского берега. Де Гроот - тот малый, что нам нужен. Что до матросов, то в экипаж войдут мальтиец и трое сицилийцев.

- И мы, - заметил Реб.

- И мы. Всего восемь человек. При разгрузке девятисот ящиков лишними мы не будем. На месте нам поможет бригада…

- И куда мы пойдем?

- На Сицилию. В бухту к западу от Палермо. Ты что-то имеешь против, малыш? Ты думал, что мы еще долго будем играть в детские игры? Теперь мы займемся серьез­ными делами. Пошли, я представлю тебя голландцам…

Анри Хаардт уже находился в «Парижском кафе», сидя за столиком с одним из своих друзей - офицером тамож­ни, корсиканцем, который на правах знатока извергал на него множество советов о тысячах способов использовать себе на пользу столь приятные преимущества междуна­родного статуса Танжера. Он видел, как подошли Климрод и Лазарус, которые устроились в нескольких метрах от него, вместе с двумя мужчинами лет тридцати пяти, сидевшими к нему спиной. Реб Климрод и его спутник в оч­ках заняли места напротив, он мог видеть их лица. Глав­ное, он успел заметить едва уловимую, внезапную жесткость серых глаз, которые на несколько секунд рас­ширились; не ускользнул от него и любопытный жест Климрода, который нагнулся и почти засунул голову под стол, чтобы завязать шнурки на ботинке, в чем не было никакой необходимости, прежде чем выпрямиться с вновь совершенно невозмутимым лицом. И благодаря взгляду, который он бросил на Дова Лазаруса, Хаардт понял, что тот тоже кое-что заметил. Прошло двадцать - тридцать минут, после чего оба незнакомца встали и ушли…

Дов Лазарус вполголоса сказал на идиш:

- Не строй из себя обиженную девочку, малыш. Я ви­дел, как тебя перекосило, Ты знаешь одного из этих ти­пов?

Реб положил руки на колени и, словно завороженный, смотрел на них. Наконец произнес:

- Один по крайней мере не голландец.

- Кто?

- Ланген.

Глаза Дова Лазаруса за стеклами очков сверкали блек­лым холодом голубых алмазов. Он швырнул на стол банк­ноту и встал: «Пошли отсюда». Два месяца назад Дов ку­пил двухцветный «паккард» с откидным верхом. Он сел за руль и поехал по дороге на мыс Малабата; Реб сидел ря­дом. Они не перемолвились ни словом; подъехав к маяку, Лазарус выключил мотор, вылез из машины и пошел к террасе, откуда открывался вид на Танжер, Атлантиче­ский океан и Испанию.

Его жест был таким быстрым, что, казалось, он даже не шевельнулся, хотя кольт сорокапятимиллиметрового ка­либра оказался в его правой руке, которую он придержи­вал левой. Он выстрелил один раз, и метрах в двадцати от них упала чайка, сбитая влет. Лазарус по-прежнему улы­бался.

- Когда мы приехали в Танжер, я задал тебе вопрос. Хотел знать, убивал ли ты людей с этим meshuggener (чокнутым) Аниелевичем. Ты мне не ответил.

С той же поразительной ловкостью он снова изготовил­ся для стрельбы, взяв на мушку другую чайку. Но не вы­стрелил.

- Ты хотел бы убить этого Лангена, Реб?

- Не знаю, - с невозмутимым спокойствием ответил Реб. Лазарус опустил руку: кольт, засунутый за пояс, сно­ва обрел свое место под пиджаком, сзади, над правой ляж­кой.

- Поедем, малыш. Мы совершим это плавание к бере­гам Сицилии вместе с Де Гроотом и твоим другом Лангеном. Я бы сильно удивился, если бы и этот самый Гроот оказался голландцем. Вероятно, он тоже один из них, Реб. Ланген может трепаться в Танжере, что он голландец, но неужели ты веришь, что настоящий голландец будет вести себя как идиот? Или же он, но на другой манер, тоже влип, ведь эсэсовцы у них были даже в Голландии…

Впервые с тех пор, как они стали работать вместе, Дов прикоснулся к мальчику, погладил его по затылку и, взяв за руку, повел к «паккарду»:

- Во всяком случае, ты не мог бы убить его в Танжере, малыш, поверь мне. Нас видели вместе с Лангеном, а Тан­жер не так уж велик. Зато на Сицилии умирают легко…

Он завел мотор и улыбнулся:

- Там ты его и убьешь, Реб.

13

Судно называлось «Дикий кот»; было оно дубовое, двад­цати шести метров в длину, водоизмещением семьдесят тонн. Построенное на верфи Маркони, оно имело дизель в сто восемьдесят лошадиных сил. И груз из шестисот шес­тидесяти ящиков сигарет «Филипп Морю», двухсот - «Честерфилд», шестидесяти - «Кэмэл». Выйдя из Танже­ра 17 января 1947 года, оно подошло к мысу Сан-Вито, за­падной точке залива Кастелламаре, в пятидесяти кило­метрах от Палермо, с наступлением темноты. Ни одного катера Финанцы - итальянской таможни, - естественно, не было, по крайней мере в радиусе пятидесяти морских миль от этого места. Впрочем, декларация и коносаменты были в порядке и точно регистрировали груз, портом дос­тавки которого был Корфу.

Согласно инструкциям Де Гроот лег в дрейф и ждал. Около одиннадцати вечера три желтых сигнала с берега сообщили, что путь свободен. «Дикий кот» взял курс к су­ше, потом снова остановился по другому сигналу. Вскоре на гладкой поверхности воды побежала рябь, возвестив­шая о приближении флотилии. Появилось с десяток боль­ших лодок. Рыбаки занялись перегрузкой с помощью трех своих соучастников-таможенников, которые получали по тысяче лир с каждого ящика. Хватило двух ездок, в по­следнюю на лодках привезли вино, чуть ли не греческое, судя по этикеткам. Сицилиец из экипажа разорвал и сжег декларацию и коносаменты и составил новые, с полнейшей ясностью подтверждающие, что «Дикий кот» идет с Корфу, где и взял свой груз.

В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они за­просили разрешения сойти на берег, то есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без малейшей заминки; дело было сделано…

- А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, - объявил Дов Лазарус.

Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно, улыбался…

Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера, свер­нули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у ко­торой стоял белый дом. Машин было две, обе американ­ские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и итало-американцем по имени Сол, от кого и стала извест­на эта часть рассказа; в другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.

Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на мест­ном диалекте. Остальные поднялись на затененную боль­шой глицинией - она уцелела до сих пор - террасу, от­куда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.

И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.

В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготов­лено не было, и в нем находились двое молчаливых муж­чин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротни­ков и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (la lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.

Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса поя­вился кольт, и он спросил:

- Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?

А другой, наверное, ответил, что Ланген - это его по­длинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.

- Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знай точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный раз, и дело с концом - она навсегда у него в памяти. И с лицами также. Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…

- Белжеце, - поправил Реб глухим голосом и опустил голову.

- Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца - вы тогда убили его мать и его сестер, - когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…

- Это не верно, я могу ошибаться, - выдохнул Реб.

- …И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрас­ная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно по­мучиться, прежде чем сдохнешь?

- Sara sheyn veter haynt, - ответил Ланген.

- У него ведь хорошее произношение, а, малыш?

Он протянул Ребу второй кольт и одновременно заме­тил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый голландец, потому что Дов сказал с большим юмором, даже не оборачиваясь:

- Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу… Он улыбнулся Ребу:

- Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них тратить жалко. Возьми, ма­лыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!

Пистолет оказался у Реба.

- И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец на курке, ты понимаешь? Смот­ри, ты делаешь вот так…

Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автомати­ческого пистолета воткнулся в рот Лангену, упершись мушкой в зубы.

Вдруг он заорал на идиш:

- Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал, Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!

Тишина.

- Ладно, малыш, отойди-ка, - очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на английский. - Просто отойди, оставь эту гадину на месте…

Потом, спустя несколько секунд:

- Пососи его, Ланген… Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший еврейский член… Вот так… Очень хорошо, Ланген…

Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгно­венно из другого пистолета, который он держал в левой руке, Дов прикончил и Де Гроота, пустив ему пулю в го­лову, точно в висок.

Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Авст­рии, в Линце, на Ландштрассе 36, у Симона Визенталя. Анри Хаардту - он в Танжере очень волновался за них - некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном «Ди­кого кота», сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.

Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в ка­кую-либо организацию, и Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.

- А другой человек? - поинтересовался Визенталь. - Тот, что ждет на улице?

- Это мой друг, - только и ответил Реб Климрод.

…А люди, о которых он хотел получить сведения, зва­лись Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.

Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна; в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их судьбе по­сле мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визен­таль с трудом составлял список ближайших сотрудников Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен, что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации, занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не было известно даже время ее создания, а именно - 1947 год.

- У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в Граце… Когда? - 14 апреля 1905 года, - ответил Реб. - От Иоахима Штейра, который родился в Граце 6 ноября 1879 года, и Марты Сильвернагель, родившейся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост - метр восемьдесят два сантиметра. До войны он был адво­катом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-анг­лийски и немного по-французски. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые художники…

Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голо­сом. Нередко бывало, а потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий па­рень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, что­бы поведать какую-нибудь историю. Тогда, совсем неожи­данно, всплывали фамилии и факты. Таким образом Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.

- Военные преступники?

- Да, - подтвердил Реб.

- Мне потребуются факты. Если вы согласитесь дать свидетельские показания и…

- И что произойдет, если я их дам?

- Этих людей будут разыскивать. И в случае достаточ­ного количества улик - естественно, если их найдут - они будут арестованы и преданы суду.

Парень усмехнулся.

- Понимаю, - сказал он. - Я подумаю и, быть может, приду к вам снова.

Он встал. Визенталь спросил:

- Между этими людьми и вами пролегло что-то лич­ное, не так ли?

- Что-то в этом роде, - ответил Реб Климрод, стран­но, загадочно улыбаясь.

- А вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я сам по­терял восемьдесят девять человек из своей семьи. Парень очень вежливо отказался:

- Как-нибудь в другой раз. Я бесконечно признателен вам за ваш прием.

Визенталь смотрел, как он вышел на Ландштрассе, про­шел мимо дома № 40, где тогда располагались помещения американской O.S.S., подошел к человеку, который был намного ниже его ростом, старше, но зато более плотным, с очень широкими плечами и в очках без оправы.

Больше он ни разу не встречал Реба Климрода.

Эрих Штейр в 1932 году вошел в кабинет юристов, ко­торый создал Иоханн Климрод. Начиная с августа 1941 го­да он стал официальным его директором, хотя фактически руководил им более шести лет на основе документов о по­печительстве, выданных Иоханном Климродом, который не мог по-настоящему заниматься адвокатской практикой из-за одностороннего паралича, что разбил его в 1931 году и вынудил передвигаться лишь в кресле-каталке. Эрих Штейр к конце войны не объявлялся ни в Вене, ни где-ли­бо в других местах. Поэтому в феврале 1947 года его жена подала в суд города Граца прошение о Todeserklarung (официальное признание умершим) бывшего супруга, обосновывая свою просьбу показаниями одного человека, поклявшегося в том, что он был свидетелем смерти Эриха Штейра, которого в Праге срезала очередь из советского автомата. Суд без труда удовлетворил эту просьбу, так как тогда процедура была предельно проста. Фамилия Штейра исчезла, если она вообще в них фигурировала, из списков нацистских преступников. Политическая и воен­ная карьера Штейра тоже была известна в общих чертах. Участие Штейра в неудавшемся путче 1934 года отмечено в полицейском донесении, где упоминается о вмешатель­стве Иоханна Климрода в его защиту. В нацистскую пар­тию он был принят в феврале 1938-го, с членским билетом № 6 330 372. С этого времени он становится признанным специалистом-юристом по «еврейскому вопросу» [Назначенный юридическим советником в Центральное бюро по эмиграции евреев, он участвует в аресте, интернировании и высылке - за выкуп в несколько миллионов долларов - барона Луи де Ротшильда. В 1940 году он работал над Докладом IV Б 4 по поводу юридических ас­пектов «Проекта Мадагаскар», предусматривающего депортацию в Тананариве всех европейских евреев; здесь впервые было использовано выра­жение «конечное решение еврейской проблемы». В следующем году по приказу Райнхарда Гейдриха он совершил множество поездок в Голлан­дию; он один из уполномоченных управления по имуществу и деньгам 140 000 голландских евреев, из которых в живых остались лишь пять ты­сяч человек. Одновременно с этим он продолжает на свой лад руководить юридическим кабинетом Климрода (прим. автора).].

Таков был официальный Эрих Иоахим Штейр. О жизни и деяниях того же Штейра Дэвид Сеттиньяз дает более подробные сведения.

В нацистской Германии Штейр сознательно не стремил­ся к громкой карьере. Он пользовался Историей в сугубо личных целях, с крайне циничной и весьма впечатляющей эффективностью. Его целью было присвоение, вступление во владение, кража всех земных благ семейства Климродов: и тех, что принадлежали лично Климроду, и доверен­ных Иоханну Климроду - увечному, но честному адвока­ту - его клиентами в те зловещие 1938 - 1941 годы. Кроме того, Штейр среди прочих целей наметил и Ханну Климрод (в результате расследования, предпринятого им в 1982 году, у Дэвида Сеттиньяза оказалась фотография Ханны Климрод, сделанная 7 августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции; молодая женщина видна на ней посреди группы людей, окруженная своими тремя детьми; она смотрит в объектив необыкновенными серыми глазами, которые от нее унаследовал Реб Климрод, она захватыва­юще прекрасна какой-то величавой, спокойной и все-таки радостной красотой, а Штейр стоит в двух метрах от Хан­ны, забыв про объектив, и не сводит с нее глаз…), но ему не удалось завладеть этим самым драгоценным сокрови­щем. Он совершенно хладнокровно отправил их, Ханну и троих ее детей, во Львов с паспортами, которые сумел им достать, со всеми гарантиями, что он мог им дать в качест­ве высокопоставленного нациста…

…а также с уверенностью, что посылает их на верную смерть, которую, без сомнения, сам им уготовил.

И, разумеется, Сеттиньяз думает, что столь незамет­ный арест Иоханна Климрода и его отправка в замок Хартхайм, чтобы служить подопытным кроликом и объектом экспериментов для будущих палачей лагерей смерти, - это дело рук Штейра, завершившего свой личный «ан­шлюс» путем увольнения прежних слуг и убийством Анто­на Хинтерзеера, старого дворецкого.

Что же произошло с Эрихом Штейром после апреля 1945 года?.. Первое время он нашел надежное укрытие в американском лагере для военнопленных под фальшивой фамилией, ожидая момента, когда можно будет вновь вы­плыть на поверхность официально. Едва Реб Климрод сно­ва появился - на сей раз он был бесконечно более опасен, чем мог быть два года назад, - Штейр сразу понял, что его безопасность под серьезной угрозой…

Отсюда прошение о Todeserklarung, поданное фрау Штейр…

…отсюда все, что произошло в Штирии…

…отсюда бегство Штейра в марте 1947 года в Южную Америку.

И у Сеттиньяза не было никакого сомнения: из всех возможных путей бегства Штейр воспользовался тем, что называли Монастырской дорогой.

14

В восемь часов десять минут высокорослый мужчина, довольно полный, но сохранивший еще вполне приличную фигуру, вышел из собственного дома по Цеппелинштрассе, в Мюнхене, на берегу Изара. Он поднял лисий ворот­ник своего пальто, поправил прекрасные, на меху, замше­вые перчатки и открыл ворота гаража. Его гордость новехонький «Мерседес» стоял на месте. Сев за руль - су­щим наслаждением было услышать, как нежно заурчал мотор, - включил первую скорость.

- Не двигайтесь, пожалуйста.

Голос был таким мягким и вежливым, что в первое мгновенье он абсолютно не испугался. Потом, обернув­шись, он узнал эти глаза, и его огнем обжег страх.

- Это невозможно!

- Я очень боюсь, что возможно, - ответил Реб. - Я знаю, что сейчас выйдут ваши дети и что вы должны от­везти их в школу. Никаких изменений в программе не бу­дет. Было бы лучше, чтобы их не произошло. В этом слу­чае мне придется убить и ваших детей, а я не хотел бы этого делать. Теперь, пожалуйста, выезжайте спокойно.

- Михаэль…

- Выезжайте, прошу вас.

«Мерседес» выкатился из гаража и медленно подъехал к подъезду дома. Вышли два мальчика, закутанные в крас­но-голубые толстые шерстяные шарфы. Они слегка удиви­лись, увидев рядом с их отцом незнакомца, но Реб улыб­нулся им и пояснил:

- Мы с вашим отцом знакомы уже много лет. Целых двадцать месяцев он заботился обо мне почти по-отечески. Садитесь, мы отвезем вас в школу.

Дети улыбнулись в ответ и стали задавать ему вопросы. Он ответил, что зовут его Михаэль, или по крайней мере так привык его называть их отец, потому что ему не нра­вилось его второе имя. «А какое это было имя?» «О, - от­ветил он, - оно совсем иностранное и очень странное, вам останется лишь спросить у вашего отца, что за имя».

Они подъехали к школе, и Реб с улыбкой обратился к водителю «Мерседеса»:

- Вам следовало бы поцеловать ваших детей. Они оча­ровательны.

Мальчуганы вошли в школу, и машина тронулась с места.

- О, Боже мой, Михаэль…

- Мы едем в Дахау, - сказал Реб. - Маутхаузен слишком далеко, и нам пришлось бы переезжать границу. Дахау вполне подойдет.

- Михаэль…

- Мое имя Реб, - сказал он, улыбаясь. - Пожалуйста, притормозите слегка. Мне не хотелось бы, чтобы мы попали в аварию. И лучше бы вы молчали. От звука вашего голоса… во мне лишь больше закипает гнев. Вам понятно?

Они ехали молча. Показался концлагерь, ничуть не из­менившийся за двадцать три месяца.

- Заезжать внутрь не будем, это ни к чему. Вы просто поедете вдоль ограды до того места, откуда будут видны кремационные печи.

Прошло две минуты.

- Это здесь. Остановитесь, пожалуйста. И выходите.

Сам Реб тоже вышел. В левой руке он держал флягу, а в правой - пистолет. Бывший оберштурмбанфюрер глухим голосом спросил:

- Вы действительно убили бы детей?

- Думаю, что да, - сказал Реб. - Однако неуверен. Хотя меня душит гнев, не знаю, дошел бы я до того, чтобы убить детей.

Он протянул флягу:

- Прошу вас, откройте ее и пейте.

Бывший оберштурмбанфюрер отвинтил крышку и уз­нал запах.

- Это же бензин.

- Да, - усмехнулся Реб. - Я вспоминаю того юного француза, которого вы три года и четыре дня тому назад, почти в этот же час, заставили пить бензин. Правда, пить ему пришлось отработанное масло. Только потому, что бензина у вас не хватало. Ему было десять лет. Он родился 23 июля в Бордо, я очень хорошо его помню. Он умирал десять часов. Я думаю, вы выпьете этот бензин, потому что вы до последнего будете надеяться, что я вас не убью. Вам и вправду выпала удача. Небольшая, но все-таки уда­ча. Но прежде, чем выпить…

Реб вытащил из кармана куртки маленькую, заверну­тую в бумагу вещичку.

- Подарок вам, - сказал он.

Оберштурмбанфюрер развернул бумагу. И увидел тю­бик губной помады.

- Мне очень хотелось бы, чтоб вы провели ей по лицу, а главное - накрасили губы… Тишина.

- Вот так. И щеки тоже, пожалуйста… Отлично. А те­перь пейте бензин… Фляга эта ваша, в случае, если вы ее не узнаете. А вот это письмо будет найдено у вас в карма­не. Оно написано юным литовцем по имени Заккариус. Вы скажете, что он умер. Ну разве в этом дело? Он описывает в нем все, что вы делали с теми детьми, в числе которых был и я… Выпейте еще немного, прошу вас…

Он выстрелил почти в упор, в правую скулу. Потом вложил пистолет в еще теплую руку оберштурмбанфюрера Вильгельма Хохрайнера и пальцами мертвеца еще раз нажал на курок; эта вторая пуля улетела куда-то в сторону.

Он ждал, пока они отъедут подальше отсюда, только по­том его вырвало. Дову Лазарусу пришлось два раза останавливать машину, так как Реба все время тошнило.

- Смотри, - прошептал Дов.

Снова вышла женщина, на этот раз в сопровождении двоих мужчин.

- Ты узнаешь одного, малыш?

Реб утвердительно кивнул. Самый маленький из них был немец, и три недели назад, на другой день после казни Хохрайнера в виду крематориев Дахау, Дов и Реб видели его за рулем одного из грузовиков, на которых возили из Зальцбурга в Мюнхен «Stars and Stripes» [Stars and Stripes (англ.) - государственный флаг США], газету амери­канской армии. Военная полиция никогда не обыскивала эти грузовики, самое большее - шутя забирала для себя парочку экземпляров, так что каждым рейсом перевози­лись беглые нацисты, спрятанные за пачками газет. Что касается женщины - у нее были седые короткие волосы и напряженное лицо, - то именно она 3 июля 1945 года в Зальцбурге объяснила Ребу, что фотограф Лотар находит­ся в своей лаборатории, возле Башни Колоколов, и тем са­мым отправила его в ловушку, подстроенную Эпке. Жен­щина была первым этапом в охоте Реба Климрода за эсэсовцами (с Хохрайнером все обстояло гораздо легче - бывший оберштурмбанфюрер совершенно беспрепятствен­но снова, в начале 1946 года, стал возглавлять свою тек­стильную фабрику). Реб отыскал ее менее чем через сто часов после своего возвращения в Австрию, куда приехал из Мюнхена, и сегодня, 23 марта 1947 года, они с Лазарусом - вместе или порознь - следили за ней уже сорок третий день.

- В шале и другие типы, малыш. По крайней мере трое.

- Четверо, - ответил Реб.

Было начало одиннадцатого, и ночь обещала быть хо­лодной. Сверху из перелеска, где они находились в заса­де, можно было заметить внизу огни Альтаусзе. Чтобы по­пасть в Альтаусзе, надо ехать из Бад-Ишля - там живал летом Франц-Иосиф, - что лежит в пятидесяти пяти ки­лометрах к востоку от Зальцбурга. Выезжают на дорогу в Леобен, а в Бад-Аусзе сворачивают направо, на другую до­рогу, которая сразу же разветвляется: правая ведет в де­ревни Грундльзе и Гесль, левая - в Альтаусзе. В обоих случаях оказываешься в самом сердце Мертвых гор; здесь темные и глубокие озера, лежащие в оправе высоких, час­то почти отвесных скал.

- Четверо мужчин и еще женщина, - уточнил Реб.

Женщину из Зальцбурга звали Герда Хюбер. Разыски­вая ее, Реб исходил из той гипотезы, что, действуя вместе с Эпке, она так или иначе могла бывать в их особняке воз­ле Богемской канцелярии. Он рассчитал правильно: Герду Хюбер лишь по описанию Реба опознали два торговца в квартале. Они указали и ее фамилию, и ее происхожде­ние: она была из Граца, родного города Эриха Штейра. Все остальное объяснялось просто: женщина работала в отделе австрийского Красного Креста, который оказывал помощь перемещенным лицам. На этом основании она имела в ру­ках все мыслимые и немыслимые пропуска.

- Зашевелились.

Из шале вышел третий мужчина; Лазарус, как и Реб, его узнал.

- Арни Шайде, - сказал Дов, - мой старый дружок Арни, который так любит посещать францисканские мо­настыри и здесь, и в Риме.

Уже дважды Дов прослеживал маршрут Шайде, кото­рый всякий раз приводил его в Рим, к самым вратам Вати­кана. Из Ватикана Шайде неизменно выходил один, явно сдав римской курии очередного беглеца, которого сопро­вождал. Шайде тоже работал на Красный Крест.

Реб, направив бинокль вниз, уже долго смотрел в на­правлении первых извивов небольшой дороги, ведущей в шале.

- Две машины, Дов. Обе стоят с потушенными фара­ми. Они примерно в трехстах метрах. В темноте их взгляды встретились.

- Полиция?

- Не думаю, - ответил Реб.

Два больших «Мерседеса» вряд ли могли принадлежать австрийской полиции, а тем более сотрудникам спецслужб оккупационных властей. Нет, здесь было что-то иное; та же мысль, наверное, пришла в голову и Дову, который по­кинул наблюдательный пост напротив шале, отошел вглубь и тоже навел свой бинокль на машины. Спустя пол­минуты он сказал:

- Десять дней назад, когда я второй раз вернулся из Италии следом за Арни, я видел точно такой же «Мерседес». Та же сломанная ручка на левой задней дверце. Это было в Инсбруке. В машине сидели трое, и у них были рожи отборных стрелков. Арни сел к ним. Я даже помню ре­гистрационный номер. Подожди меня здесь, малыш.

Он скользнул вниз. Исчез. Реб остался один, и через минуту из шале послышался телефонный звонок, быстро смолкнувший. Еще минуты через три вокруг шале возник­ло какое-то оживление. Реб видел, как засуетились муж­чины, которые до сего момента мирно вполголоса беседо­вали. Один из них бросился в дом, двое других развернулись, сжимая в кулаках пистолеты. «Кто-то их предупредил», - подумал Реб.

Все снова стихло. Послышался почти неразличимый шорох. Реб спрятался за деревом, держа пистолет нагото­ве. «Малыш? - донесся шепот. - Не пристрели меня, по­жалуйста». Метрах в пяти возник Дов, который, запыхав­шись, сказал:

- Та же машина и те же ребята. Их человек восемь - десять. И подъезжают все новые. Начинается второй Ста­линград, дорогой мой. И ставлю раввина против пирожка с картошкой, что охотятся они за нами. - Он усмехнул­ся: - И все спрашиваю себя, кто прячется в этом прокля­том шале. Ты уверен, что не сам Адольф Гитлер?

Через четверть часа они убедились, что на них идет охота: под ними сплошь мигали электрические фонарики, образуя широкий полукруг, прямо в центре которого Дов с Ребом и находились.

- Но в конце концов в Сталинграде-то они проигра­ли, - сказал Дов.

В этот момент они шли вдоль восточного берега малень­кого озера Альтаусзе [Альтаусзе расположено у подножья Мертвых гор, в той части Авст­рии, что называют Аусерланд, которую Геббельс окрестил «Alpenfestung» («Альпийская твердыня»), где последние нацистские «ге­рои» намеревались до смертельного исхода сдерживать штурм врагов, но которая сдаюсь пяти американским солдатам, небрежно жующим жвач­ку Шестьдесят тысяч гражданских лиц, нагруженных награбленной по всей Европе добычей, прятались «здесь в последние месяцы войн (прим автора)] и уже отошли от шале больше чем на километр. Пока им не нужно было бежать. Вперед они шли под прикрытием деревьев, еще не проявляя особого беспокойства. Поскольку, как им казалось, спуск к Альта­усзе был отрезан, они намеревались пробраться дальше на восток, в другую деревушку, Грундльзе, а оттуда либо выйти к Бад-Аусзе, либо найти помощь, либо даже обра­титься в полицию. Но идущий впереди Реб вдруг застыл на месте: справа от них появилась другая линия электри­ческих огоньков. Круг почти замыкался.

Им не оставалось другого выбора, как продолжать идти вперед, по прямой, спотыкаясь на середине все более и бо­лее обрывистого склона.

Они прибавили шагу, и в светлой ночи перед ними вы­росли заснеженные вершины Мертвых гор.

- Мы ни за что здесь не пройдем, - сказал Дов. - В любом случае я не пройду. У меня, малыш, нет твоих коз­линых ног.

Остановившись, они несколько минут спорили; Лазарус - такова была его натура - был готов к схватке, а Реб Климрод умолял его идти дальше. Полукруг электриче­ских огней светился уже метрах в ста, когда они снова тро­нулись в путь. Им пришлось идти на северо-запад от Грун­дльзе, и совсем скоро они увидели несколько машин, все с зажженными фарами, которые стояли на маленькой доро­ге, что вела из Грундльзе и километрах в пяти от деревни упиралась в тупик. А эти фары освещали вооруженных, - кое-кто даже ружьями - людей, которые стояли рядом, вытянувшись в цепочку, лицом к ним.

- Все уцелевшие наци Третьего рейха, - смеясь, заме­тил Дов.

Он уже дважды падал и потерял очки. В темноте Дов больше почти ничего не видел, и Ребу пришлось помогать ему идти. Люди с фонариками шли за ними по пятам и на­стигали.

Справа от них появились другие огни - огни Гесля. Уже два часа, как они уходили от погони, Они вышли к месту, откуда было видно озеро Топлиц. Дов отказывался идти дальше. Он кричал в сторону преследователей, что это он - Дов Лазарус, собственной персоной, и готов сразиться с ними.

Но вместо ответа раздалось семь выстрелов, семь отры­вистых, легких щелчков двадцатидвухмиллиметрового маузера; во время войны эти пистолеты выдавали только отборным стрелкам вермахта. Ни Реба, ни Дова пули не задели. Они снова принялись карабкаться по все более и более крутым скалам, забираясь вверх, и через несколько минут Дов наотрез отказался идти дальше и выше. Прямо под ними было озеро. Дов сказал, что он останется здесь, в выемке скалы, на своего рода выступе, «откуда открывает­ся великолепный вид», и спокойно мотал головой, без со­мнения, улыбаясь в темноте. Он останется здесь, и он еще в силах, даже без очков, помешать этой армии нацистов подойти ближе.

- Подумай, малыш. Да ты наверняка подумал об этом раньше меня, с твоей-то головой: так мы не выберемся, не убежим. Бегают они быстрее нас. Так вот, будь спокоен, малыш, не теряй головы. И слушай, что говорит тебе этот чертов, этот необыкновенный мозг, что сидит у тебя в го­лове, он говорит тебе, что это наш единственный шанс.

Он, Дов, сумеет продержаться довольно долго, чтобы Реб на своих козлиных ногах пробежался по Мертвым го­рам и, может быть, успел бы найти подмогу.

- Я больше не двинусь с места, Реб. И что ты сдела­ешь? Потащишь меня? Во мне добрых девяносто кило­граммов, это не пустяк. Сматывайся, малыш, сделай ми­лость. Найди того, кого ищешь, и запиши его на мой счет.

…И, естественно, когда Реб Климрод согласился оста­вить Дова и полез вверх по скалам, он всего через несколь­ко минут после ухода услышал первые выстрелы. Он так­же слышал, как Дов распевает во все горло: «My bonme is over the ocean, my bonnie is over the sea» ,i>[*«Му bonnie is over the ocean, my bonnie is over the sea» (англ.) - Мой милый за океаном, мой милый за морями (строчка из песенки). ].

Реб находился на высоте двести метров, как одержи­мый, он вскарабкался сюда в темноте, когда уловил глу­хой шум тела, которое покатилось по склону, чтобы по­грузиться в черную, ледяную воду озера Топлиц. Он подумал, что Дов уже мертв. Но совсем скоро вновь разме­ренными залпами залаяли 45-миллиметровки, и снова за­пел голос с легким ирландским акцентом.

После последнего залпа он умолк, разумеется.

Той же ночью, около трех часов, Реб вернулся к шале. Ни одного охранника не было видно, но в доме горел свет. Он влез на балкон, и, заслышав его шаги, кто-то спросил по-немецки:

- Вы прикончили их?

- Только одного, - ответил Реб Климрод.

На пороге возник сторож с охотничьей двустволкой на­перевес. Едва заметив Реба, он хотел было выстрелить. Но пуля Реба попала ему в горло.

Реб вошел в шале, где находились какой-то безоружный мужчина и одна из двух, но не Герда Хюбер, женщин.

- Не двигайтесь, пожалуйста, - сказал он оцепенев­шей от страха паре.

Опустив ствол пистолета, он убедился, что в других комнатах никого нет. Мужчина - худое лицо, лоб с боль­шими залысинами, горбатый нос - пристально смотрел на Реба темными глазами.

- Кто вам нужен? - спросил он.

- Эрих Штейр.

- Я знал некоего Эриха Штейра, адвоката в Вене.

- Это он.

- Я не знаю, где он теперь. Может быть, погиб.

- Кто вы? - спросил Реб.

И в это мгновенье через дверь, которую он нарочно ос­тавил открытой, до Реба донесся гул по крайней мере двух автомобильных моторов.

- Кто вы и почему вас столь усиленно охраняют?

- Вы ошибаетесь, - сказал мужчина. - Тот, кого ох­раняют, уехал сегодня ночью. Я всего лишь владелец ша­ле. И никогда не знал имени того человека, который пря­тался здесь.

Климрод забрал документы, которые имел при себе мужчина. В то время Реб ни разу ни от кого не слышал об Адольфе Эихмане.

Яэль Байниш увидел Реба Климрода в Риме 10 апреля 1947 года. Во встрече молодых людей, которые не виде­лись без малого полтора года, никакой случайности не бы­ло. Байниш находился в Италии по заданию «Хаганы», чтобы работать над расширением эмиграции. Спустя три месяца он примет деятельное участие в отправке 4515 че­ловек на борту бывшего американского грузопассажирско­го судна «Президент Гарфильд», которое будет названо «Исходом».

Он и Климрод поздно утром встретились перед замком Святого Ангела.

- Как ты, черт побери, узнал, что я в Италии? Я нашел твою записку у Берчика в последний момент. Завтра я уезжаю из Рима.

Климрод объяснил, что он зашел к Берчику, «чтобы по­говорить с кем-нибудь из «Моссада» или «Хаганы», и что, вынужденный удостоверить свою личность, он назвал фа­милии людей, способных за него поручиться.

- В том числе и твою. А Берчик сообщил мне, что ты в Риме. У тебя есть свободных часа два? Мне хотелось бы кое-что тебе показать.

Он привел Байниша на улочку, выходящую на виз Крешенцио, буквально в двух шагах от площади Святого Пет­ра, показал ему табличку с итальянским и немецким тек­стом.

- Здесь конец маршрута. На Боденское озеро они при­езжают из Германии через Линдау и Брегенц или же через перевал Решен, который два года назад переходили и мы. Они едут на машинах, иногда на автобусах, а ночуют в монастырях францисканцев. Я для тебя составил их пере­чень. Одного из тех, кто их сопровождает, зовут Арни Шайде. Есть еще женщина по имени Герда Хюбер. Вот, держи список фамилий. В Риме заботу о них принимает на себя германский прелат Хайдеман, который руководит одной из организаций Ватикана. Хайдеман снабжает их пас­портами Красного Креста. Некоторые из них получают да­же сутаны и поддельные документы от иезуитов. Италию они покидают через Бари, а чаще всего - через Геную. Кое-кто едет в Испанию, в Сирию или в Эфиопию, но большинство отплывает в Южную Америку. Сотни наци­стов уже бежали таким образом.

Байниш был озадачен.

- Откуда эта лавина сведений?

- Я их получил, занимаясь поисками совсем другого рода, - ответил Реб Климрод. - Мне было необходимо кому-то их сообщить.

Последняя фраза подразумевала, что у Реба нет ни ше­фа, ни организации, которым он должен был давать отчет. Байниш (его личная карьера пошла вверх: в конце концов его сочли слишком умным для подрывника и начали дове­рять ему более деликатные поручения) знал, что его быв­ший попутчик порвал все связи с сионистскими организациями. Кто-то рассказывал ему о Климроде, работающем с «этими безумцами из «Накама». Яэль спросил:

- Ты по-прежнему с ними, Реб?

- Нет. Уже давно нет.

- А где Лазарус?

- Погиб.

Других комментариев не последовало. Теперь они шли по набережной Тибра. Байниш разглядывал Климрода и находил, что тот изменился. Изменился не ростом или сложением, хотя Реб и подрос на несколько сантиметров, и прибавил в весе несколько килограммов. Но у него были все та же фигура неудачника, обманчиво медлительная походка, тот же бездонный взгляд. Изменение заключа­лось в другом - в какой-то усилившейся жестокости, а главное - возникла уверенность в своей судьбе.

- Ты нашел то, что искал, Реб?

- Почти.

Молчание. Потом вдруг Байниш сказал:

- Я всегда дружески к тебе относился. Очень друже­ски. Если тебе что-либо потребуется…

- Ничего не надо. Спасибо.

И опять молчание. Чтобы чем-то его заполнить, Бай­ниш стал рассказывать о той стране, что зарождалась на берегах Тивернадского озера и реки Иордан, где у них - у Реба, у него, у множества людей, уже приехавших или тех, кто приедет в будущем, - будет наконец-то свое мес­то на земле; он воодушевился, взывал к предстоящим ве­ликим делам, хотя бы в пустыне Негев, которую начали осваивать.

Последовал очень спокойный, но окончательный ответ:

- Без меня, - сказал Реб.

- Ты ведь такой же еврей, как и я. Быть евреем может тоже означать жизненный выбор.

- Я ничто. Ничто.

Яэль Байниш переписал (своим мелким почерком ему пришлось заполнить двадцать страниц) список фамилий, монастырей, явок, все те сведения, которые Реб собрал, «занимаясь поисками совсем иного рода». Странным обра­зом чувствуя себя не в своей тарелке, Байниш рассмеялся:

- Можно подумать, что ты делаешь нам прощальный подарок…

- Что-то в этом роде, - подтвердил Реб.

И тут в глубине его светлых зрачков появился какой-то дружелюбный, очень теплый блеск, медленно возникала улыбка. Длинная рука обняла Байниша за плечо:

- Спасибо, спасибо за все.

Реб ушел, перейдя Тибр по мосту, расположенному на­против пьяцца делла Ровере.

15

Аркадио Алмейрасу было в то время пятьдесят шесть лет. Он мечтал стать художником и вместе с Эмилио Петторути был им лет пять-шесть в начале двадцатых годов; он ездил даже в Берлин, чтобы встретиться с Клее, и пре­красно помнил о трех-четырех визитах, которые нанес Кандинскому в Веймаре. Но это было в те времена, когда он надеялся, что обладает толикой, крохотной толикой та­ланта. «Хотя нет у меня и ее. Пустыня Гоби». Он спросил:

- А кто, по вашему мнению, это нарисовал? Высокий молодой человек пожал плечами:

- Фамилия художника вроде бы Кандинжки. Но кар­тина стоит довольно дорого, я в этом уверен. Не меньше тысячи долларов.

Он говорил на вполне правильном, хотя несколько спо­тыкающемся испанском.

- Вы француз?

- Бельгиец, - ответил молодой человек.

Алмейрас взял маленький холст и поставил его на поро­ге входной двери, под бледный дневной свет. Эта арген­тинская зима была печальна. Он разглядывал картину. Художник очень часто в фамилии Кандинский писал s на манер j. Алмейрас улыбнулся хорошенькой молодой жен­щине, которая в этот момент проходила мимо его галереи на калье Флорида в Буэнос-Айресе. Он обернулся и сказал:

- Это Кандинский, русский художник, который недав­но умер в Париже. И вы правы, этот холст дорого стоит. Во всяком случае, больше тысячи долларов. Вы действитель­но хотите его продать?

- Мне нужны деньги. Но я его не украл.

Он показал документы, которые, впрочем, мало что значили, где констатировалось, что картина была законно приобретена в Мадриде годом ранее у некоего Маурера и не менее законным образом доставлена из Мадрида в Буэнос-Айрес. Алмейрас заметил:

- Вы упоминали и другие картины…

- Целых четыре, - сказал молодой человек. Он вытащил из кармана крохотную записную книжечку, раскрыл ее на нужной странице и протянул Алмейрасу, который прочел: «3 июля 1946 г., Мадрид. У Гюнтера Маурера из Берлина куплено пять картин. Клее. Ф. Марк. Кондинжки, Ф.Марк. А.Макке. Заплачено 1200 американских долларов».

- Вы действительно заплатили тысячу двести долларов за пять этих холстов?

- Он просил за них пять тысяч, но спешил продать.

Алмейрас закрыл глаза. «Тысяча двести долларов за колет Клее, два холста Марка, холст Кандинского, работу Аугуста Макке! Эти европейцы и впрямь с ума посходили!»

- И вы намерены все их продать?

- Я не решил, - ответил молодой человек. - Может быть, позднее…

- Или в том случае, если вам сделают выгодное пред­ложение.

Худое, довольно выразительное лицо молодого челове­ка, его светлые глаза заметно смягчались при улыбке.

- Вот именно.

Они условились, что Алмейрас на несколько дней оста­вит у себя холст Кандинского. Алмейрас очень хотел бы посмотреть четыре других полотна, хотя бы ради собствен­ного удовольствия, но молодой человек сказал, что с собой у него их нет, что они даже не в Буэнос-Айресе, вообще не в Аргентине. Он их оставил на хранение у своего брата в Боготе. Да, у него в Боготе семья - отец, мать и три сест­ры. И совсем скоро он к ним едет.

- Вы говорите по-немецки? - спросил Алмейрас.

Лишь несколько обиходных слов, ответил он. «Jawhol», «Kommen Sie mit mir» [Искаженное от немецкого «да»; «следуйте за мной».] и так далее. Он очень мило рассме­ялся.

- «Der Blaue Reiter», - сказал Алмейрас. - «Синий всадник». Так называлась группа художников перед Вели­кой войной 1914 года. Кандинский, Марк, Макке и Клее - все входили в нее. Любитель был бы наверняка заинтере­сован в покупке ваших пяти холстов сразу. Это уже почти своего рода собрание, вы понимаете?

- Понимаю, - сказал молодой человек.

- …Особенно для аргентинцев немецкого происхожде­ния. У нас в Аргентине много немцев, особенно с недавних пор, - Алмейрас усмехнулся, - Франц Марк и Аугуст Макке, оба они погибли во время войны 1914 - 1918 годов. Их холсты очень ценятся коллекционерами. Они погибли, не успев создать много работ. А для людей немецкого про­исхождения покупать эти полотна все равно, что - как бы сказать? - все равно, что совершать какое-нибудь патри­отическое дело…

- Я понимаю, - с улыбкой повторил молодой чело­век. - Согласен продать все пять холстов, если будет вы­годное предложение. И спасибо за вашу честность. Я этого не забуду.

Нет, он не может сообщить свой адрес в Буэнос-Айресе, но он еще раз зайдет в галерею. Меня зовут Анри Хаардт, сказал он в ответ на вопрос, который на прощанье задал ему Алмейрас.

Семнадцатый день наблюдения стал днем, когда объя­вился Эрих Штейр.

Диего Хаас был аргентинец, он родился в Аргентине от отца, происходившего из Каринтии, и матери, урожден­ной (об этом она никогда не забывала напоминать) де Карвахаль и прочая, прочая, прочая. Маленький рост этого молодого толстощекого блондина был обратно пропорцио­нален его цинизму, который достигал абсолютных высот, а веселая наглость нрава граничила с чистым безумием. Владея немецким и английским языками - кроме, естест­венно, испанского, - он продолжал изучать право, не в силах окончательно с ним совладать, и недавно был взят в секретари богатейшим немецким иммигрантом по имени Эрих Штейр. На дворе стоял сентябрь, и минувшие пять месяцев службы окончательно раскрыли перед Диего сущность его патрона: Штейр Эрих Иоахим был очень бога­тым, очень умным, очень образованным, очень элегант­ным и утонченным, но при этом оставался самым мерзким (это же очевидно, Диего!) из негодяев, по части подлости наверняка идя в группе лидеров. Диего с изысканной веж­ливостью адресовал Штейру улыбку:

- Сеньор, я никогда не слышал об этом Кандинском. Но я готов считать его восхитительным.

Он равнодушным взглядом посмотрел на картину и вос­кликнул:

- Восхитительно!

После чего вышел из галереи на улицу, чтобы поглазеть на сеньорит. Совсем рядом стояла машина Штейра с шо­фером Штейра и телохранителем Штейра. Штейр не жил в Буэнос-Айресе. Сразу по приезде в Аргентину он приоб­рел - кстати, с помощью Диего - роскошное estancia [Estancia (ucn.) - поместье.] в окрестностях Кордовы; не прошло и недели после покуп­ки, как было доставлено бесчисленное множество ящиков, содержащих сказочные сокровища. Даже Диего Хаас, ко­торый гордился своим бескультурьем, пришел в восторг, увидев столько диковин, одновременно Штейр заклады­вал основы своего будущего в Аргентине, вернее, в Латин­ской Америке: он станет консультантом по капиталовло­жениям своих несчастных соотечественников, которых изгнало с родины мировое еврейство. «Яволь», - ответил невозмутимый Диего, которого мало трогала эта экзальта­ция: он считал ее наигранной (Штейр был слишком умен, чтобы принимать всерьез подобный вздор; для Диего Штейр был сволочь, и ничего больше, аминь!). Поэтому они действительно объездили всю Аргентину и соседние страны, вплоть до Венесуэлы, Чили и даже Колумбии, по­бывав в Боготе.

5 ноября 1947 года Алмейрас сообщил Штейру, что вла­делец пяти полотен, которые последний хотел приобрести, наконец-то ответил согласием.

Штейр вместе с Диего Хаасом выехал в Колумбию яко­бы для деловых встреч, рассчитывая сразу убить двух зай­цев.

В Боготу они прибыли 6 ноября 1947 года.

- Богота мне внушает ужас, - разглагольствовал Дие­го Хаас. - Впрочем, я презираю и Сантьяго. И Каракас. И Лиму. Ла-Пас и Кито. Я едва переношу и Буэнос-Айрес. Не говоря об Асунсьоне, который вызывает у меня омерзение, и о Каракасе, который я просто ненавижу. Действи­тельно, кроме Рио, хотя там и не говорят по-испански…

- Не будете ли вы любезны закрыть вашу слишком болтливую пасть, - вкрадчиво попросил Штейр, как всег­да не повышая голоса. Сидя на заднем сиденье машины, он читал, погрузившись в какую-то папку с документами. Машину вел шофер-колумбиец с профилем черепахи; справа от него устроился телохранитель, некий Грубер, которого Диего считал ничуть не умнее коровы (а о коро­вах Диего был невысокого мнения). Сам Хаас обосновался сзади, рядом с адвокатом.

- Я не слишком хорошо знаю Европу, - продолжал Диего, ничуть не смутившись грубым окриком хозяина. - Так, несколько юбчонок кое-где. Я почти уговорил Мамиту - мою маму - дать мне денег, чтобы год-другой по­жить в Париже, когда вы, нацисты, тоже стали заниматься там туризмом. Я по-своему жертва Третьего рейха.

Час назад прибывший из Каракаса самолет высадил троих мужчин в аэропорту Боготы Эльдорадо…

- Хаас, еще одна из ваших глупых шуток, и я попрошу Грубера набить вам морду. Что он сделает с радостью.

…а сейчас они подъезжали к центру города.

Итак, в центре Боготы они оказались в начале пятого 6 ноября. В Боготе моросил мелкий, пронизывающе холод­ный дождь, что, несомненно, объяснялось местоположени­ем столицы - более двух тысяч шестисот метров над уров­нем моря. Они сразу направились в свой отель, расположенный рядом с дворцом Сан Карлос, где когда-то жил Боливар. В регистратуре Штейра ждала записка. На­писана она была по-испански и подписана неким Энрике Хаардтом. Диего ее перевел.

- Он пишет, что если вы по-прежнему желаете купить эти картины, то каждый день сможете его найти после ше­сти часов вечера по адресу: каррера де Баката, 8, в кварта­ле Чанинеро.

Сначала Штейр намеревался отложить это дело на за­втра, а затем, влекомый, как считал Диего, своей лихора­дочной жаждой увидеть наконец эти полотна - он ждал этого целых два месяца, - решил ехать в тот же день, ве­чером, Хаас помнит, что они подъехали к дому № 8 по каррера де Баката в восемнадцать часов пятнадцать ми­нут. Перед ними был совсем новый жилой дом, который, казалось, даже еще не заселили, хотя едва они подошли к двери, как появился мужчина и сообщил им, что, действи­тельно, квартира на шестом этаже уже занята. Именно эль сеньором Энрике Хаардтом, и эль сеньор Хаардт толь­ко что пришел, а значит, у себя.

Надо дать представление об этом доме, чтобы понять все, что произошло дальше.

Войдя в дом, вы сперва оказывались в первом узком холле - отсюда можно было попасть в подвал и помеще­ние привратника, - имевшем продолжение в виде лестни­цы, первый пролет которой заканчивался площадкой. С нее налево еще шесть ступенек вели в другой холл, куда выходили и две клетки лифтов, и запасная лестница.

Путь, как обычно, прокладывал Грубер, а следователь­но, он первым и подошел к лифтам. Грубер опережал Штейра на три метра, а Диего Хааса и того больше; по­следний остановился перекинуться парой слов со сторо­жем и нашел его «странным»…

Хаас услышал три выстрела, но в тот момент не понял, кто стрелял. Он как раз поднялся по первому пролету лест­ницы и уже намеревался вступить на промежуточную пло­щадку. Он застыл в растерянности, совсем не зная, чего ему больше хотелось: пойти взглянуть, что происходит, или, наоборот, по-быстрому свалить под тем предлогом, будто бежит за помощью». События не оставили ему выбо­ра: над ним нависла чья-то высокая фигура и спокойно скомандовала по-испански:

- Вызовите сторожа, скажите, чтобы шел сюда. Про­изошел несчастный случай.

Хаасу не пришлось никого вызывать: сторож сам слы­шал выстрелы (но шофер-колумбиец, который привез Штейра и двоих его спутников, не слышал: за это время наружную дверь заперли). Хаас, определенным образом успокоенный невозмутимостью незнакомца, преодолел последние ступени.

Он вышел на вторую площадку. Грубер лежал на полу, прижавшись к металлической двери одного из лифтов; возникало странное впечатление, будто он, прислонив ще­ку к металлу, слушает какой-то подозрительный шум. Но из его затылка лилась кровь.

Эрих Штейр, невредимый, стоял в нескольких метрах от Грубера, подняв руки вверх, с выражением испуганного изумления на лице.

- Ложись на пол, - донеслось до Диего Хааса. Он тут же исполнил Команду, как и сторож, который, едва пере­водя дух, в это мгновенье взбежал на площадку. Длинная костлявая рука мелькнула перед глазами Диего и приня­лась его обыскивать.

- Пожалуйста, без щекотки. Я ее боюсь. Оружия, сла­ва Богу, нет. При моем уменье, я бы порезался даже мани­кюрными ножницами.

- Мне от вас ничего не нужно, - серьезно сказал не­знакомец. - С вами ничего не случится, если вы будете вести себя смирно.

- Я буду тих, как ангел, - обещал Диего со всей убе­дительностью, на какую был способен. - Во всяком слу­чае, я уже раньше решил провести вечер, лежа ничком на животе.

Незнакомец обыскал и сторожа, но безрезультатно. На­ступила тишина, а когда незнакомец снова заговорил, до Диего донеслась немецкая речь:

- Ты узнаешь меня, Эрих?

- Да, Реб Климрод, - ответил Штейр. - Ты сильно вырос. Тишина.

- Она погибла в Белжеце, Эрих. Как Мина и Кати. Ты специально просил отправить их в Белжец или же предо­ставил право выбора эсэсовцам во Львове?

- Специально я лагеря не выбирал. Реб, тот молодой блондин, которого ты уложил на пол, понимает все, что мы говорим. Иначе говоря, тебе и его придется пристре­лить.

- И я был в замке Хартхайм.

- Это я просил Эпке показать тебе, если он их найдет, фотографии, перед тем как тебя убить. Он сделал это?

- Да.

Снова тишина. И опять послышался голос Штейра:

- Я не боюсь, Реб. Что бы ты со мной ни сделал.

- Прекрасно.

- Каким образом ты меня разыскал?

- Благодаря, почтовой открытке, которую ты послал жене из Буэнос-Айреса, сообщая, что добрался благополучно. Однажды ночью я произвел у нее обыск. Тогда я не обратил на открытку внимания. Но потом вспомнил о пье­се, что ты написал, той, чье действие происходит в Вене­ции. Одного из твоих героев тоже звали Тарантелле, как и отправителя открытки.

- Иметь литературные претензии небезопасно, - за­метил Штейр. - У тебя в самом деле есть полотна Клее, Марка и Макке?

- Нет. Во всяком случае, нет с тех пор, как ты их ук­рал. Иди в лифт, Эрих. В правый.

- Все в Кордове, Реб. Абсолютно все. Будь у меня вре­мя, я мог бы сделать, чтобы все вернулось к тебе законным образом.

- Иди.

- Если я умру, ты потеряешь все, Реб. Все, что принад­лежало твоему отцу, которого ты так любил.

Четвертый выстрел заставил Диего Хааса приподнять голову. Он увидел Штейра, который по-прежнему стоял, но скорчив гримасу от боли и удерживаясь лишь на одной левой ноге: пуля раздробила правое колено.

- Не старайся заставить меня просто пристрелить тебя, Эрих, тебе это не удастся. Заходи в лифт.

Штейр пошел, подпрыгивая на здоровой ноге и держась за стену.

- Вы действительно говорите по-немецки?

Несколько секунд Диего Хаас даже не соображал, что вопрос обращен к нему. Он даже не попытался солгать.

- Свободно, - ответил он. - Но я всегда ездил в Евро­пу лишь для того, чтобы проверить, что там у дам под юб­ками.

Он впервые увидел лицо человека, которого Штейр на­зывал Реб Климрод; его черты были искажены пугающей гримасой ненависти и отвращения. Но голос по-прежнему оставался фантастически спокойным:

- Встаньте, пожалуйста, и подойдите сюда.

Хаас поднялся с пола. Он увидел кабину лифта, которая сперва показалась ему ничем не примечательной. И лишь потом он заметил, что ее стенки были сделаны из блестя­щих стальных пластин так, словно нарочно забыли поста­вить прочую гарнитуру.

И в кабине на уровне человеческого роста висели в ряд три фотографии; на всех был изображен один и тот же человек, который полз по полу - наверное, в каком-то под­вале, - широко раскрыв рот, искореженный страданием.

- Это мой отец, Иоханн Климрод. Всмотрись в него, Эрих. У тебя будет на это время.

Штейр вошел в кабину и упал на пол в углу. Он попы­тался, наверное, что-то сказать, но стальная дверь задви­нулась и Щелчок замка заглушил его голос. В закрывшей­ся двери было сделано застекленное окошечко размером в две человеческие ладони. Очень скоро в нем показалось лицо Эриха Штейра. Хаас видел, как шевелятся его губы, производя неслышные звуки.

- Как вас зовут?

- Хаас. Диего Хаас.

- Отойдите. Я не хочу причинять вам боль. Сядьте по­дальше, вместе с другим человеком. Он вовсе не сторож и ни за что не несет никакой ответственности. Он ничего не знал о том, что я сейчас намерен сделать. Сидите оба смирно.

Сказав это, Климрод принялся за работу. Из кабины за­пасного лифта он вытащил холщовую сумку и концы электроприводов. На секунду он замешкался; его светлые глаза широко раскрылись, губы дрожали, казалось, он сей­час расплачется. Но он подключил провода, и только тут Хаас заметил кровь, стекающую по тыльной стороне его левой ладони, потом окровавленную дырку в куртке над локтем: «Его задела пуля Грубера».

Казалось, что подключение проводов ничего не дало. Не было искры, вообще ничего заметного.

Отступив на шаг, Климрод пристально посмотрел в око­шечко. Однако спустя несколько секунд коснулся пальца­ми стальной двери лифта. Жест, который он повторял много раз в течение последующих минут в абсолютном молчании Вплоть до того мгновенья когда он, даже не по­вернув головы по-немецки обратился к Хаасу:

- Подойдите потрогайте.

И Хаас снова подчинился. Он протянул дрожащую ру­ку, но тут же ее отдернул: сталь сильно нагрелась.

- И это еще не все, - сказал Климрод отрешенным, каким-то мечтательным голосом. - Через минуту металл раскалится докрасна…

Лишь после этого он нажал на кнопку. Послышался приглушенный звук, характерный для работающих лифтов, хотя стальная кабина пошла вверх бесконечно мед­ленно, почти незаметно, должно быть, в минуту на санти­метра два-три.

Затем Климрод достал из холщового мешка восемь се­ребряных подсвечников и столько же свечей.

Он поставил их в ряд перед кабиной, стальная обшивка которой начала слегка краснеть. Диего Хаас больше не ре­шался заглянуть в окошечко.

- Восемь подсвечников, восемь огней, - сказал Климрод. - По две на каждого члена моей семьи…

Поставив свечи, он одну за другой зажег их. Глаза Штейра, смотрящие в окошечко, - лицо его словно рас­плавилось от боли, - казалось, тоже вспыхнули. Диего почудилось, что Штейру хотелось что-то сказать. Климрод сделал еще шаг назад и начал что-то читать нараспев на языке, который Диего Хаас сперва не мог определить.

Когда он кончил чтение, над желтым пламенем свечей, под раскалившейся докрасна кабиной, возникла пустота. Лифт шел вверх; его стальная обшивка раскалялась все больше и больше. Диего Хаас, охваченный дрожью ужаса, опустил голову.

- Встаньте, пожалуйста. Оба.

Приказ был отдан по-испански.

Он велел им спускаться вниз по первому, короткому пролету, потом - по прямой лестнице. Они уже были по­середине лестницы, когда их заметил шофер-колумбиец.

Две пули, пущенные Ребом Климродом, прошли слиш­ком высоко над головой мужчины, который тем не менее не пожелал служить мишенью и скрылся в проеме наруж­ной двери.

- Сюда.

Они попали в квартиру сторожа.

- Зайдите сюда, пожалуйста, - приказал Климрод сторожу. После чего, повернув ключ, запер дверь стенного шкафа. Зато Диего Хааса толкнул вперед. Они подошли к другой двери, от которой у Климрода был ключ, оказались на улочке, где стоял «Фольксваген».

- Сядьте за руль, пожалуйста. Моя рука будет мне ме­шать. Надеюсь, что вы умеете водить машину.

Позади них раздался топот бегущих ног: это бежал шо­фер. Одна из пуль пробила зеркало заднего обзора и рикошетом задела правое крыло. Климрод пару раз выстрелил в ответ, вероятно, не желая поражать цель.

- Поезжайте, прошу вас.

Пули еще раза два царапнули кузов, но Хаас, развер­нувшись на полной скорости, вывел машину из-под об­стрела. Очень быстро они выехали на авенида Каракас. Хаас спросил:

- И куда мы едем?

- В аэропорт.

- Шофер сообщит в полицию. А сеньор Штейр имел здесь очень могущественных друзей.

- В аэропорт!

- Прямо волку в пасть, - возразил Диего.

Он начал приходить в себя, вновь обретать всю свою бойкость, хотя еще и чувствовал ужас той сцены, свидете­лем которой ему довелось стать. Он спросил:

- Что такое вы читали перед свечами?

- Кадиш - еврейскую заупокойную молитву.

- Значит, вы еврей?

- Теперь нет, но некоторое время был им, - ответил Климрод…

…и вдруг закричал: «С-Т-О-Й-Т-Е!»

«Фольксваген» выезжал на просторную эспланаду, и ему наперерез мчались две машины из военной полиции.

- Разворачивайтесь. Скорее, прошу вас.

- Зовите меня Нуволари, - попросил Диего.

И он сделал такой бешеный разворот, словно от этого зависела его жизнь. «Конечно, от этого она и зависит, тройной ты дурак! Если этот верзила с тихим, наводящим ужас голосом и светлыми глазами сам не убьет тебя, то policia militar [Policia militar (ucn.) - военная полиция.] непременно начинит тебя свинцом, они стреляют по всему, что движется…» Он на полной скоро­сти понесся в сторону ипподрома Техо. Он переживал са­мые волнующие минуты в своей жизни.

Ибо и справа, и слева, и сзади внезапно появлялись другие машины, а Диего, увлекшись этой игрой, с необъ­яснимой легкостью делал все возможное, чтобы оторвать­ся от них, ценой какой-то исступленной гонки…

…вплоть до той секунды, когда по приказу Климрода ему пришлось нажать на все тормоза. Он даже не успел понять («Все готово, не волнуйтесь», - сказал ему Климрод своим тихим голосом), как оказался за рулем грузови­ка и уже мчался на запад, встречая по пути полицейские машины, преследующие «Фольксваген»…

Спустя совсем немного времени дорога головокружи­тельно пошла вниз, превратившись в непролазно грязную тропу, которую с трудом можно было разглядеть сквозь се­рую пелену лившего как из ведра дождя; на каждом пово­роте фары выхватывали из темноты то стену заросшей ле­сом скалы, то пугающую пустоту пропасти. По крайней мере десяток раз, неуклюже нажав на тормоза, Диего Хаас чувствовал, что грузовик, увлекаемый чудовищной силой инерции, начинает скользить по желтой грязи прямо к бездне. И всякий раз благодаря чистому чуду ему удава­лось не потерять управление. «Я не смогу остановиться, даже если захочу. Это последнее падение, Диегуито!»

Лишь после нескольких часов этого безумного спуска вдруг возникло какое-то подобие маленькой площадки. Хаас резко крутанул руль, привстав, нажал на тормоз, что не помешало грузовику крепко врезаться в скалу.

Но он наконец-то остановился.

Они одновременно спрыгнули на землю. В уголке скалы находилась ниша с лазурно-золотой статуей пресвятой Де­вы, у ног которой стояли в консервных банках цветы, а также иконки, благодарящие Мадонну за то, что она по­зволила шоферам грузовиков и водителям автобусов уце­леть после такого адского спуска.

- Все ясно, - весело сказал Диего Хаас. - Просто я не такой уж плохой водитель, в сущности…

Он обернулся и увидел, что Реб Климрод плачет, при­жавшись лбом к скале.

После этой и еще одной остановки (они ее сделали, что­бы заправиться бензином) им понадобилось добрых четы­ре часа, чтобы добраться до маленького городка Вильявисенсио, расположенного двумя километрами ниже Боготы. За время их общей безумной гонки между Климродом и Хаасом установилось некое весьма странное согласие. При выезде из Вильявисенсио - ехали они на восток - Реб Климрод спросил, где они находятся и что их ждет впере­ди. Диего Хаас расхохотался:

- Я никогда не был слишком силен в географии. Как, впрочем, в истории, в испанском, в иностранных языках, в физике и химии, а также в математике. А заботами Мамиты я навсегда был освобожден от гимнастики. То, что в этих условиях мне почти удалось получить звание лицен­циата права, представляет собой, несомненно, один из са­мых отвратительных скандалов во всемирной истории университетов. Ну ладно. В общем, справа нет ничего. Слева - полная пустота. А прямо перед нами и того хуже.

- То есть?

Диего протянул руку, подумав при этом: «Все, что ты сейчас делаешь, мой маленький толстенький Диего, по-моему, выглядит историческим событием». Он сказал:

- Вы пройдете примерно две-три тысячи километров и в какой-то момент повернете направо. Это будет Амазонка. Там вы сядете за весла и, теоретически, проплыв еще тысячу километров - это займет около месяца, - вы достигните Атлантики. Там вам не останется ничего другого, как вернуться в Австрию.

Он поднял глаза и снова вздрогнул, увидев это худое, испепеленное какой-то внутренней страстью лицо.

- Они будут преследовать вас, - продолжал он, тут же пожалев о своей предшествующей выдумке. - Только у нас, в Аргентине, они вложили более ста миллионов долларов. Таких людей, как Штейр, полно повсюду, на всем континенте, и я слышал разговоры об организации, кото­рая доставит нам сюда еще и новеньких. Они не могут оставить безнаказанным то, что вы сделали со Штейром, это может заронить кое-какие мысли в головы других лю­дей. Сторож дома…

- Это был не сторож. Я платил ему, чтобы он играл эту роль, но больше ничего он не знал. Он считал, что участ­вует в розыгрыше. Не обвиняйте его, пожалуйста.

- Он говорил по-немецки?

- Нет.

- Значит, он не мог понять, о чем вы говорили со Штейром… - Диего улыбнулся, сверкая желтыми глазами: - В общем, я единственный свидетель, единственный, кто знает вашу фамилию…

Он схватил Реба Климрода за руку, силой заставив его из-за пояса сорокапятимиллиметровый маузер, и руку на себя до тех пор, пока ствол не уперся ему в висок:

- Бах! - весело сказал он. - Но мне было бы грустно, не скрою.

Они заехали в местечко Пуэрто-Лопес и оттуда, по-над ними дважды пролетал маленький самолет, неожиданно выехали на другую дорогу, которая пролегала в травяном океане Llano [lano (исп.) - равнина], в жужжащей от жары тишине, Они двинулись прямо на юг по той простой причине, что утаили едва заметную и уже начавшую зарастать тропу. Они ехали из Боготы уже сорок с небольшим часов, оставили позади Сан-Карлос-де-Гуароа и поздним утром 9 ноября добрались до Амо-де-Чафураи. Дальше не было никакого жилья, кроме одного-единственного зарегистрированного ранчо ла Оркета, конечный пункт их последнего этапа, который занял у них целый день езды, четырнадцать часов. Далее тропа обрывалась.

Диего пытался пробраться на грузовике чуть дальше, но концов был вынужден капитулировать перед речкой, через нее не было ни одного моста, и, несмотря на все поиски, они не могли отыскать брода. Ну вот, приехали, - сказал совершенно удрученный Xaac.

Лишь звук выключаемого мотора всколыхнул давящую тишину. И еще сильнее Диего вдруг пережил чувство какого-то непоправимого безумия, которое вот-вот должно Сумасшедший, продолжавшийся несколько спуск из Боготы по этой нависшей над пропастью тропе, на которой они двадцать раз должны были погибнуть - в этом спуске не было ничего преднамеренного, он продолжением их бегства из квартала Чапинеро. Потом их стремительный бросок на восток, с каждым часом все больше погружающий их в какой-то обесчеловеченный мир, был почти такой же игрой, как и движение вперед, сантиметр за сантиметром, к самому краю бездонной пропасти…

«Нo теперь мы достигли предела…»

Он влез на подножку, а оттуда даже на крышу кабины. Его не столько поразило то, что он увидел, - лес, гале­реей тянувшийся над желтой рекой и местами совершенно ее скрывавший, - сколько то, что виделось ему за этим лесом: эта абсолютная, неведомая, зеленая и вязкая не­объятность, простирающаяся на сотню тысяч квадратных километров, кишащая насекомыми - от одной мысли об этом дрожь пробегала по коже, - хищными зверями и…

- Послушайте, - неожиданно сказал он с серьезно­стью, удивившей его самого, - это безумие. Невозможно, чтобы вы всерьез думали продолжать идти в одиночку, вперед…

- Мне хотелось бы попросить вас об одной вещи, - очень мягко сказал Реб. - Грузовик, что мы использова­ли, я арендовал у человека, который не знал, что я с ним намерен делать. Этот человек - его фамилию и адрес вы найдете в машине - .рискует навлечь на себя неприятно­сти. Помогите ему, попытайтесь убедить полицию в его невиновности. И, пожалуйста, заплатите ему…

На Ребе были лишь сапоги, брюки и полотняная рубаш­ка, пять дней назад купленные в Вильявисенсио. Он выта­щил из-за пояса кольт-45 и положил его на капот:

- Возьмите или выбросите. Что касается денег…

Он вытряхнул на капот содержимое холщового мешка, из которого в Боготе достал подсвечники и свечи. Упали две книги, три паспорта и куча банкнот. Он забрал лишь книги, которые снова сунул в мешок, и перекинул его лямку через плечо.

- Ну, спасибо. Я вспомню о вас, Диего.

И в ту же секунду тронулся в путь.

Диего Хаас вспоминает, как он несколько раз кричал, умоляя его вернуться, охваченный необъяснимым отчая­нием. Но казалось, что Климрод так его и не услышал. Он вошел прямо в лес, который через мгновенье жадно погло­тил его.

Спустя два дня, 13 ноября 1947 года, Диего Хаас, вер­нувшийся к цивилизации, был арестован солдатами, кото­рые сперва били его по голове, а потом и по другим частям тела. Они доставили Диего в Вильявисенсио, а оттуда в Боготу, где его допросили с достойной всяческих похвал строгостью. Тем не менее он упрямо придерживался своей первой версии: он оказался всего лишь невинной жертвой, которую Безумный, угрожая громадным пистолетом и дюжиной гранат, заставил вести сначала машину, потом грузовик до крайней границы Llano, куда самому ему, разумеется, не пришла бы в голову нелепая мысль забрести. Нет, Безумный не назвал своей фамилии, не сказал, какие причины заставили его заживо сжечь эль сеньора Эриха Штейра, «моего-горячо-любимого-хозяина-чья-гибель-повергает-меня-в-горе. Олле!» (Финальное «олле» он произнес про себя.) От эль сеньора Штейра, когда автогеном разрезали стальную кабину лифта, осталась только довольно омерзительная кучка обгоревшего мяса.

…А как выглядел Безумный?

- Ему примерно лет тридцать пять, - рассказал Диего. - Я бы сказал, что рост у него метр семьдесят, жгуче черные волосы и глаза, шрам на левой щеке. И у него нет первой фаланги на мизинце левой руки. Ой, чуть было не забыл: он хромает. Верно, он говорит по-немецки, но с очень сильным русским акцентом. Нет, нет, не с польским, а с русским. Я все-таки русских знаю! Он не может быть настоящим немцем. Однажды он упомянул при мне Каракас и Венесуэлу. Однако, по моему мнению, он направляется к границе Эквадора, прямо на юг.

Ему еще раз врезали под тем надуманным предлогом будто его описание Безумного не совпадает с тем, что дал сторож, который был вовсе не настоящим сторожем, а случайным статистом. Диего ответил, что ничего удивительного в этом нет, поскольку заменяющий сторожа человек был явно близоруким и алкоголиком (что оказалось правдой).

После этого его Мамита в Буэнос-Айресе, у которой были светские связи и большие средства, смогла вмешаться и объяснить, что ее единственный сын, этот кретин - и к тому же неудачник, - может быть кем угодно, но только не преступником, способным служить пособником польского еврея или русского коммуниста». Выпущенный вскоре на свободу, Диего отыскал владельца грузовика, которого не слишком потревожила полиция (ему выбили всего несколько зубов), вернул ему долг и щедро вознаградил за все злоключения, отдав часть из двенадцати тысяч шестисот двадцати пяти долларов, оставленных Ребом Климродом. Остальное он отдал сторожу-который-не-был-настоящим-сторожем, хотя тот вышел из тюрьмы благодаря Дие­го, не понеся другого ущерба, кроме трех отрубленных пальцев.

Стимулируемые текстильным промышленником из Ме­дельина, который предлагал вознаграждение в двадцать пять тысяч долларов за поимку Безумного, поиски продол­жались четыре недели в зоне протяженностью в тысячу километров, от Нунчии на севере до эквадорской границы на юге.

На востоке же в охоте за Безумным приняли участие две колонны солдат и три самолета. Добрались даже до крайней точки, куда заехал грузовик, и прочесали льяно на десятки километров в округе. Но без излишней надеж­ды: каким бы сумасшедшим он ни был, Безумный не мог быть настолько безумен, чтобы пойти напрямик через лес.

Король тем временем был на пути к своему будущему королевству.