И. А. Шумпетер. История экономического анализа

И. А. Шумпетер. История экономического анализа >Часть II. От истоков до первого классического (приблизительно до 1790 г.) - Глава 6. Ценность и деньги ^1-1

1. Реальный анализ и монетарный анализ: [а) Связь монетарного анализа с агрегированным или макроанализом]; [b) Монетарный анализ и точки зрения на расходы и сбережения]; [с) Интерлюдия в развитии монетарного анализа (1600-1760 гг.): Бехер, Буагильбер и Кенэ]; [d) Дороговизна и изобилие против дешевизны и изобилия]
2. Основы: [а) Металлизм и картализм: теоретический и практический]; [b) Теоретический металлизм в XVII и XVIII вв.]; [с) Сохранение антиметаллистской традиции]
3. Отступление о ценности: [а) Парадокс ценности: Галиани]; [b) Гипотеза Бернулли]; [с) Теорема механизма ценообразования]; [d) Кодификация теории ценности и цены в «Богатстве народов»]
4. Количественная теория денег: [а) Объяснение Боденом революции цен]; [b) Выводы из количественной теоремы]
5. Кредит и банковское дело: [а) Кредит и концепция скорости обращения денег: Кантильон]; [b) Джон Ло — предтеча идеи регулируемого денежного обращения]
6. Капитал, сбережения, инвестиции
7. Процент: [а) Влияние ученых-схоластов]; [b) Барбон: «Процент — это рента с капитала»]; [с) Переключение внимания аналитиков с процента на прибыль]; [d) Великий вклад Тюрго]

1. Реальный анализ и монетарный анализ

Мы уже коснулись данной темы в главе 4, рассматривая работу Кенэ. Теперь пора проанализировать эту тему немного глубже, чтобы как можно яснее показать развитие доктрины, приобретшей дополнительный интерес для тех, кто изучает современную экономическую науку, вследствие того, что монетарный анализ вновь завоевал прочное положение в наше время. Давайте прежде всего заново определим эти два подхода.

Реальный анализ ^1-2 исходит из принципа, согласно которому все основные явления экономической жизни можно описать в терминах благ и услуг, принятых относительно них решений и соотношений между ними. Деньги входят в общую картину только в скромной роли технического средства, принятого для облегчения сделок. Этот механизм может, несомненно, выйти из строя, и в этом случае он вызовет специфические явления, связанные с характером его функционирования (modus operandi). Но пока он работает нормально, он не влияет на экономический процесс, который протекает так же, как в бартерной экономике: именно это в основном подразумевает концепция нейтральных денег. Таким образом, деньги были названы «вуалью», прикрывающей вещи, имеющие реальное значение как для домохозяйств и фирм в их повседневной практике, так и для наблюдающего за ними аналитика. При анализе основных черт экономического процесса их не только можно, но и должно отбросить, подобно тому как мы поднимаем вуаль, если хотим увидеть скрывающееся под ней лицо. Соответственно, цены в денежном выражении должны уступить место меновым соотношениям между благами, являющимися действительно важными вещами, стоящими «за» денежными ценами; формирование дохода нужно рассматривать как обмен, скажем, труда на физические средства существования; сбережения и инвестиции следует рассматривать как сбережение некоторых реальных факторов производства и их превращение в реальные капитальные блага, например постройки, машины, сырье; и именно этот физический капитал (хотя он имеет форму денег) «реально» предоставляется взаймы, когда заемщик-промышленник договаривается о ссуде. Сугубо денежные проблемы можно в этом случае рассматривать отдельно, так же, как многие другие вещи, например страхование.

Монетарный анализ, во-первых, исходит из отрицания тезиса, согласно которому, за исключением нарушений денежного обращения, денежный элемент имеет второстепенное значение для объяснения реального экономического процесса. В сущности, достаточно всего лишь проследить ход событий во время и после открытия месторождений золота в Калифорнии, чтобы убедиться, что это открытие повлекло за собой значительно более важные последствия, чем изменившееся достоинство единицы выражения ценностей. Не составляет также труда понять, как понял А. Смит, что развитие эффективной банковской системы имеет большое значение для благосостояния страны. До некоторой степени эти и другие вещи могут быть и были признаны в границах реального анализа. Мы даже имеем возможность, не выходя за пределы реального анализа, выдвигать монетарные теории экономических циклов или процента. Однако читатель должен заметить, что нельзя долго идти этим путем, не осознав при этом факта, что монетарный процесс, вызывающий заметные «нарушения», не прекращает своего воздействия и при самом нормальном ходе экономической жизни. Таким образом, мы постепенно приходим к выводу о допустимости наличия монетарных элементов в реальном анализе и не испытываем уверенности в том, что деньги вообще могут быть «нейтральными» в каком-либо смысле. Во-вторых, монетарный анализ вводит денежный элемент уже в основание нашей аналитической структуры и отходит от идеи, согласно которой все основные черты экономической жизни могут быть представлены с помощью модели бартерной экономики. Денежные цены, денежные доходы, а также связанные с последними решения относительно сбережений и инвестиций больше не представляются как выражения (то удобные, то вводящие в заблуждение, но всегда поверхностные) количеств товаров и услуг и меновых соотношений между ними; напротив, они обретают собственную жизнь и значение, и приходится признать, что основные черты капиталистического процесса могут зависеть от «вуали» и без нее нельзя получить полного представления о «лице под вуалью». Раз и навсегда отметим, что это признано почти всеми современными экономистами, по крайней мере в принципе, и в этом смысле монетарный анализ утвердился.

[а) Связь монетарного анализа с агрегированным или макроанализом]. Но это еще не все, что следует понимать под монетарным анализом: в-третьих, он обозначает также агрегированный или, как его иногда называют, макроанализ, ^1-3 т. е. анализ, стремящийся сократить количество переменных величин экономической системы до небольшого числа агрегированных показателей, таких как совокупный доход, совокупное потребление, совокупные инвестиции и т. п. Экономическая таблица Кенэ служит выдающимся примером альянса между монетарным и агрегированным анализом. Этот альянс не является в полной мере логической необходимостью, но близок к ней: как мы упомянули выше, можно ввести деньги в основание общего экономического анализа, не используя агрегированного подхода. Однако денежные агрегаты однородны, в то время как большинство неденежных агрегатов — всего лишь ничего не значащие груды безнадежно разрозненных вещей, поэтому если мы хотим работать с небольшим количеством переменных, то едва ли мы сможем обойтись без денежных переменных. Поскольку этот альянс с агрегированным анализом практически проходит через всю историю монетарного анализа, то отныне мы сведем понятие монетарного анализа к анализу в агрегированных показателях ^1-4 — в основном, как мы видели, рассматривая экономическую таблицу, речь идет о потоках расходов.

Как уже указывалось, анализ данного типа не отменяет реальный анализ, а только ограничивает его рамки описанием поведения отдельных домохозяйств и фирм. Следует отметить, что совокупные показатели, вытекающие из этого поведения, далее можно рассматривать как таковые, не обращаясь на каждом шагу к индивидуальным действиям или решениям, стоящим за ними. Например, инвестиции как совокупный показатель являются алгебраической суммой очень многих индивидуальных (положительных или отрицательных) инвестиций. Монетарный анализ оставляет объяснение этих инвестиций на долю теории индивидуальных домохозяйств и фирм и занимается только этой алгебраической суммой на основании гипотезы, согласно которой только она имеет значение для экономического процесса в целом и все воздействия на экономический процесс в целом, проистекающие из многочисленных индивидуальных решений относительно инвестиций, измеряются их алгебраической суммой. ^1-5

Необходимо подчеркнуть самым решительным образом, что принятие этой гипотезы подрывает позиции монетарного анализа, поскольку можно представить строгие доказательства того, что она в целом противоречит фактам. Для наших целей достаточно обратиться к только что упомянутому примеру. Предположим, что в каком-то году инвестиции всех фирм в сумме равны нулю. Само собой разумеется, что вытекающий отсюда ожидаемый ход событий будет зависеть не только от этого факта, но и от составляющих индивидуальных решений: если в одном случае все фирмы действительно решат ничего не инвестировать, т. е. оставить свой капитал неизменным, а в другом случае одни из фирм решат сделать позитивные инвестиции, а другие — сократить свои инвестиции на такую же сумму, то результаты в обоих случаях будут различными. Более того, влияние на экономический процесс в целом будет меняться в зависимости от «реальной» природы инвестиций отдельных фирм и в особенности от того, дополняют ли эти инвестиции друг друга или конкурируют между собой. Правда, в той мере, в какой это касается непосредственных влияний расходов фирм как таковых, наша алгебраическая сумма все же о чем-то говорит. Именно поэтому монетарный анализ не является бесполезным, однако он всего лишь часть теории экономического процесса в целом и, будучи применен в отрыве от общей теории, может ввести в серьезное заблуждение. ^1-6

[b) Монетарный анализ и точки зрения на расходы и сбережения]. В-четвертых, как мы видели и у Кенэ, монетарный анализ тесно связан, хотя и не вследствие логической необходимости, с характерной системой взглядов, касающихся расходов и сбережений и, следовательно, денежной и налоговой политики. В действительности, если мы рассматриваем экономический процесс (в первую очередь или исключительно) как систему потоков расходов, то, естественно, ожидаем от любого препятствия ровному течению этих потоков всякого рода нарушений и, наоборот, приписываем любые наблюдаемые нарушения экономического процесса этим препятствиям, рассматривая их по меньшей мере как ближайшую причину.

Следовательно то, каким образом домохозяйства или фирмы распоряжаются своими деньгами и реагируют на денежные величины, приобретает важность независимо от «товарного» аспекта их действий.

В частности, мы можем придать большее значение полному использованию людьми дохода, получаемого ими от фирм, т. е. его быстрому расходованию на продукцию этих фирм, чем товарам, которые они при этом приобретают, и ценам, по которым они их покупают. Далее мы можем сделать вывод, что сбережения являются препятствием для данного потока расходов, и в предельном случае приписать сбережениям роль главного нарушителя экономического процесса. Таким образом, монетарный анализ не только хорошо подходит в качестве инструмента для экономистов — сторонников расходов и противников сбережений независимо от какой бы то ни было теории, но также имеет тенденцию закрепить в умах его приверженцев положительное отношение к «расходам» и отрицательное к «сбережениям», сфокусировав внимание на процессе зарождения денежного дохода, тогда как все остальное исчезает из виду.

Теперь, подготовив почву, мы должны проследить судьбы реального и монетарного анализа в ходе рассматриваемой эпохи. Давайте сразу же рассмотрим основную трудность, связанную с осуществлением данной задачи. Она заключается в том, что идеи, лежащие в основе монетарного анализа или связанные с ним, относятся, так сказать, к двум уровням: донаучному и научному. С тех пор как жалованье стали выплачивать деньгами, каждая служанка чувствовала, что все было бы хорошо, если бы только ее хозяева достаточно свободно тратили деньги; а с тех пор как торговля стала осуществляться посредством денег, каждый торговец чувствовал, что смог бы продать все, что хотел, если бы у людей было достаточно денег или если бы ему удалось убедить тех, у кого они есть, расстаться с ними. За некоторыми исключениями, подтверждающими правило (в Европе XIX в. эти исключения почти вытеснили правило), это обстоятельство является и всегда было главной экономической позицией человека с улицы, никогда по-настоящему не верившего в добродетель бережливости, даже если он соглашался с ней на словах. Первой задачей аналитической мысли было рассеять некоторые из этих «монетарных иллюзий». Другие аналитические усилия были направлены на созидание и воссоздание монетарного анализа на научном уровне, который иногда так же удачно атаковал реальный анализ, как последний преуспевал в своих нападках на «распространенные предрассудки». Однако оба уровня не изолированы друг от друга, что создает проблемы для историка. С одной стороны, широко распространенные мнения относительно денег и их расходования оказались непобедимыми. Они всегда выживали и всплывали в потоке литературы, который протекал или вне, или внутри «признанной» экономической теории, и всегда оказывали мощную поддержку попыткам поставить монетарный анализ на научный уровень. Как успех, которым пользовались доводы социалистов, выкованные опытными экономистами, объясняется не их научными достоинствами, а тем, что эти доводы запали в душу людям, не доверяющим рациональным формулировкам, так и успех монетарного анализа нельзя объяснить без учета того факта, что его доводы совпадают с внерациональными чувствами и, следовательно, особенно в трудные для экономики времена, они будут, скорее всего, встречены с глубоким вздохом облегчения. ^1-7

Наиболее эффективными тезисами научного монетарного анализа являются те, в которых общество способно обнаружить ориентир, указывающий простой выход из трудностей, и которые имеют фамильное сходство с тем, что ворчливые профессора называют общераспространенными заблуждениями. С другой стороны, эти общественные предрассудки, как и всякие прочие, содержат элементы научно доказуемой истины, поэтому ассоциация с ними не является (prima facie) безусловным основанием для отказа от монетарного анализа. Однако приверженцы реального анализа считали иначе: они не только пренебрегли этими элементами истины в ущерб своему собственному учению, но также воспользовались случаем, чтобы представить результаты монетарного анализа просто как новые версии того, что, несомненно, являлось общераспространенным заблуждением. Позднее, когда у сторонников монетарного анализа появилась возможность, они ответили в аналогичном духе и с тем большим усердием, что они в какой-то мере действительно «подали на стол» старое заблуждение в новой форме. У нас нет ни малейшего намерения подвергать сомнению чью-либо субъективную честность. Подобная путаница неизбежна до тех пор, пока экономисты будут продолжать проводить анализ, не упуская из виду практические программы, которые они хотят рекомендовать или отвергнуть; именно так поступали и поступают большинство из них. Поскольку любая работа подобного рода включает элементы политической борьбы, где самая примитивная тактическая мудрость запрещает признавать, что во взглядах оппонента может содержаться рациональное зерно, то это неизбежно приводит к такому результату, какой мы имеем в данном случае: сторонники и «реального» и «монетарного» анализа завышали свои притязания. Добавим, что, стремясь обыграть друг друга, они также совершали разного рода ошибки. Однако мы попытаемся, насколько возможно, распутать клубок, рассмотрев развитие доктрин в общих чертах, а затем упомянув несколько имен, представляющих эти доктрины.

История экономического анализа начинается с реального анализа, прочно захватившего лидерство. Именно его придерживались Аристотель и все схоласты. Это вполне понятно, так как им противостояли только доаналитические представления общества. Однако следует сделать существенную оговорку: эти авторы предложили монетарное объяснение такого явления, как процент. Грубо говоря, такое положение вещей преобладало до начала XVII в. История экономического анализа в рассматриваемый период заканчивается победой реального анализа, причем настолько полной, что она практически вытеснила монетарный анализ более чем на столетие, хотя одна или две попытки его внедрения были предприняты в рамках экономической науки, а за ее пределами он продолжал вести «подпольное существование». ^1-8

Эта победа также понятна. Ее, несомненно, облегчили еще сохранившиеся у всех в памяти живые воспоминания о монетарных нарушениях в средние века и позднее, о знаменитых случаях злоупотребления банковскими методами — еще была всем памятна деятельность Джона Ло (см. § 5), — а также враждебное отношение к «меркантилистским» учениям. Но какими бы мощными ни были эти факторы, ^1-9 не следует сосредоточивать на них внимание до такой степени, чтобы забыть о том, что реальный анализ также был результатом прогресса в области экономического анализа и средством для дальнейшего его развития.

[с) Интерлюдия в развитии монетарного анализа (1600-1760гг.): Бехер, Буагильбер и Кенэ]. Между 1600 и 1760гг. в развитии монетарного анализа наблюдалась довольно важная интерлюдия. Предприниматели, чиновники и политики, взявшиеся за перо, воспринимали монетарные аспекты своих неприятностей как нечто само собой разумеющееся. Они скорее усомнились бы в том, что люди промокают под дождем, чем в том, что большее количество денег означает больше прибыли и больше рабочих мест, или в том, что высокие цены — это благо, а высокий процент — помеха в деле. Хотя такого рода литература несомненно была порождена доаналитическим уровнем монетарного анализа и никогда полностью не отрывалась от «экономики служанок», она не стояла на месте и со временем создала практически все, за исключением техники анализа, что снова вышло на передний план в 30-е гг. нашего столетия. Отложив рассмотрение сугубо меркантилистских догматов, а также все другие темы, мы отметим возникновение монетарного анализа в его наиболее значительном смысле, т. е. в смысле теории экономического процесса с точки зрения потоков расходов. Хотя примера Кенэ достаточно, чтобы показать, что с точки зрения строгой логики эта теория не имеет ничего общего с протекционизмом, первым документом, где она была представлена, причем с ясностью, не оставлявшей возможности для сомнения, был ярко выраженный «меркантилистский» трактат Бехера (Politischer Discours, 1668). ^1-10 Трактат содержит рудименты аналитической схемы, в которой главной движущей силой, или, по словам Бехера, «душой», экономической жизни являются расходы на потребление. Само по себе утверждение, что потребление одного человека — это доход другого или что расходы потребителей генерируют доход, так же старо, как и избито. Но оно может быть превращено в принцип анализа — в принцип, который Кенэ спустя сто лет воплотил в своей экономической таблице, подобно тому как можно превратить в принцип анализа старое тривиальное наблюдение, согласно которому тело находится в состоянии покоя, пока на него не воздействует некая внешняя сила. Назовем его принципом Бехера, поскольку он, кажется, был первым, кто понял его теоретические возможности. Он не смог создать никакой системы, монетарного анализа и, конечно, оставил много работы лорду Кейнсу. ^1-11 Если вообще можно руководствоваться политическими рекомендациями при выявлении авторской аналитической схемы, то в данном случае наблюдается полная согласованность взглядов обоих авторов (за исключением их взглядов на народонаселение) ^1-12 по многим вопросам, в том числе по вопросу внутренних инвестиций.

Неудивительно, что Бехер нашел последователей в Германии. Немецкие консультанты-администраторы были далеки от понимания аналитического значения его принципа, но монетарный анализ в нашем смысле оперирует концепциями, которые, будучи в действительности весьма абстрактными и нереалистичными, имеют и лежащий на поверхности смысл, прекрасно знакомый каждому. Немецкие последователи Бехера с готовностью усвоили этот поверхностный смысл, поскольку он превосходно вписывался в их концепцию, поэтому даже нет необходимости устанавливать зависимость между ними. Опираясь на принцип Бехера, можно координировать и рационализировать значительную часть их диагнозов и рекомендаций. Многие из них отводили главенствующую роль высокому уровню массового потребления или, выражаясь в присущем им нормативном духе, мерам, стимулирующим массовое потребление. Для некоторых, например для Юсти, это было главной причиной, в силу которой он придавал особое значение росту населения как средству расширения спроса, а не наоборот. Сам Бехер считал возможным взаимодействие обоих факторов. Разумеется, его принцип, как и сегодня, мог быть применен к оценке воздействия высоких цен, сбережений и потребления предметов роскоши.

В Англии, насколько мне известно, не существовало ясно сформулированного принципа, близкого по сути принципу Бехера. Тем чаще он скрыто подразумевался, например в доводах Поттера (1650 г.), согласно которым увеличение количества денег в обращении приведет к пропорциональному росту темпов расходов и производства. Такой же характер носят и аналогичные, хотя более осторожные доводы Ло (1705 г.). ^1-13Французская литература дает ряд примеров этого направления. Наибольший интерес представляет работа Буагильбера (Boisguillebert. Dissertation sur la nature des richesses. Ch. 4), поскольку, подобно Кенэ, он выступал за свободную торговлю и laissez-faire. Он не призывал к государственному регулированию для обеспечения равномерности потока ценностей в денежном выражении (расходов), а, напротив, указывал на препятствия, чинимые государством: экспортные пошлины, внутренние барьеры, препятствующие развитию торговли, регулирующее вмешательство в сельское хозяйство и обрабатывающую промышленность, неправильные операции при сборе наиболее существенного прямого налога, так называемой подати (taille), разорявшей сельских жителей и обеднявшей города, — поскольку все это приводило к сокращению потребительских расходов. Далее, в то время как мы рассматриваем работников по найму как наиболее зависимую категорию потребителей, Буагильбер в соответствии с социальной моделью своего времени приписывает эту роль землевладельцам. Но данное различие только подчеркивает основное сходство как его теории, так и его взглядов на практические проблемы с теориями и взглядами нашего времени. Расходы потребителей считались активным началом экономической жизни. Под равновесием понималось равновесие взаимного спроса в денежном выражении всех групп населения на продукты или услуги всех остальных групп. Оно осуществилось бы, если и только если каждый продавец быстро становился бы покупателем. ^1-14 Все мешающее быстрому расходованию средств на потребительские товары вызвало бы падение цен, а следовательно, падение доходов, что в свою очередь повлекло бы за собой дальнейшее сокращение расходов потребителей и в результате привело бы к нарастающей дефляции. Отсюда ужас Буагильбера, не превзойденный никем, кроме Сената США, перед этим худшим из зол: дешевым хлебом. С восхитительной наивностью он предостерегал адвокатов, врачей, актеров и т. д. против требований низких цен на сельскохозяйственную продукцию, поскольку, поступая так, они «рыли себе яму», так как в этом случае землевладельцы, являющиеся промежуточными потребителями товаров, получают более низкие доходы и будут вынуждены сократить свои расходы. А что тогда станет с этими адвокатами и т. д.? Следовательно, его понятие процветающего общества предполагает не дешевизну и изобилие, а дороговизну и изобилие. Он не использовал столь милое современным сторонникам быстрого расходования доходов выражение, как «заблуждение дешевизны» («fallacy of cheapness), но очевидно, что он имел в виду именно это. Поскольку интерес к данному вопросу никогда не угасал, по крайней мере на ничейной земле, лежащей между профессиональной и популярной экономической мыслью, то лучше воспользоваться возможностью и прокомментировать его.

[d) Дороговизна и изобилие против дешевизны и изобилия]. Прежде всего скажем, что оба рассматриваемых мнения, бесспорно, глубоко укоренились в общественном сознании и что политики, законодатели и администраторы, предпринимавшие шаги с целью добиться то одного, то другого, просто реагировали на требования общества. В наши дни это так же верно, как во времена эдиктов о ценах императоров поздней Римской империи, и этим объясняются не только противоречия между различными провозглашаемыми мотивами и различными действительными мерами, которые мы наблюдаем, но также и многие примеры неискренности, когда общие доводы используются для укрепления положения какой-нибудь отдельной группы. Иными словами, люди, работающие по найму, всегда хотели, чтобы цены на товары были низкими, а предприниматели всегда стремились к тому, чтобы они были высокими; как те, так и другие некритически предполагали, что дешевизна или дороговизна не приведет ни к каким побочным последствиям. В этой области, равно как и в прочих, на ранней стадии анализа ученые исходили из общераспространенных представлений, которые затем рационализировали и преобразовывали в доктрины. Однако при этом как в данном, так и в других случаях авторы обычно примыкали к одному из направлений и, следовательно, медленно и часто неохотно замечали элементы истины в иных. Ученые-схоласты связывали процветание с дешевизной, а дороговизну ассоциировали с голодом и массовым обнищанием. Английские предприниматели-экономисты XVII в., что было вполне естественно, склонялись к противоположному мнению, но не всегда: некоторые из них, например Роджер Коук, отстаивали доктрину дешевизны и изобилия; но большинство связывало сочетание дороговизны и изобилия, — добавим к этому еще и низкую процентную ставку, — с бойкой торговлей и высоким уровнем занятости. Мы увидим, что разница между ними, а также разница между большинством из них и учеными-схоластами может быть полностью отнесена на счет различия ситуаций, которые рассматривали отдельные авторы и группы авторов; таким образом, в действительности между двумя точками зрения, на первый взгляд кажущимися диаметрально противоположными, не было никакой логической несовместимости. Однако никто не видел и не допускал этого, поскольку всем хотелось доказать свою правоту. Это остается справедливым и в отношении более совершенного анализа на протяжении XVIII в. Оказалось, что трудно опровергнуть, по крайней мере в некоторых отношениях, аргументацию в пользу высоких цен, поддерживаемую такими первоклассными специалистами, как Буагильбер и Кенэ, но в конце концов она была отвергнута, причем это коснулось приемлемых и даже перспективных ее частей так же, как и действительно ошибочных. А. Смит высказался в пользу дешевизны и изобилия, а за ним последовали практически все имеющие вес экономисты XIX в.
Школа «дешевизны и изобилия» достигла следующего. Во-первых, утвердила некоторые тривиальные истины: любой общий уровень цен и других денежных переменных, к которому приспособился экономический процесс, одинаково хорош, если речь идет об изолированной экономике, — значение имеют только соотношения между некоторыми ценами, например между ценами товаров и факторов производства. Во-вторых, она интерпретировала дешевизну в затратах труда, а не в деньгах. В-третьих, она трактовала снижение денежных цен вследствие накопления и технических усовершенствований как естественный способ удешевления вещей в затратах труда. В-четвертых, она пролила свет, с одной стороны, на нарушения экономического процесса, неотделимые от падения цен, а с другой — на возможности стимулирования, заложенные в политике роста цен. Во всем этом не было, по существу, ничего, что можно было бы с полным основанием назвать ошибочным. Победа сторонников дешевизны и изобилия означала прогресс в области экономического анализа. Однако прогресс был односторонним, при котором не были учтены многие перспективные положения сторонников дороговизны и изобилия.
Следует также отметить, что лозунг дороговизны и изобилия не обязательно связан с монетарным анализом, т. е. с анализом в терминах денежных агрегатов. В последнем явно нет ничего, что помешало бы нам ассоциировать условия процветания с дешевизной. Между монетарным анализом в данном смысле и дороговизной существует только историческая связь, и, следовательно, она в каждом случае требует специальной мотивировки. Теория Буагильбера, несомненно, удовлетворяет этому требованию. Его обоснование высоких цен в действительности касалось высоких цен на сельскохозяйственную продукцию, а их влияние на благосостояние людей рассматривалось с точки зрения обеспечения высоких доходов землевладельцам, на которых в основном и полагался Буагильбер как на потребителей, щедро тратящих свои доходы. Точно так же современные экономисты отождествляют высокие ставки заработной платы с высоким общим доходом рабочего класса, а высокий доход — с обильными потребительскими расходами. Итак, Вуагильбер отождествлял высокие цены на сельскохозяйственную продукцию с высокой рентой, высокую ренту — с обильными расходами, а последние — с высокими уровнями занятости и благосостояния. Здесь мы вновь сталкиваемся с логической связью между монетарным анализом и доктриной высоких цен. Однако утверждение Верри, что рост количества денег в обращении вследствие стимулирующего воздействия на производство может привести к падению цен (среди сторонников дешевизны и изобилия досмитовского периода Верри — наиболее крупный авторитет), может быть обработано и представлено в виде элемента монетарного анализа, который можно было бы объединить с доктриной низких цен.

Кенэ придерживался в отношении цен того же мнения (особенно рекомендуем его Maximes generales. 1758). Он также считал, что, в то время как изобилие и низкие цены не составляют богатства, а ограниченность продукции и дороговизна означают нищету, изобилие и дороговизна воплощают богатство. Он полагал, что нельзя допускать падения цен, так как «какова продажная цена, таков и доход» (максима XVIII). Не следует думать, что дешевизна — благо для бедных, так как она приводит только к падению их заработной платы. А достаток (aisance) низших классов не должен быть уменьшен (максима XIX), поскольку в этом случае их потребление (т. е. общий спрос в денежном выражении или расходы) сократится, что в свою очередь приведет к сокращению производства и дохода. Но самое характерное в данном типе теории, которую можно легко перевести на современный язык, — это отношение к сбережениям, предвосхищенное Буагильбером и полностью развернутое Кенэ. В такой аналитической схеме быстрое поступательное движение покупательной силы решает все. Считается, что сбережения прерывают это движение. Следовательно, сбережения являются своего рода врагом общества. Это становится одной из максим Кенэ: «Пусть общая сумма всех доходов вольется в годовой оборот и проследует по этому пути на всем его протяжении» (максима VII). Не должно образовываться «денежных богатств» (fortunes pecuniaires — накопления наличности?). Землевладельцы и другие представители доходных профессий не должны удерживать у себя «денежные накопления королевства, вместо того чтобы вернуть средства, затраченные на обработку земли... это удерживание денежных накоплений привело бы к уменьшению воспроизводимых доходов и налогов». Несомненно, можно интепретировать это денежное накопление (Ie pecule) как неинвестированные сбережения. Сходство с кейнсианскими взглядами поразительно: сбережения сами по себе бесплодны и нарушают экономический процесс; они всегда должны быть «компенсированы», а эта компенсация — особый акт, который может состояться или не состояться. Таким образом, перед тем как почти бесследно исчезнуть, антисберегательная традиция приобрела дополнительную поддержку. Это все, что следовало сказать относительно монетарной теории физиократов.

Почему реальный анализ одержал такую легкую и полную победу? Ответ на этот вопрос будет дан в последних двух разделах данной главы, где мы рассмотрим два главных поля битвы его победоносной кампании: теорию сбережений и теорию процента. Однако общий ответ можно дать уже сейчас: причиной поражения или даже гибели монетарного анализа в последние десятилетия XVIII в. была его слабость. Даже если без особых оговорок мы допустим, что принцип монетарного анализа является вполне здравым и что современное его развитие — это более высокая ступень по сравнению с реальным анализом XIX в., все же будет ясно, что последний не в меньшей степени превосходил монетарный анализ XVIII в. Подобные спирали прогресса, по моему мнению, нередки: отодвинутые на второй план теории могут вернуться, чтобы в свою очередь заместить те теории, которые их ранее вытеснили, причем как замещение, так и возвращение могут пойти на пользу этой странной области — научному знанию.

в начало

2. Основы ^2-1

Теперь обратимся к теории денег в более узком и еще более обычном смысле: говоря коротко, хотя и неточно — к теории денег как технического средства. С этой целью введем для удобства несколько терминов, которые облегчат изложение материала на протяжении всей книги.

[а) Металлизм и картализм: теоретический и практический]. Термином «теоретический металлизм» мы обозначим теорию, согласно которой логически важно, чтобы деньги состояли из товара или были «обеспечены» некоторым товаром. Таким образом, логическим источником меновой ценности, или покупательной способности, денег является меновая ценность, или покупательная способность, этого товара, рассматриваемая независимо от его монетарной роли. Верно, что в принципе любой товар может служить в качестве денег, но термин «товарная теория денег» имеет также другое значение. Вот почему, поскольку в новое время для этой роли выбирали только золото и серебро, мы предпочли термин «металлизм», хотя он и не очень точен. Верно также и то, что выбранный стандарт может состоять более чем из одного товара; единственное число используется просто для того, чтобы к слову «товар» не пришлось каждый раз добавлять «или товары». Мы обозначим термином «практический металлизм» поддержку того принципа монетарной политики, согласно которому денежная единица «должна» быть крепко связана с определенным количеством какого-либо товара и свободно обменивается на него. Теоретический и практический картализм можно лучше всего определить соответствующими антитезисами. Таким образом, мы будем говорить о теоретическом картализме всякий раз, как встретимся с отрицанием тезиса о логической важности того, чтобы деньги состояли, скажем, из золота или непосредственно конвертировались в золото; мы будем говорить о практическом картализме в тех случаях, где обнаружим поддержку принципа политики, согласно которой ценность денежной единицы «не должна» быть связана с ценностью какого-либо определенного товара. ^2-2 Эти различия важны для нас, поскольку теоретический и практический металлизм не обязательно должны сочетаться. Какой-либо экономист, например, может быть абсолютно уверен в несостоятельности теоретического металлизма и все же оставаться при этом убежденным практическим металлистом. Недоверия к властям или политикам, чья свобода действий значительно возросла благодаря системам денежного обращения, не обеспечивающим немедленного и безусловного размена на золото всех платежных средств, не состоящих из золота, вполне достаточно для того, чтобы у теоретического картали-ста возникли идеи из области практического металлизма; в этом нет никакого противоречия. Однако, как увидит читатель, этот факт весьма затрудняет интерпретацию идей авторов, имеющих обыкновение путать теоретические соображения с практическими. Но это не единственная причина, мешающая определить, можно ли отнести данного ученого к числу теоретических металлистов, поскольку, не будучи одним из них, он все же может полагать, что «наиболее ходовой товар» является историческим, хотя и не логическим источником феномена денег. ^2-3 К тому же у него может возникнуть желание подчеркнуть роль правительства, обладающего правом выбирать товар, служащий в качестве денег, и данной ему властью как угодно менять принятое решение. При этом данный автор, не будучи в достаточной мере искушенным или аккуратным в подборе терминологии, может легко прибегнуть к языку, который побудит нас отнести его к карталистам. Мы помним, что столкнулись с этой трудностью при рассмотрении взглядов Аристотеля (см. главу 1). Иными словами, основополагающие теории пластичны, а их авторы часто противоречивы и еще чаще неясно выражают свои мысли. Когда мы обнаруживаем, что автор сравнивает деньги с билетом, который предоставляет его обладателю доступ к огромному общественному складу всех товаров, мы склоняемся к тому, чтобы отнести его к карталистам. Однако это сравнение не обязательно заключает в себе глубокий смысл, поэтому правильнее назвать Дж. С. Милля, пользовавшегося им в XIX в., и Беркли, употреблявшего его в XVIII в., металлистами. Едва ли кто-то станет отрицать, что взгляды на природу денег так же трудно описать, как и бегущие облака. ^2-4

[b) Теоретический металлизм в XVII и XVIII вв.]. Теоретический металлизм, обычно, хотя и не всегда, ассоциировавшийся с практическим металлизмом, ^2-5 сохранял ведущее положение на протяжении XVII и XVIII вв. и праздновал победу в «классической ситуации», создавшейся в последней четверти XVIII в. Его позиции существенно укрепил А. Смит. В течение более чем ста следующих лет теоретический металлизм был принят почти всеми (многими скрыто, особенно Марксом). В действительности большинство экономистов стали видеть в каждом выражении антиметаллистских взглядов не только необоснованность, но и нечто похожее на злонамеренность.

Как нам известно, эта тенденция соответствовала установившейся традиции. Философы естественного права и те консультанты-администраторы, которые находились под их прямым влиянием, просто повторяли и развивали учение Аристотеля и схоластов. Однако большинство авторов работ на монетарные темы, относительно которых нельзя сказать с уверенностью, что они испытали какое-либо влияние с этой стороны, например английские купцы-экономисты, также писали в духе этой традиции. Во всех странах можно найти множество примеров. Что касается Англии, достаточно упомянуть сначала несколько экономистов первой величины, таких как Чайлд, который ясно отождествил деньги с долями золотого и серебряного запаса, осуществляющими денежную функцию, и утверждал, что, несмотря на эту функцию, золото и серебро, отчеканены ли они в виде монет или нет, все же остаются такими же товарами, как «вино, масло, табак, сукно и пр.»; Петти, также рассматривавший деньги с точки зрения материала, из которого они были изготовлены; Локк, ^2-6 рассуждавший подобным же образом, хотя он был ближе к тому, чтобы допустить, что функция денег специфична; Юм, ^2-7 чье учение по данному вопросу отличается от доктрины Чайлда только большей ясностью и отточенностью; Кантильон (ор. cit., часть I, гл. 17), теоретический металлизм которого имел большое влияние во Франции. Далее упомянем нескольких экономистов второго ряда, например двух авторов стандартных английских работ по теории денег XVII и XVIII вв. — Раиса Воэна ^2-8 и Джозефа Харриса. ^2-9

В остальном мы ограничимся примерами из итальянской литературы по теории денег, которая на протяжении всего рассматриваемого периода стояла на более высоком уровне по сравнению с соответствующей литературой в других странах. Практически все ведущие итальянские экономисты были бескомпромиссными металлистами. Назовем наиболее значительных из них: Скаруффи, Давандзати, Монтанари, Галиани и Карли. Следует добавить также Беккариа и Верри, трактовавших тему денег во всеобъемлющих трактатах по общей экономической теории.

Почти все работы названных авторов были переизданы в сборнике Кустоди (см. главу 3). В данной заметке сделана попытка передать общую идею работы каждого автора, за исключением Веккариа и Верри, о которых уже говорилось ранее (глава 3, § 4d). Кроме того, мы снова встретимся с работами Верри и Карли в другом контексте (глава 7 о меркантилизме). Однако нельзя не упомянуть монографию Верри Dialogo sulle monete (1762).
Гаспаро Скаруффи (1515?-1584), банкир из г. Реджо в области Эмилия, опубликовал в 1582 г. монографию по теории денег, озаглавленную Alitinonfo, превосходно иллюстрирующую диапазон экономической мысли в XVI-XVII вв. Начиная с функций денег, он переходит затем к проблемам чеканки монет, трактуемым в явно металлистском духе: деньги — это отчеканенный кусок металла, но чеканка имеет только декларативное значение. Его предложение ввести международный биметаллизм (несколько подпорченное иррациональной верой в неизменное соотношение 1:12) с выпуском международной денежной единицы международными властями (без сеньоража) включает в себя большое число элементов передовой теории, но очень немногие из них выражены определенно. Поэтому значительным шагом вперед можно считать работу Бернардо Давандзати (1529-1606), «купца-литератора из Флоренции», как называл его Монтанари. Работы Давандзати Lezione delle monete (1588) и Notizia de'cambi (1582) являются «высшими достижениями на все времена» (это касается и литературного стиля) металлистской теории происхождения и природы денег.
Спустя почти столетие Джеминьяно Монтанари (1633-1687), профессор математики и астрономии в Волонье и Падуе, написал Breve trattato del valore delle monete in tutti gli stati (1680); за этой работой последовала La zecca in consulta di stato (позднее она получила заглавие Delia moneta; 1683-1687), представляющая ту же теорию в более развернутой форме, но без каких-либо существенных дополнений. В своем трактате Delia moneta (1751; 1-я кн.: De'metalli (о металлах); 2-я кн.: Delia natura della moneta (о природе денег); 3-я кн.: Del valore della moneta (о ценности денег); 4-я кн.: Del corso della moneta (об обращении денег); 5-я кн.: Del frutto della moneta (о плодах, приносимых деньгами); однако последняя книга говорит не только о процентах, но также о государственном долге и бирже) неаполитанец Фердинандо Галиани (1728-1787), типичный abbe {аббат, фр.} XVIII в., блещущий умом, сделал для своего времени то, что Монтанари сделал для XVII, а Давандзати для XVI в. Этот труд был бы принят с уважением, даже будучи изданным в 1851 г. Еще одну работу Галиани мы упомянем в следующей главе. Прежде чем завершить рассказ об одном из самых блестящих умов, когда-либо занимавшихся исследованиями в нашей области, следует подчеркнуть один момент, касающийся его творчества: он был единственным экономистом XVIII в., который всегда настаивал на изменчивости человеческой натуры и на относительности всех видов политики, зависящих от времени и места; он был единственным человеком, полностью свободным от охватившей в ту эпоху интеллектуальную жизнь Европы парализующей веры в практические принципы, претендующие на универсальную достоверность. Он был единственным, кто видел, что политика, рациональная для Франции в определенный период, в то же время могла быть совершенно нерациональной для Неаполя; он был единственным, кто имел мужество сказать: «Я не выступаю „за" что бы то ни было... Я за то, чтобы не говорили вздор» (Dialogues sur Ie commerce des bles. 1769. Первый диалог); он по заслугам презирал все типы политических доктринеров, включая физиократов. Суще ствует большая литература о Галиани, есть несколько перепечаток и выборок из его работ. Они перечислены в работе Джордже Тальякодзо (Tagliacozzo. Economisti Napolitani dei sec. XVII e XVIII. P. LXV, LXVI), где также помещено эссе о Галиани и отрывки из Delia moneta и Dialogues.
Граф Джан Ринальдо Карли (1720-1795), профессор астрономии в Падуе, позднее министр финансов Миланского государства (бывшего тогда частью империи Габсбургов) — в этом качестве он наряду с другими делами реформировал чеканку монет в соответствии с собственным планом, — является крайне разносторонним автором, чьи комментарии о Соединенных Штатах Америки в Delle lettere Americane (1-е изд. — 1780; 2-е изд., в 4т. — 1786) заслуживают внимания даже в таком коротком обзоре, как этот. Его имя должно быть упомянуто в данном тексте в связи с его работой, озаглавленной Delle monete... (первый выпуск был опубликован под заглавием Dell'origine e del commercio della moneta... в 1751г., вся работа вышла в 3 томах в 1754-1760 гг.); она включает эссе Del valore e della proporzione dei metalli monetati con i generi in Italia, содержащее вклад в экономический анализ, о котором речь пойдет ниже. Другие его работы по экономике будут упомянуты в следующей главе.

Вполне естественно, что большинство достижений в анализе монетарных процессов основывались на металлизме, причем даже там, где, согласно строгой логике, было бы уместней исходить из антиметаллистских позиций. Это не должно нас удивлять, поскольку, несмотря на все его недостатки, теоретический металлизм, если им рационально пользоваться, позволяет продвинуться так же далеко, как и более правильная теория; это одна из причин, по которой металлизм оказался столь жизнестойким растением.

[с) Сохранение антиметаллистской традиции]. Существовала также антиметаллистская традиция, несомненно слабее металлистской, но такая же древняя, если мы проследим ее историю до Платона. Ее развитию придавали импульс правительства, испытывавшие финансовые затруднения, а также инфляционисты, «рефляционисты» и учредители банков того периода, хотя не все изобретатели банковских систем были инфляционистами или антиметаллистами, ^2-10 а между инфляционизмом и теоретическим анти-металлизмом не обязательно существует зависимость, но ее возрождение в рассматриваемый период не должно полностью приписываться данному фактору. Из авторов континентальной Европы достаточно упомянуть Ортеса и Буагильбера. ^2-11 Приведем имена соответствующих английских авторов: Поттер, Барбон, Беркли, Стюарт, а если мы отнесем к английским экономистам и шотландца, ставшего французом, то и Ло.

Работа Уильяма Поттера The Key of Wealth, опубликованная анонимно в 1650 г. и истолкованная в двух последующих публикациях, рекомендует план основания корпорации купцов, которую в свою очередь нужно укрепить другой организацией, «обеспечивающей» кредит этим купцам. Эта корпорация должна акцептовать или (что в данном случае то же самое) выставлять векселя, обеспеченные землей, постройками и другими активами; эти векселя должны были иметь хождение подобно законным казначейским билетам. Такой план мобилизации физической собственности не только делает Поттера предтечей составителей проектов земельных банков (см. §5), но и подразумевает аналитическую работу, представляющую значительный интерес. Хотя Поттер не разрывает окончательно связи своей валюты-векселей с золотом и серебром, антиметаллистский характер как плана, так и анализа не вызывает сомнений, поскольку в случае принятия подобного плана эта связь свелась бы только к историческому происхождению: даже если бы деньги первоначально имели товарную форму, их ценность и поведение больше не определялись бы этим товаром.
Репутация Николаев Барбона, врача, бравшегося за разные деловые предприятия, страдала как при жизни, так и впоследствии от присутствия многих странных элементов не только в его планах, но и в аналитической аргументации. Кроме того, он был одним из прожектеров, выдвигавших план земельного банка. Несмотря на это, его необходимо поставить в один ряд с первой полудюжиной английских экономистов XVII в. Мы вспомним о нем и по другому поводу, но для нас основное значение имеют его работы в области теории денег и процента. Его Discourse of Trade (1690) была переиздана Дж. Г. Холландером. Следует также сослаться на его работу A Discourse concerning Coining the New Money Ligther (1696).
Вклад епископа Джорджа Беркли (1685-1753 гг.) в экономический анализ не может сравниться по своему уровню с его вкладом в философию. Его экономические исследования в основном содержатся в Querist (1-е изд., 1735-1757 гг.). Идея представить длинные рассуждения в виде бесконечной вереницы утомительных вопросов не всякому придется по вкусу, но почти в каждом из этих вопросов заключен убедительный здравый смысл, являющийся сильной стороной его философской доктрины.
С сэром Джеймсом Стюартом мы уже встречались. К его Principles необходимо добавить другие публикации, касающиеся теории денег, особенно Principles of Money applied to the Present State of the Coin of Bengal (1772).
Я всегда считал, что Джона Ло (1671-1729) нельзя отнести ни к какой категории, он сам по себе. Финансовые авантюристы (может быть, правильнее называть их административными гениями?) часто создают разные философско-экономические системы. Братья Перейра {Братья Перейра — Эмиль (1800-1875) и Исаак (1806-1880) — были банкирами и членами парламента; они были членами школы Сен-Симона, после роспуска которой в 1852 г. основали банк «Креди Мобилье» (Credit Mobilier) и играли видную роль в развитии сети железных дорог}. из банка Credit Mobilier имели такую философскую систему сен-симонистского толка. Но случай Ло другого рода. Он разработал экономическую часть своих проектов с блеском и глубиной, ставящими его в первый ряд монетарных теоретиков всех времен, и это все, что имеет для нас значение. Его анализ был отвергнут почти на два столетия в основном в результате банкротства его банка (Banque Royale). По этому поводу уместно отметить, что, во-первых, его предшественник Банк Женераль (Banque Generale), основанный в 1716 г., был вполне традиционным — он выпускал банкноты и принимал вклады, выплачиваемые по требованию, а также учитывал коммерческие краткосрочные векселя. В его деятельности не было никакого антиметаллизма. Банк Руаяль и Компани дез Инд (Compaqnie des Indes), которую он поглотил, потерпели крах, поскольку связанные с их деятельностью колониальные авантюры в то время не приносили ничего, кроме убытков. Если бы эти рискованные колониальные предприятия были успешными, то грандиозная попытка Ло контролировать и реформировать экономическую жизнь великой нации с финансовых позиций, — поскольку именно это в конечном счете означал его план, — выглядела бы совсем иначе как для его современников, так и для историков. Но даже в своем подлинном виде это гигантское предприятие не было простым надувательством, и вполне можно сомневаться, пострадала ли от него в итоге Франция.
Однако точка зрения экономистов, полностью совпавшая с мнением публики, заключалась в том, что эта схема была не чем иным, как надувательством; кроме того, они указывали на некоторые технические дефекты этой схемы, которые действительно послужили важными дополнительными причинами ее краха. Таким образом, это событие оказало значительное влияние на становление и развитие классической теории банковского дела.
Монетарная теория Ло изложена в его трактате Money and Trade considered with a Proposal for supplying the Nation with Money (1-е изд. — 1705, 2-е изд. — 1720, переизд. в Tracts Соумерса в 1809г.; французская версия помещена вместе с другими материалами, включая интересные мемуары Meinoires justificatifs, в издании Гийомена Economistes — financiers du XVIIie siecle под заглавием Considerations sur Ie numeraire et Ie commerce). Читатель, желающий получить дополнительные сведения об этой яркой личности, может обратиться к работам Уистона-Глинна (Wiston-Glynn A. W. John Law of Lauriston. 1907) и П. Арсэна (Harsin P. Etude critique sur la bibliographie des oeuvres de John Law. 1928).
Один из его планов касался земельного банка, который в качестве законного платежного средства должен был выпустить ценные бумаги, составляющие определенную долю стоимости земли, и принимать в качестве вкладов деньги, предназначенные для размещения, чтобы они не лежали в бездействии; таким образом, деньги никогда не были бы слишком дешевы или слишком дороги. В этом он последовал примеру авторов проекта английского земельного банка, о которых теперь стоит кратко упомянуть.
Землевладельцы, заседавшие в Палате общин, как и другие аграрии, не могли понять, почему они не могут занимать деньги так же легко и дешево, как купцы и финансисты. Их не убеждали доводы относительно разницы между векселем и закладной. Земельный банк, который кроме всего прочего смог бы удовлетворить эти желания, стал в итоге пунктом программы тори незадолго до основания Банка Англии. В надлежащее время (1693 г.) Хью Чемберлен, акушер по профессии, представил план земельного банка, где землевладельцы получали бы ссуды под 4%, а правительство — больше денег, чем оно получало от Банка Англии. Нам нет нужды задерживать свое внимание на плане, сорвавшемся ввиду отсутствия финансовой поддержки. Но некоторые сторонники этого плана попытались дать ему аналитическое обоснование. Одним из них был уже известный нам Барбон. Другим — Джон Эсгилл (Asgill John. Several Assertions Proved... 1696; переизд. в серии Холландера); его трактат наглядно подтверждает непрестанно подчеркиваемую мною истину: здравые элементы, которые мы. можем видеть в этой схеме, сами по себе не компенсируют неверные аргументы, выдвигавшиеся в ее пользу. Однако Джон Брискоу (Briscoe John. Discourse on the Late Funds... 1694; отрывки из этой работы вышли в том же году), заявивший, что Варбон и Эсгилл позаимствовали у него его идеи, и сам обвиненный в плагиате, т. е. в заимствовании у Чемберлена, создал основополагающую аналитическую работу, по отношению к которой все эти обвинения неприменимы. Многие экономисты назвали бы его металлистом, поскольку он придавал большое значение золотому и серебряному запасу. Однако, поразмыслив, можно понять, что вера Брискоу в полезность запаса принимаемых всеми благ ничего не говорит о его взглядах на природу денег.
Мы не имеем возможности, да и нет необходимости обсуждать литературу «за» или «против» основания Банка Англии. Этот вопрос представлял интерес в других отношениях, но, насколько мне известно, бесполезен с точки зрения нашей задачи.

Барбон был более категоричным, чем другие, в своем отказе от теоретического металлизма на том основании, что «деньги — это ценность, созданная законом», для которой не важна ценность материала, из которого она изготовлена. Джон Ло скорее подразумевает, чем утверждает то же самое, подчеркивая преимущества бумажных денег, заключающиеся в том, что их количество можно рационально регулировать. Насколько мне известно, Беркли является автором сравнения денег с билетом: «Разве правильное представление о деньгах как таковых в точности не совпадает с представлением о билетах, которые можно обменять на товары? (Querist, N 23). Единственная попытка создать теорию денег на антиметаллистской основе принадлежит сэру Джеймсу Стюарту. Но он так мало продвинулся вперед и так часто ошибался, что это многообещающее начало потонуло в металлистском потоке.

Суть заключается в следующем. Практика того времени, особенно практика четырех крупнейших клиринговых и депозитных банков, ^2-12 ознакомила экономистов с понятием счетных денег, определявшихся количеством металла, но существовавших только как средство бухгалтерского учета с целью облегчения широкомасштабной торговли и развития финансов в мире бесчисленных и вечно изменяющихся систем денежного обращения. В этом смысле счетные деньги также вошли в монетарную теорию металлистского типа.

Галиани называл их moneta ideale {идеальные деньги} или moneta immaginaria {воображаемые, или мнимые, деньги}^2-13 в отличие от moneta reale {реальных денег}, состоящих из реальных pezzi di metallo {кусочков металла}. Стюарт (Principles. Book III) проводит то же различие между «счетными деньгами» и «деньгами-монетами», но у него это различие приобретает другое значение. Сначала он определяет (Principles. 1767. Book I. P. 32) деньги «как любой товар, который сам по себе не приносит материальной пользы человеку, но высоко оценивается, поскольку, по его мнению, он является универсальной мерой того, что называется ценностью...» — и это ошибочное определение чистой меры ценности (numeraire). Таким образом, он стал первооткрывателем такой трактовки данной функции денег. ^2-14 Затем он исходит из понятия счетных денег (money of account), как «произвольного масштаба» измерения ценностей, свободного от какой-либо связи с товаром, что отличает его от понятия счетных денег, используемого на практике, а также в металлистской теории. Он безуспешно пытается найти примеры такой единицы в древние времена, ^2-15 и ему не удается объяснить, как такая единица может быть сконструирована теоретически и как она смогла бы функционировать на практике. Но у него была эта идея, и он видел металлические деньги в истинном свете, т. е. понимал, что это лишь частный случай.

Каждый автор, писавший об основах теории денег, пересказывал и уточнял, как поступали ранее и схоласты, особые достоинства драгоценных металлов, благодаря которым всеми была признана их пригодность к исполнению роли денег (их делимость, мобильность и т. д.). Несколько менее избитым было перечисление четырех функций денег, которые заняли такое видное место в учебниках XIX в.: Аристотелевы «мера (меновой) ценности» и «средство обмена» были дополнены функцией «средства образования сокровища»; этот элемент особенно подчеркивался авторами-экономистами специфически меркантилистского направления (см. следующую главу); кроме того, была введена функция «средства платежа». Мне не известно ни одного случая, когда все эти четыре функции появились бы все вместе, одни авторы даже делали ударение только на первой функции, другие — только на второй. Постепенно стало ясно, что эти две функции можно разделить и каждая является предметом отдельной теории.

Перед взором экономистов того периода, как и перед схоластами, предстали почти все формы биметаллизма, какие только можно представить, а следовательно, все практические проблемы, присущие данной системе. Тем более удивительно, что их анализ так мало продвинулся. В частности, никто, судя по всему, не уделил внимания важнейшему вопросу о закрепленном законом соотношении обоих металлов; теоретики, конечно, понимали, что металл, ценность которого в сравнении со вторым металлом в данном соотношении завышается, будет вытеснять металл, ценность которого занижается. Этот феномен обсуждался по крайней мере со времен Молины. При желании можно подвести это явление под закон Грешэма, но теоретики не поняли, что до тех пор, пока оба металла находятся в обращении, описанный механизм будет стремиться увеличить рыночную ценность одного и снизить рыночную ценность другого. Таким образом, в определенных пределах рыночная ценность обоих будет стремиться к стабилизации, что является наиболее интересным свойством биметаллизма. Локк, который в принципе был монометаллистом, даже доказывал, что узаконенного соотношения металлов не должно быть вообще, как и узаконенной процентной ставки или узаконенного обменного курса, правда не отмечая, что в этом случае система становится неопределенной. ^2-16 Не более удовлетворительными были и результаты работы в данной области Беккариа и других.

Прежде чем идти дальше, стоило бы слегка коснуться некоторых тем, среди которых есть и темы, очень важные сами по себе, но мы не можем их полно рассмотреть в истории экономического анализа.

Во-первых, вопросы, связанные с чеканкой монет, естественно, должны были горячо обсуждаться в обстоятельствах, когда состояние денежной системы внушало тревогу. Обширная (в основном итальянская) литература о технике чеканки содержит мало интересного для нас. Но можно упомянуть вопрос о сеньораже — пошлине за право чеканки монет. Старая феодальная привилегия королей и князей чеканить монету и взимать за это плату (сень-ораж), часто в дополнение к комиссионному сбору (иногда это называлось brassage — комиссией за чеканку монет), была тяжелым бременем, даже когда чеканка проводилась нечасто, а потому возникла настоятельная общественная необходимость осуществления свободной чеканки денег. В результате в Англии пошлина за право чеканки монеты была упразднена в 1666г., а в других странах в это время наблюдалась тенденция к ее сокращению до стоимости затрат на чеканку. Здесь есть два момента, относящиеся к теории денег. Во-первых, некоторые писатели, среди них сэр Уильям Петти, утверждали, что свободная чеканка монет является необходимым условием исполнения золотом и серебром функции денег, так как при любом налоге на чеканку монет золото и серебро перестанут быть истинной мерой ценности других вещей. Это можно назвать теоретической ошибкой. Во-вторых, акт, вводивший свободную чеканку монет, был мотивирован желанием привлечь золото и серебро (расходы должны были покрываться пошлинами на импорт других товаров), а следовательно, это была чисто «меркантилистская» мера. Экономисты ни в малейшей степени не приветствовали ее, и практически целый хор фритредеров — от Норта до Смита и от Смита до Милля — выступал за комиссионный сбор для покрытия расходов на чеканку, как поступали в большинстве стран континентальной Европы; что касается германских экономистов, мы испытываем соблазн приписать это тому факту, что они консультировали бедные правительства.

Это естественно приводит к второй теме — обсуждению девальвации или порчи монеты. Здесь повторялись старые, чисто металлистские доводы, что любое снижение достоинства монеты — это мошенничество. Мы встречаем их у множества авторов, включая Локка, Юсти и А. Смита. ^2-17 Но становилось все больше экономистов, придерживающихся других, значительно более интересных взглядов на данную проблему; они стали меньше заниматься вопросами правильности или неправильности снижения ценности монеты и уделять больше внимания его влиянию на экономический процесс. В отдельных случаях мы находим рассуждения такого типа даже в XVI в., когда обсуждалось, насколько выгодно или, наоборот, невыгодно снижение ценности монеты для государственных финансов. Во второй половине XVII в. и в XVIII в. основной темой дискуссий было воздействие снижения ценности монеты на внешнюю торговлю и на экономическое развитие страны. Давайте отметим мимоходом несколько вех на этом пути. Во-первых, поскольку состояние английских денег (серебряный монометаллизм при росте фактического обращения золота) сильно ухудшилось за последние десятилетия XVII в., правительство вигов при Вильгельме III, в котором финансами управлял Чарльз Монтегю, провело закон (1698), по которому серебряные монеты должны были быть восстановлены до прежнего веса и чистоты за государственный счет, а расходы на это предлагалось покрыть за счет налога на окна (window tax); эта операция была закончена к 1699 г. Дебаты относительно данной меры получили широкую известность благодаря участию Локка, который отстаивал сторону правительства. Интерес к этим дебатам для нас ограничивается тем, что они проливают свет на степень понимания Локком феномена денег. К несчастью, перед глазами читателя произведений Локка встает печальная картина. Дело не только в том, что он в основном разрабатывал линию «мошенничества» (это его моральное суждение, и не наше дело давать ему оценку), а в том, что он не смог понять следующего: а) перечеканку при сохранении среднего фактического содержания серебра в серебряных монетах нельзя назвать снижением ценности или порчей монеты, а если и можно, то только с оговоркой, что экономическая ситуация уже приспособилась к этому; таким образом, в действительности Локк выступал в защиту завышения ценности монеты и занижения ценности содержащегося в ней серебра; b) следовательно, в отсутствие быстрого приспособления цен (чего нельзя было ожидать, а если бы оно и произошло, то обострило бы господствующую в то время депрессию), серебро ушло бы за границу, что и случилось в действительности; с) с точки зрения данной проблемы хождение золотых монет имело очень важное значение. Локк даже зашел так далеко, что заявил, будто то, что он называл снижением ценности монеты, бесполезно — и фактически невозможно — на том основании, что унция серебра никогда не могла бы стоить больше, чем унция серебра! Позиция Локка и ее аргументация уступали позиции его главного оппонента Лаундеса. Вот что случается с человеком, «который отдает партии то, что принадлежит человечеству». Странно и грустно отметить, что как сама мера, так и выступление Локка в ее защиту превозносились, иногда в самых восторженных выражениях, в течение более двухсот лет.

Далее, отметим из дискуссий, происходивших во Франции вокруг монетарных проблем во время и по окончании последних войн Людовика XIV, дуэль между Мелоном и Дюто [на этом текст обрывается].

в начало

3. Отступление о ценности

Исследования в данной области также исходили из схоластических предпосылок. Нам известно, что схоласты развили основы реалистического анализа ценности, издержек и цены (включая рудиментарную концепцию равновесия), которые требовалось только доработать по содержанию и усовершенствовать по технике. До некоторой степени именно это и было сделано в рассматриваемый период. Работа была значительно продвинута благодаря актуальности проблемы ценности (покупательной способности) денег. Сама по себе металлистская теория в качестве теории денег не очень помогает в решении вопроса, но она, несомненно, подводит принимающего ее экономиста к более пристальному изучению проблемы ценности вообще. Следовательно, нас не должно удивлять, что большая часть лучших работ в данной области была проделана учеными, интересующимися в основном денежными феноменами. Именно поэтому данный раздел помещен именно здесь. В ходе краткого обзора выдающихся достижений мы попытаемся выявить вопросы, имеющие наибольшее значение для дальнейшего развития теории.

[а) Парадокс ценности: Галиани].Итальянские экономисты, начиная с Давандзати (Lezione delle moneta. 1588), первыми ясно поняли, как можно разрешить парадокс ценности, согласно которому многие очень «полезные» блага, такие как вода, имеют очень низкую меновую ценность или не имеют ее вообще, в то время как значительно менее «полезные» блага, такие как бриллианты, имеют высокую меновую ценность. Они поняли, что этот парадокс не является препятствием на пути разработки теории меновой ценности, основанной на потребительной ценности. Поразительно, что ни Смит, ни Рикардо этого не понимали. Указанный факт покажется нам еще более поразительным, если мы добавим, что за полтора столетия, прошедшие после Давандзати, набрался длинный список авторов, среди которых несколько англичан, которые очень хорошо понимали, как элемент полезности входит в процесс ценообразования. В частности, Джон Ло в упомянутом выше трактате (Money and Trade considered... 1705) кратко, но превосходно изложил суть вопроса, использовав именно пример с водой и бриллиантами. Но мы ограничимся работами Галиани — экономиста, который довел этот анализ до высшей точки в XVIII в. ^3-1 В отличие от Ло он был таким бескомпромиссным металлистом, что счел необходимым заняться проблемой ценности золота и серебра, рассматриваемых как товар, а следовательно, и ценности всех других товаров. При этом он проявил себя как опытный мастер анализа, давая своим концептуальным построениям такие четкие и тщательно отработанные определения, которые сделали бы ненужными все споры и недоразумения, возникавшие в XIX в. по поводу определения ценности, если бы все участники этих споров прежде изучили текст его произведения Delia moneta (1751; оно было рассмотрено в общих чертах в предыдущем разделе данной главы). ^3-2 Галиани решительно определил (кн. I, гл. II) ценность как отношение субъективной эквивалентности между количеством одного товара и количеством другого (объективные эквивалентности на рынке он рассматривает как особый случай субъективных, но он не разработал перехода от субъективной ценности к объективной, понимаемой в данном смысле), поэтому выражение «ценность товара» имеет смысл, только если соотнести ее с каким-либо количеством другого товара. Далее, используя понятия «полезности» и «редкости» (utilita e rarita), Галиани отвечает на вопрос, от чего зависит ценность, и приступает к развитию указанных концепций во многих отношениях таким же образом, каким, я подозреваю, их и сегодня объясняют во многих вводных курсах. Полезность — это не польза в понимании наблюдателя. «Полезное» в понимании экономиста — это все, что доставляет удовольствие (piacere) или обеспечивает благосостояние (felicita). Мода, престижность и элементы альтруизма рассматриваются в свой черед. Редкость — это соотношение между существующим количеством вещи и тем количеством, которое могло бы быть использовано. Редкостью объясняется, почему золотой телец оценивается выше настоящего теленка. Повторяем, что все эти идеи, выраженные в работе Галиани, не были оригинальными.

Знаменитый «парадокс ценности», вновь серьезно обсуждавшийся в XIX в., т.е. такое явление, когда несомненно полезные вещи продаются по низкой цене, а значительно менее «необходимые» — по высокой, неоднократно решался и раньше. Но никогда прежде, а также в течение последующих ста с лишним лет эта теория не была представлена в таком законченном виде и с таким полным осознанием ее важности. Главное отличие теории Галиани от соответствующих теорий Джевонса и Менгера заключается прежде всего в том, что в ней отсутствует концепция предельной полезности, хотя он очень близко подошел к ней, разработав концепцию относительной редкости; во-вторых, он не сумел распространить методы своего анализа на проблемы издержек и распределения. Возможно, первый недостаток его теории не позволил ему создать удовлетворительную теорию цены, и он резко оборвал исследование, хотя, как позднее показал успех Инара, мог бы пойти дальше. Все же Галиани оставил свой след в разработке данной темы. Показав, как цена выводится из полезности и редкости, он пришел к тому, что эта цена, ограничивая количество товара, который могут приобрести потребители, реагирует в свою очередь на редкость, ощущаемую этими потребителями. Цена регулирует спрос и одновременно регулируется спросом (consume). Он прекрасно знал, как нужно подходить к этому феномену взаимозависимости. На трех страницах, отведенных данной теме, он фактически открывает концепцию долгосрочного равновесия и набрасывает механизм, посредством которого стремящиеся к прибыли субъекты достигают этого состояния. В качестве примера он рассматривает некую страну, которая, будучи до определенного момента мусульманской и непьющей, внезапно приняла христианство, в результате чего в ней возник спрос на вино. На этих страницах есть нечто от Мандевиля, что мешает рассматривать их как пример полностью оригинального исследования, но не умаляет самого факта, что при некотором прилежании и терпении, идя этим путем, можно было бы развить значительно более совершенную теорию, чем та, которую позднее представил А. Смит.

Галиани не только наметил развитие значительно более поздних теорий (предельной полезности), но и предвосхитил теорию ценности, преобладавшую в следующем столетии (Рикардо, Маркс).

Он удивительно резко переходит от редкости (rarita) через количество товара к труду (fatica) и тотчас же возводит его в ранг единственного фактора производства и единственного обстоятельства, «которое придает ценность вещи». В определенном смысле это ухудшает его теорию ценности, но в других отношениях представляет большой интерес. Термин fatica (труд) означает количество труда с поправкой на образ жизни в данном обществе, определяющий, сколько дней в году и сколько часов в день действительно работает человек, а также на природные способности (talenti), от степени которых зависит разница в оплате труда людей; сделана также специальная оговорка о монопольной цене уникальных вещей (например, статуи Венеры Медицейской). Равновесная ценность устанавливается пропорционально этому количеству труда (с должным учетом временных колебаний)... Эта теория во всех основных чертах и во многих деталях соответствует теориям Рикардо и Маркса и, если принять точку зрения сторонников Рикардо, является более удовлетворительной, чем теория А. Смита. ^3-3

[b) Гипотеза Бернулли]. Давайте не забывать, что до тех пор, пока не утвердилось влияние «Богатства народов» и особенно «Начал» Рикардо, господствовала «субъективная» теория цены, или теория «полезности». На европейском континенте эта теория преобладала даже после 1776г., и существует непрерывная линия развития от Галиани до Ж. Б. Сэя: Кенэ, Беккариа, Тюрго, Верри, Кондильяк, ^3-4 а также менее яркие светила внесли свой вклад в ее утверждение. Все они связывали цену и механизм ценообразования непосредственно с тем, что они считали основной целью экономической деятельности, т. е. с удовлетворением потребностей. Все они принимали определение богатства (richesse), данное Кантильоном, не только как фразу, которую можно высказать и тут же забыть, или, как у Смита, фразу, которую нужно запомнить только для того, чтобы рекомендовать политику, благоприятную для потребителей, — они принимали это определение как исходную точку для анализа цен. Кроме того, все они полагали, что феномен цены основан на расчете наслаждений и страданий, — именно так считал и Джевонс. В этом отношении они предвосхищали Бентама и были более твердыми бента-мистами, чем сами его сторонники среди английских экономистов. Таким образом, они не только стали предшественниками «субъективистов» второй половины XIX в., но и скрепили неудачный союз между теорией ценности и утилитаризмом, оказавшийся столь обременительным столетие спустя. ^3-5 Однако не будем больше задерживаться на этом и перейдем к рассмотрению доктрины, которая, будучи интересной во многих отношениях, еще более определенно предвосхищала теорию предельной полезности.

В работе, написанной в 1730 или 1731г., ^3-6 Даниил Бернулли, видный ученый, уже упомянутый нами выше, предложил гипотезу, согласно которой экономическое значение дополнительного доллара для индивида обратно уже имеющемуся у него количеству долларов. Отнеся это, в отличие от Бернулли, к доходу, а не к денежной ценности суммы чистых активов какого-либо лица, мы легко сможем отождествить дополнительный доллар с тем, что, по терминологии более поздней эпохи, будет называться предельным долларом, а его значение для индивида можно отождествить, по той же терминологии, с предельной полезностью, попытка статистического измерения которой была предпринята уже в наше время Фишером и Фришем. ^3-7

Не меньший интерес представляют практические применения в деловой практике, найденные Бернулли для своей гипотезы (Specimen theoriae novae de mensura sortis. § 15, 16). Фундаментальная идея заключается в том, что даже в тех случаях, когда многолетний опыт предоставляет достаточно материала, позволяющего точно подсчитать вероятности выгод или потерь, как, например, вероятность потерь при морских перевозках, рациональное действие не определяется только величиной этих вероятностей. Необходимо также учитывать степень важности данных убытков и прибылей для отдельного бизнесмена, которая колеблется в зависимости от средств, имеющихся в его распоряжении. Гипотеза Бернулли предоставляет метод осуществления этого. Таким образом, он выводит критерий, с помощью которого можно решить, выгодно ли для данного человека заплатить определенную сумму за страховку своего груза, а также формулирует правило, позволяющее дать оценку преимуществ, которые можно получить, отправив данное количество товаров на нескольких кораблях или вложив данную сумму в несколько ценных бумаг вместо одной; это важные проблемы даже в наши дни не до конца разработанной теории делового риска и инвестиций. Здесь, возможно, уместно привести высказывание из текста Бернулли (Specimen theoriae novae de mensura sortis. § 17): «Именно потому, что эти результаты так хорошо согласуются с наблюдаемым деловым поведением, нам не представляется правильным пренебрегать ими, как недоказанными утверждениями, основанными на ненадежных гиотезах». Мне очень жаль, что здесь нет возможности обсудить другие моменты данной работы, ^3-8 представляющие захватывающий интерес для тех, кто изучает пути развития человеческой мысли и механизм научного прогресса.

[с) Теория механизма ценообразования]. Что касается теории механизма ценообразования, то до середины XVIII в. о ее развитии можно сказать очень мало. Вклад даже наиболее ярких светил, таких как Барбон, Петти, Локк, не слишком значителен, а огромное большинство консультантов-администраторов и памфлетистов XVIII в. довольствовались тем типом теории, который они находили или могли найти у Пуфендорфа. Они занимались практическими проблемами регулирования, а аналитическую сторону в основном принимали как должное и медленно осознавали необходимость строгой концептуализации и доказательств. Можно проиллюстрировать сложившееся положение несколькими примерами. Авторам той эпохи был хорошо знаком феномен монополии, к которой они испытывали инстинктивную ненависть, и феномен конкуренции, которую они считали нормальным состоянием, не заботясь о том, чтобы дать ей определение. Но уже в 1516г. сэру Томасу Мору (Utopia; см. выше, глава 3), пришла в голову мысль, что для преобладания конкуренции недостаточно того, чтобы товар продавался более чем одним продавцом. Цены могут не упасть до уровня конкурентной цены даже при наличии нескольких продавцов, quod... si monopolium appellant non potest... certe oligopolium est {что... не может быть названо монополией, несомненно является олигополией — лат.}. ^3-9 Итак, Мор ввел понятие олигополии. Мы могли бы ожидать, что это приведет к более пристальному анализу понятий «монополия» и «конкуренция», особенно в Англии, где бесконечные обсуждения различных монополий и всевозможных ограничений торговли (как тех, о которых конкуренты договорились в своих интересах, так и тех, которые накладывают монополисты на других торговцев), предшествовавшие выходу Статута о монополиях от 1623-1624 гг. и происходившие после, давали все необходимые мотивы и материалы, какие только можно пожелать. Политики, юристы и некоторые бизнесмены, как и сегодня, страстно боролись с «монополиями», особенно с монопольной властью компаний, имевших государственные привилегии, а «монополисты», как и сегодня, защищались как могли. В интеллектуальном отношении обе стороны представляли собой, как и сегодня, жалкое зрелище. Несмотря на то что в ходе этой дискуссии были достигнуты практические результаты, а историки экономической мысли и экономической политики находят в ней много интересного для себя, ^3-10 историк экономического анализа после просмотра этой литературы уходит практически с пустыми руками. Но чтобы не упустить ни крупицы информации, давайте прежде всего отметим тенденцию к распространению понятия монополии за пределы случая единственного продавца, ^3-11 а также начатки аргументации, доказывающей, что монополия в борьбе за максимизацию прибыли, говоря современным языком, изменяет условия, относительно которых была сделана попытка максимизации, а поэтому монополия не обязательно устанавливает цену выше той, что преобладала бы при конкуренции, действующей в других условиях. ^3-12

Можно снова упомянуть нелогичную попытку Бехера разбить рыночные структуры на monopolium, propolium и polipolium, т. е. монополию, спекулятивную покупку товаров и нерегулируемую конкуренцию, приводящую, по его мнению, к дезорганизации рынков, при которой каждый их участник пролетаризируется.

Но на смену этим взглядам пришли более значительные достижения XVIII в. Мы ограничимся наивысшими достижениями таких экономистов, как Беккариа, Тюрго и Инар, а затем рассмотрим, как в книге А. Смита «Богатство народов» была кодифицирована вся теория ценности и цены той эпохи.

В работе Беккариа Elementi (опубл. посмертно в 1804; часть IV, глава 1: Del commercio) анализ понятий ценности и цены занимает приблизительно то же место, что и в «Основах» Милля (Mill J. S. Principles). Беккариа, как уже упоминалось, объясняет феномен ценности с помощью таких понятий, как полезность и редкость, а затем переходит к исследованию modus operandi гипотетического рынка, где вино обменивается на хлеб (ср. пример с яблоками и орехами в работе Маршалла). ^3-13 Он с очевидностью признал, что в случае изолированного обмена (между двумя лицами) меновое соотношение является неопределенным, а определенность приходит с конкуренцией, когда на рынке «торгуются»: в результате колебаний цен установится цена, при которой величина спроса равна величине предложения. Его тщательная разработка примера с обменом трех товаров друг на друга, где он настаивает на существовании (и необходимости) косвенного обмена, заслуживает особого одобрения. Этот почти то же самое, что смог бы сказать средний экономист столетие спустя.

Работа Беккариа выбрана для рассмотрения по причине ее относительной полноты, но ее идеи были удивительным образом предвосхищены Тюрго в его Reflexions (XXXIII-XXXV; написаны— 1766; опубл. — 1769-1770). Выведя торговлю из «обоюдных потребностей» (besoins reciproques), Тюрго также касается случая изолированного обмена, а затем вводит «определяющую силу», т.е. конкуренцию. Его описание рыночного механизма очень сходно с описанием Бёма-Баверка (см. ниже, часть IV, глава 5, § 4). Сложившаяся в результате рыночная цена (prix courant) подвергается колебаниям под влиянием сил, действующих со стороны спроса или предложения. Высшим достижением эпохи в этом виде анализа стала работа Инара. ^3-14 В его непримечательном в других отношениях трактате имеется элементарная система уравнений, которая, за исключением разницы в технике, описывает взаимозависимость цен в духе, напоминающем Вальраса.

[d) Кодификация теории ценности и цены в «Богатстве народов»]. «Важнейшей задачей Смита являлось объединение и развитие теорий ценности его английских и французских современников и предшественников». 3-15 Читатель должен понять, что мнение такого труженика, как Маршалл, стоит философствования сотни менее трудолюбивых людей, и самое лучшее, что мы можем сделать, — это использовать данное высказывание мастера экономической теории в качестве эпиграфа. Читатель также увидит, что даже Маршалл, чье преклонение перед Смитом было безграничным, сам не пошел дальше того, что подразумевает наш термин «кодификация». Будучи далек от мысли приписать Смиту какие-либо оригинальные идеи, он тем не менее дал его работе более высокую оценку, чем мы. Одной из причин такой оценки могло быть восприятие им А. Смита как родственной души поскольку, как было и еще будет сказано, в работе и исторических позициях обоих было много общего. Вторая причина могла состоять в том, что он говорил о соотечественнике, поскольку Маршалл был истым англичанином. И третья причина могла заключаться в том, что речь шла о собрате-либерале, поскольку Маршалл также был убежденным фритредером. Но какой бы ни была причина такой оценки, читатель должен понять следующее; насколько нам позволяют судить очень короткие комментарии Маршалла, мы с ним рассматриваем одни и те же факты, за исключением следующего: в определенном смысле о Смите, разумеется, можно сказать, что он «развил» существующие доктрины ценности и цены, но если Маршалл безоговорочно одобрял то, как он их «развил», у меня на этот счет другое мнение. Совершенно верно и утверждение, что Смит проделал «тщательное научное исследование того, каким образом ценность становится мерилом человеческого поведения», т.е., как я понимаю, Маршалл хотел сказать, что Смит сделал меновую ценность (цену или, во всяком случае, относительную цену) центром примитивной системы равновесия. Но он не был, как считал Маршалл, первым, кто это сделал; более того, кодифицируя материал, он опустил или выхолостил многие из наиболее многообещающих гипотез, содержащихся в трудах его непосредственных предшественников. Разумеется, он мог не знать о работе Тюрго (Reflexions) и не мог ознакомиться с работой Беккариа (Elementi), но Пуфендорф, а затем Кантильон, Харрис, Локк, Барбон, Петти (последние пять имен были упомянуты Маршаллом) и Кенэ были, по-видимому, основными авторами, чьими работами он руководствовался; таким образом, его «субъективные» результаты оказались выше «объективных» достижений. Однако он «развил» материал менее успешно, чем Тюрго и Беккариа. На нем лежит вина за многие недостатки экономической теории на протяжении последующего столетия, а также за многочисленные дискуссии, которых можно было избежать, если бы он иначе подошел к систематизации.

Читатель должен освежить в памяти сведения, полученные из «Путеводителя по "Богатству народов"», помещенного выше 3-16. В первой книге изложение А. Смита как бы восходит к феномену цены, а затем «нисходит» к составляющим благ; этими составляющими являются категории издержек и доходов — заработная плата, прибыль и рента. Повторяю, что это примитивный способ описания всеобщей взаимозависимости величин, составляющих экономический космос, но он эффективен. Одни критики, не понявшие, что теория цены — не более чем другое название теории экономической логики (включающей среди прочего все принципы аллокации ресурсов и образования доходов), порицали Смита за то, что он принял узкую точку зрения бизнесмена. Другие критики, не понявшие природы системы взаимозависимых величин, обвиняли его в том, что он в своих рассуждениях ходит по кругу. Его тень легко одерживает победу в борьбе с любыми критиками. Эта часть работы составляет его главную заслугу в данной области. Есть и другие заслуги. Такой же примитивной, но такой же четкой и наглядной, как его концепция всеобщей взаимозависимости, является и его концепция равновесной, или «естественной», цены. Равновесная цена — это просто цена, при которой возможно обеспечить в течение долгосрочного периода предложение каждого товара в количестве, равном «эффективному спросу» при данной цене. Это, кроме того, такая цена, которая за долгосрочный период покрывает все издержки. Последние же равны общей сумме заработной платы, прибылей и рент, которые должны быть выплачены или вменены в их «обычных или средних размерах». Таким образом, мы вновь сталкиваемся с принадлежащим Маршаллу разделением экономических явлений на краткосрочные и долгосрочные. Рыночная цена А. Смита — в сущности краткосрочное явление, а «естественная» цена — долгосрочное, что соответствует нормальной цене долгосрочного периода в теории Маршалла. «Это все есть у А. Смита», — излюбленная присказка Маршалла. Но мы можем также сказать: «Это все есть у схоластов». В книге Смита нет теории монополии. Предположение, что «монопольная цена в любых обстоятельствах является самой высокой, какую только можно получить» (книга I, глава 7), могло бы прийти в голову не очень умному дилетанту. В буквальном смысле слова это неправда. Механизм конкуренции также не стал объектом более тщательного анализа. В итоге А. Смит не смог привести удовлетворительного доказательства в защиту своего тезиса, что конкурентная цена является «самой низкой, какую обычно могут позволить себе продавцы»; современному читателю остается только гадать, какой же аргумент он привел в доказательство этого тезиса. Еще меньше усилий он приложил к тому, чтобы доказать, что в условиях конкуренции наблюдается тенденция к минимизации издержек, хотя, очевидно, он верил в это.

Но что представляла собой созданная Смитом теория ценности в узком смысле слова, т. е. его взгляды на проблему причинно-следственного объяснения феномена ценности? Поскольку данная проблема очень, занимала экономистов в течение последующего столетия, они с жаром обсуждали соответствующие взгляды Смита, и именно поэтому мы не можем ее обойти. Сам по себе ответ достаточно прост.

Прежде всего, если читатель обратится к последнему параграфу главы 4 книги I «Богатства народов», он найдет там две вещи. С одной стороны, А. Смит заявляет, что собирается исследовать правила, которые «люди естественным образом соблюдают при обмене» товаров «или на деньги, или на другой товар». Это значит, что его не интересовали в первую очередь вопросы ценности в только что определенном нами смысле. Он хотел создать теорию цен, чтобы посредством этой теории утвердить некоторые положения, вовсе не требующие глубокого исследования предпосылок феномена ценности. Очевидно, этого хотел и Маршалл. С другой стороны, установив различие между потребительной и меновой ценностью, он упраздняет первую, указывая на то, что выше было названо «парадоксом ценности», который, по его мнению, препятствовал развитию теории в этом направлении. Таким образом, Смит запер для следующих двух-трех поколений дверь, так удачно открытую его французскими и итальянскими предшественниками. Никакие разговоры о его «признании роли спроса» не могут изменить этого факта. Во-вторых, в главе 6 книги I «Богатства народов» А. Смит недвусмысленно утверждает следующее: «Заработная плата, прибыль и рента являются тремя первоначальными источниками [курсив мой. — И. А. Шумпетер} всего дохода, равно как и всякой меновой ценности» {Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М., 1962. С. 53. В переводе употреблено слово «стоимость» вместо «ценность»:} Если слова что-либо значат, то это звучит убедительно. Его теория ценности сводилась к тому, что впоследствии стало называться теорией издержек производства. Таково мнение многих исследователей, но, в-третьих, вопрос осложняется тем, что в книге имеется множество мест, указывающих на трудовую теорию ценности или, скорее, несколько таких теорий. 3-17

В главе 5 книги I «Богатства народов» мы читаем следующий тезис: «Действительная цена всякого предмета, т. е. то, что каждый предмет действительно стоит тому, кто хочет приобрести его, — есть труд и усилия, нужные для приобретения этого предмета» {там же. С. 38}. Данное высказывание относится к числу лицемерных банальностей, могущих означать все или ничего. На первый взгляд оно говорит о намерении положить в основу явления ценности тяготы и антиполезность труда или принять теорию ценности, основанную на антиполезности труда. Однако это предположение можно отбросить, поскольку А. Смит далее никак не использует данный тезис. Более того, в начале главы 6 книги I «Богатства народов» А. Смит приводит знаменитый пример с бобром: «Обычно приходится затратить вдвое больше труда для того, чтобы убить бобра, чем на то, чтобы убить оленя» {там же. С. 50}, потому, естественно, за одного бобра можно выручить ту же сумму, что и за двух оленей. Таким образом, здесь ценность «регулируется» количеством труда, а не тяготами и заботами, что, разумеется, не одно и то же. Несомненно, этот отрывок выражает суть теорий Рикардо и Маркса, где ценность выводится из количества затраченного труда. Но А. Смит ограничивает применение этой теории «обществом первобытным и малоразвитым, предшествовавшим накоплению капитала и обращению земли в частную собственность» {там же}. Это, при благосклонной интерпретации, означает, что конкурентные цены на товары в состоянии равновесия будут пропорциональны труду, затраченному на их производство, если весь труд будет одинакового «естественного» качества, и при этом не будут использованы другие редкие средства производства. Это положение верно, но оно не составляет само по себе теорию ценности, исходящую из количества затраченного труда, или любую другую трудовую теорию ценности, поскольку для данного конкретного случая все теории ценности пришли бы к одинаковому результату. Наконец, как мы уже имели случай отметить, А. Смит (книга I, глава 5) рассматривает количество труда, которое товар может купить на рынке, как наиболее полезный заменитель его цены в денежном выражении, т. е. он выбирает труд в качестве numeraire (счетной единицы.) В принципе, такое решение не вызывает возражения, но само по себе оно связано с трудовой теорией ценности не в большей мере, чем выбор в качестве счетной единицы рогатого скота связал бы нас со «скотной» теорией ценности. Но Смит пытается мотивировать свое решение большим количеством аргументов, указывающих на заключенный в нем более глубокий смысл. Например, «один лишь труд... ценность которого никогда не меняется, является единственным и действительным мерилом» ценностей всех товаров, или «он является их реальной ценой», или «единственным всеобщим, равно как и единственным точным мерилом ценности» {там же. С. 40, 42}. Все эти аргументы ложны, и сам А. Смит, кажется, неотчетливо представлял себе, что именно подразумевается под выбором чего-либо в качестве счетной единицы. Поэтому можно простить многих экономистов более позднего периода, к числу которых относится и Рикардо, ^3-18 за то, что они неправильно поняли высказывания Смита и обвинили его в том, что он спутал количество труда, которое входит в товар, с количеством труда, которое он может купить. Однако такое обвинение несостоятельно, и это важно подчеркнуть, поскольку оно означало бы абсурдность аргументации Смита: принять любой предмет, на который обменивается товар, за объяснение его ценности было бы одной из худших ошибок в истории экономической теории. Следует добавить, что выбор часового или дневного труда как единицы выражения цены не подразумевает принятия трудовой теории ценности. Точно так же не связаны с ней и подчеркивание роли рабочего класса в производстве, его притязания и допущенные в отношении его несправедливости. Как уже упоминалось, таких мест в «Богатстве народов» немало; возможно, многое было написано под влиянием Локка. «Продукт труда составляет естественное вознаграждение за труд или его заработную плату» (книга I, глава 8 {там же. С. 63}). Урожай выращивает работник, а землевладелец, присвоивший землю, требует долю от этого урожая. Прибыль составляет второй вычет из «продукта труда». По сей день трудно заставить философски настроенные умы понять, что все это совершенно не относится к теории ценности, рассматриваемой не с точки зрения символа веры или в качестве аргумента социальной этики, а как инструмент анализа экономической действительности.

в начало

4. Количественная теория денег

Читателя едва ли удивят сведения о жарких дискуссиях по поводу последствий бурных революций цен в XV, XVI и XVII вв. Но тот факт, что возникли вопросы относительно причин этих революций, может привести его в недоумение, поскольку понижение ценности денежных единиц, вызванное девальвацией, проводимой правительствами, а также мошеннической порчей монет частными лицами, и поток американского золота и в особенности серебра были у всех перед глазами, и ни один даже самый искушенный современный теоретик не мог бы найти ошибки в очевидном диагнозе, видя, что новые денежные единицы, созданные в результате снижения ценности монет или притока американского серебра, очень быстро тратились, причем главным образом на войны, в то время как сами войны мешали развитию производства. Тем не менее, хотя, вероятно, можно найти раннюю аргументацию, подтверждающую этот диагноз, ^4-1 нам представляется, что в действительности до 1568 г. не было ясной, полной и теоретически удовлетворительной публикации по данному вопросу. В 1568г. Бодэн опубликовал свой «Ответ» на работу Paradoxes sur Ie faict des Monnoyes (1566), написанную М. де Мальтруа. Существует перевод «Ответа» Бодэна (Bodln. Responce) в Early Economic Thought A. E. Монро. В силу указанных обстоятельств Бодэн стал общепризнанным «первооткрывателем» количественной теории денег. Поскольку этой теме было уделено незаслуженно много внимания, мы ограничимся лишь кратким ее рассмотрением.

[а) Объяснение Бодэном революции цен]. Жан Шеррюи де Мальтруа доказывал, что всеобщий рост цен был результатом порчи монет и что цены, выраженные в полновесных монетах, не поднялись. Бодэн на это ответил работой в Response и затем повторил ту же мысль в Les six livres de la Republique (1576), указав, что в данной аргументации не учтено влияние американского серебра. Согласно Бодэну, революция цен объяснялась следующими причинами: 1) ростом количества золота и серебра в обращении; 2) преобладанием монополий; 3) грабежами, приведшими к сокращению потоков товаров; 4) расходами королей и князей на свои прихоти; 5) ухудшением качества монет. Последний фактор был единственным, который рассматривал его оппонент. Кроме того, Бодэн добавил, что первая причина была наиболее важной. Читатель заметит, что данный анализ требует лишь небольшой корректировки и более пространной интерпретации, чтобы стать правильным диагнозом исторической ситуации, сложившейся в 1568 г. Даже с точки зрения общего теоретического содержания он превосходит значительно более поздние работы. Действительно, против анализа Бодэна нельзя выдвинуть типичных возражений, которые могли бы быть выдвинуты против количественной теории XIX в. Но можно ли сказать, что анализ Бодэна представляет собой или подразумевает количественную теорию?

Вопрос может удивить, но его непременно стоит задать. Примем на какой-то момент бескомпромиссный металлизм и рассмотрим с этой точки зрения случай совершенного золотого монометаллизма — золотой стандарт, при котором золото может свободно поступать в монетарную систему и уходить из нее. Поскольку золото — это такой же товар, как и любой другой, то с ростом его производства, при прочих равных условиях, ценность золотой денежной единицы, выраженная в товарах, упадет точно так же, как упадет при прочих равных условиях цена на яйца в случае увеличения их производства. В данном случае любой возможный рост цен, выраженный в золоте, объясняется увеличением предложения золота. Отметим, что степень этого снижения ценности золота будет просто зависеть от формы графика спроса на золото как на товар, выраженного в каком-либо другом эквиваленте, а «количество», о котором здесь идет речь, — это величина прироста предложения золота. Следовательно, нет никакого основания предполагать, что, какими бы равными ни были прочие условия, падение ценности денежной единицы будет пропорционально росту количества золота. Мы увидим, что данная аргументация не содержит никакой специальной гипотезы, она плавно вытекает из металлистской основы и была бы принята схоластами как нечто само собой разумеющееся. Мы признаем, что в данном смысле и по данной причине «количество» имеет отношение к ценности денег, но с количественной теорией денег этот случай связан только словом «количество», используемым в обоих рассуждениях; он имеет с ней не больше общего, чем требуется для аргументации Бодэна или, сразу же добавим, для аргументации А. Смита.

[b) Выводы из количественной теоремы]. Чтобы пояснить нашу мысль, рассмотрим тот же случай с точки зрения количественной теории денег. Для упрощения изложения допустим, что существует абсолютно неизменный набор товаров, которые должны быть проданы за те деньги, какие есть у покупателей, сколько бы их ни было, а покупатели чувствуют себя вынужденными быстро истратить все имеющиеся у них деньги на этот набор товаров. Далее мы будем говорить не о количественной теории, а о количественной теореме, поскольку речь пойдет не о теории денег в целом, а лишь о предположении, касающемся их меновой ценности. Оставив все остальное строго как есть, допустим рост производства золота. Как и при аргументизации в духе металлистской теории, мы делаем вывод, что это приводит к снижению ценности золота, т. е. к повышению всех цен, выраженных в золоте. Причина этого явления та же, что и в предыдущем случае, в той мере, в какой это касается той доли возросшего количества золота, которая уходит на нужды производства. Но та доля возросшего количества золота, которая уходит в денежное обращение, теперь работает иначе и приводит к снижению меновой ценности золота, содержащегося в монетах, т. е. к росту цен на товары по другой причине: при условии нашего крайне искусственного допущения снижение меновой ценности золота строго пропорционально увеличению количества золотых денег, а непосредственная причина этого — не снижение товарной ценности золота (оно имеет отношение к делу, но косвенно — в силу того, что им определяется, до какой степени возрастает количество монетарного золота), а рост количества монет как таковых. Именно рост этого количества при постоянной покупательной способности общего количества денег является непосредственной причиной происходящего снижения меновой ценности денежной единицы. Такое же снижение может произойти, если, не увеличивая этого запаса, разбить его на денежные единицы с меньшим содержанием золота, поскольку в обоих случаях на одну монету станет приходиться меньше каждого товара. Воздействие использования дополнительного количества золота в качестве товара может быть уподоблено влиянию использования дополнительного числа рабочих той же квалификации на данном заводе при данном оборудовании. Воздействие использования дополнительного количества золота в качестве монет может быть уподоблено влиянию замены рабочей силы, работающей на данном заводе и при данном оборудовании большим числом рабочих пропорционально более низкой квалификации. Таким образом, количественная теорема дает нам следующее: во-первых, она признает факт, что монетарная функция влияет на ценность товара, выбранного в качестве денег, и является логически самостоятельным, хотя и не независимым, источником меновой ценности золота (это мы, конечно, можем признать, ничем не связывая себя в дальнейшем); во-вторых, она признает, что механизм, определяющий ценность золота в обращении, отличается от механизма, определяющего ценность золота, используемого в промышленности, или ценность любого другого товара; в-третьих, она предлагает конкретную, очень примитивную и очень простую схему этого механизма. Кажущаяся сложность этого простого на самом деле вопроса объясняется тем фактом, что в случае идеального золотого монометаллизма оба механизма должны, разумеется, привести к одинаковой ценности золота в монетарной и промышленной сфере, а также тем, что воздействия возросшего производства золота на товарную и на монетарную ценность золота так переплетаются между собой, что трудно ясно рассмотреть каждое в отдельности. Но одной из сильных сторон количественной теории денег является возможность ее использования для случая бумажных денег, не прибегая к каким-либо дополнительным построениям. В данном случае — когда материал не обладает товарной ценностью, способной стать причиной двусмысленности при определении того, какое количество и какой modus operandi {рабочий механизм} мы имеем в виду, — все становится совершенно ясно. Это логическое сродство количественной теоремы с теоретическим картализмом следует запомнить: теорема в основном сводится к трактовке денег не как товара, а как ваучера на покупку товаров, хотя не все, кто рассматривает деньги с этой точки зрения, обязательно принимают специальную схему, предлагаемую данной теоремой. Указанное свойство весьма важно запомнить, поскольку последующее развитие теории стремилось затушевать его.

В работе Бодэна нет и следа подобных рассуждений, но они присутствуют у Давандзати (1588, см. § 2 ); он сопоставил массу товаров с денежной массой — запас (stock) с запасом, — и ему следует отдать должное как автору более удачной формулировки количественной теоремы в ее самой примитивной форме, даже если бы мы интерпретировали аргументацию Бодэна в том же смысле. Дальнейшее продвижение в этом направлении было медленным. Конечно, простое признание воздействия на цены импорта американского золота и серебра или любого увеличения запаса золота и серебра в какой-либо стране вскоре стало общим местом. Читая нескладные труды менее образованных «меркантилистов», не всегда легко понять, что они имели в виду, но некоторые из них, особенно Малин и Ман (см. главу 7), попытались, мне кажется, выразить подлинную идею количественной теории, хотя и в рудиментарной форме, в то время как другие, возможно большинство, довольствовались «простым металлизмом». ^4-2 Так или иначе, много лет спустя Давандзати обрел последователя в лице Монтанари (1680), во второй половине XVII в. продвижения в этом направлении стали частыми в Англии.

Среди них особого внимания заслуживает вклад Брискоу (1694), ^4-3 так как он, насколько мне известно, был первым, кто написал уравнение обмена в следующей неудовлетворительной форме: количество денег равно ценам, умноженным на реальный доход. ^4-4 В течение XVIII в. общим местом для многих ведущих экономистов стала подлинная количественная теория, иногда в довольно грубой форме. Ее воспринимали как нечто само собой разумеющееся Дженовези, Галиани, Беккариа и Юсти, а Юм заново подтвердил ее с настойчивостью, в которой вряд ли была необходимость (1752). Это тем более важно, что А. Смит полностью примкнул к простому металлизму.

Но уравнение обмена, составленное Брискоу, к тому времени, когда он его опубликовал, ^4-5 уже устарело, поскольку еще раньше был сделан более важный шаг. Наиболее примитивный способ рассмотрения зависимости между количеством денег и ценами (для примитивного ума он и самый естественный) — это сравнение какого-либо количества или фонда денег с количеством или фондом товаров, которые, как предполагается, будут обменены друг на друга. При более глубоком рассмотрении вопроса возникает мысль, что количество товаров является довольно сомнительной экономической переменной; действительно, общее количество монет можно рассматривать как определенную величину, которая, если не принимать в расчет изъятие из обращения и экспорт, является постоянной; однако товары, повседневно обмениваемые на эти монеты, не остаются всякий раз одними и теми же; отдельные единицы хлеба, вина, одежды и т. д. навсегда исчезают с рынка и с течением времени заменяются другими единицами, с тем чтобы их обменяли в следующий базарный день на те же монеты. Следовательно, сравнение производится между запасом (stock) и потоком (flow). Чтобы осуществить сопоставимость, нужно выбрать единичный период и умножить запас на коэффициент, показывающий, как часто за данный период запас оплачивает поток, т. е. как часто в определенный период деньги делают то, что товар может сделать только единожды. Задача значительно упрощается, но ценность ее решения существенно снижается, если мы допустим, что тратятся все монеты до единой, причем только один раз в течение каждого базарного дня, и в каждый базарный день предлагаются равные количества всех товаров и не производится никаких других сделок; в этом случае «скорость» или «быстрота обращения» денег будет равна числу базарных дней за единичный период. Если такое число будет равно 12 в год, то данное количество денег будет поддерживать тот же уровень цен, какой поддерживал бы в двенадцать раз больший денежный запас при наличии в году одного базарного дня. В таком смысле «скорость» обращения свойственна только деньгам, аналогии в мире товаров не существует. ^4-6

Осознание этого факта и включение его в механизм анализа было научным достижением в основном трех ученых: Петти, Локка и Кантильона. Его важность дает нам основание для того, чтобы рассмотреть, как было сделано данное «открытие».

Ни Петти, ни Локк не шли логическим путем, т. е. не выводили феномен «скорости» обращения из природы денег, — этот путь в самых общих чертах мы изложили выше. Они столкнулись с этим феноменом, пытаясь ответить на практический вопрос, который считали важным: в каком количестве денег нуждается отдельная страна? Кажется, Юм был первым, кто ясно и открыто показал (см.; Ните. Of Money//Political Discourse. 1752), что на уровне чистой логики этот вопрос не имеет смысла. С одной стороны, для изолированной страны подойдет любое количество денег, как бы мало оно ни было; с другой стороны, при наличии повсюду идеального золотого стандарта количество денег в каждой стране всегда будет стремиться к уровню, соответствующему ее относительному положению в международной торговле. Но в XVI в. люди думали иначе, и данному вопросу можно придать практический смысл, добавив к нему: «при преобладающем уровне цен». После внесения такой поправки задача заключается в том, чтобы определить потребности внутреннего обращения денег в условиях данного времени и места. Целью была или поддержка «меркантилистской» политики усиленного импорта золота и серебра до достижения этого уровня, или борьба с ней после его превышения.

Задача носила в основном статистический характер. Петти подошел к ее решению с точки зрения выплаты доходов, т. е.... [фраза не закончена; следующие два абзаца взяты из более ранней краткой трактовки теорий денег в приложении и, следовательно, не имеют строгой связи с предшествующим материалом].

Следует отметить еще один пункт. С точки зрения теоретика, появление важной, ясно изложенной и пригодной для работы концепции — это всегда «большое событие», хотя она и подразумевалась в предшествующей аргументации. Признаки такой концепции, как скорость обращения денег, можно обнаружить уже у Давандзати, но она воплотилась в реальность только в последние десятилетия XVII в. Это было чисто английским достижением. Мы уже знаем о подвиге сэра Уильяма Петти в данной области. Другим автором был Локк (Lock J. Some Considerations. 1692). Он подходит к скорости обращения, рассматривая вопросы, связанные с кассовой наличностью, которую практически необходимо держать различным классам людей. Влияние изменения скорости обращения денег на цены прямо не обозначено, хотя можно сказать, что оно сказывается косвенно, посредством воздействия процентной ставки на неиспользуемые денежные остатки. ^4-7 Кантильон, который, насколько мне известно, первым заговорил о скорости обращения, был также первым, кто утверждал, что рост скорости обращения денег эквивалентен увеличению их количества. Он также сделал вывод, что меры, рассчитанные на понижение скорости обращения, будут противодействовать инфляции. Ни Юм, ни Смит не добавили к этому ничего существенного.

Мы увидим, что концепция с самого начала развивалась в тех же двух направлениях, что и в дальнейшем. Петти и Локк использовали подход с точки зрения кассовых остатков, Кантильон подходил со стороны оборота денег. Локк и Кантильон четко рассмотрели не только скорость обращения в строгом смысле, но также и скорость расходования денег. Поскольку родственная концепция склонности к потреблению завоевала популярность в связи с анализом мультипликатора, полезно, наверное, добавить пару примеров, подтверждающих, что данная концепция также была прекрасно известна экономистам той эпохи. Как мы уже знаем, Буагильбер в работе Dissertation sur la richesse указывал, что монета, попадающая в руки мелкого торговца, тратится значительно быстрее, чем монета в руках богача, более склонного запереть ее в сундук. Богач — накопитель сокровищ, судя по всему, не является открытием или изобретением последних десяти лет. Галиани во втором «Диалоге о торговле зерном» (Dialogue sur Ie commerce des bles) вывел различие между склонностью к потреблению фермера, который экономит и копит деньги, и ремесленника, который быстро их тратит.

в начало

5. Кредит и банковское дело

Мы знаем, что поздним схоластам были известны практически все основные черты капитализма. В частности, они были знакомы с фондовыми биржами и денежными рынками, с кредитованием и банковскими операциями, с переводными векселями и другими кредитными инструментами. ^5-1 Банкнота является единственным кредитным инструментом, добавившимся в течение XVI в.; почти на два века она оттеснила на задний план старейшую форму так называемых банковских денег — переводной депозит. Даже Юм в 1752г. говорил об «этой новоизобретенной бумаге». Однако банкнота, по крайней мере одна из ее ранних форм, не должна была поразить его как новинка; долговая расписка, представляющая собой расписку ювелира за депонированное у него золото, была не чем иным, как средством увеличения надежности и удобства обращения с деньгами; она идеально соответствовала прежним идеям. Новшество заключалось в практике, главным проводником которой стала банкнота, вследствие чего она и приобрела большое значение. Дэниел Уэбстер в 1839 г. сделал выпуск банкнот определяющим признаком любого банка. Эта практика и сопутствующие ей явления быстро привели к развитию интересного направления анализа.

Суть заключается в следующем. Наблюдая зарождение капиталистических институтов, схоласты и их светские последователи не испытали никаких трудностей при их интерпретации с позиций своей металлистской теории денег. Владение концептуальным аппаратом Римского права облегчало схоластам аналитическую задачу. Наблюдая договоры купли-продажи, предусматривающие оплату с рассрочкой, они аналитически разделили их на собственно продажу и предоставление денежного займа. Право собственности на нерегулярные денежные депозиты (depositum irregulare) передавалось получателю депозита; отцы-схоласты могли даже сделать вывод, что получатель не был связан юридическими или моральными обязательствами хранить такого рода вклад у себя в сейфе, поскольку он должен был всего лишь tantumdem in genere, т. е. столько же и в том же роде, сколько получил. Более того, если в результате деловых связей А становился должником В и одновременно В являлся должником А, то они могли (в этих пределах) «взаимозачесть» долги и несли ответственность только за разность сумм долгов; должно быть, этот принцип распространился затем на многосторонний и международный взаимный зачет (клиринг) платежей без использования наличности. В результате для схоластов ни ссуда в обычном смысле слова, ни предоставление или получение кредита в ходе торговой или любой другой сделки не были связаны с монетарной системой и ее работой; эти феномены, несомненно, предполагали использование денег, но только в том смысле, в каком предполагает их покупка за деньги, или денежный подарок, или уплата налогов деньгами.

Но это, разумеется, не так. «Кредитные» операции любой формы и типа оказывают воздействие на работу денежной системы; еще более важно то, что они влияют на работу капиталистического механизма в такой степени, что становятся существенной его частью; без постижения их сути совершенно невозможно понять остальное. Такова была суть открытия экономистов XVII в., а экономисты XVIII в. пытались выработать соответствующую концепцию. Именно тогда капитализм был открыт с точки зрения экономического анализа или, иными словами, сам себя осознал путем анализа. Посмотрим, как происходило это открытие и как далеко оно зашло. Мы ясно различаем два пути развития.

[а) Кредит и концепция скорости обращения денег: Кантильон]. По первому пути могли бы пойти сами ученые-схоласты. Строго металлистская концепция денег предполагала, если не провоцировала, попытку провести резкую разделительную линию между деньгами и законными платежными инструментами, воплощающими денежные требования и денежные операции, и ввести последние в общую картину с помощью вспомогательных построений, прибегая к упомянутым выше правовым концепциям. До некоторой степени такой ход развития всегда возможен, ^5-2 а в нашем случае даже больше, чем в других. Требующаяся в данном случае вспомогательная конструкция заключается в расширении концепции скорости обращения денег. Банкир, выпускающий банкноты, число которых превышает имеющуюся у него наличность, не рассматривается как лицо, создающее или увеличивающее число платежных средств, не говоря о «деньгах». Он всего лишь ускоряет обращение этой наличности, которая осуществляет значительно больше платежей, чем можно было бы осуществить с помощью наличности, переходящей из рук в руки. То же самое происходит, разумеется, когда банкир непосредственно дает взаймы часть наличности, вложенной в его банк. Четкое понимание того, что банкнота и чековый депозит — в сущности одно и то же, составляет одну из сильных сторон данной теории. Таким образом, деньги остаются очень узко определенными. Кредит, в частности банковский кредит, — это просто метод более эффективного их использования. Я не имею возможности задержаться на этой теме, чтобы показать, как это происходит, но читателю не составит труда понять, что большинство явлений, попадающих под рубрику «кредит», могут быть описаны таким образом.

Эмитируемые правительством бумажные деньги допустимо в этом случае или включить вместе с полновесной монетой в общее количество денег, или истолковать их как государственный долг, т. е. как обещание заплатить когда-нибудь звонкой монетой. Последний взгляд преобладал, и на протяжении всего XIX в. правительства иногда выпускали банкноты со следующей надписью: «Эта банкнота — часть текущей задолженности правительства». Эта надпись предполагает аналогию с казначейскими векселями, особенно когда банкноты приносили проценты, что было нередко.

Выдающимся авторитетом, развившим данную теорию, был Кантильон. Он разработал ее основательно, с блеском и здравомыслием. Его банкиры — в первую очередь посредники, дающие взаймы деньги, полученные от других людей. Они ссужают вклады, которые получают, и тем самым ускоряют оборачиваемость и понижают процентную ставку. Логические трудности, связанные с этим на первый взгляд простым утверждением, несколько уменьшаются, так как Кантильон делает упор на случай, когда банкиры дают взаймы только те деньги, в которых вкладчики в данное время не нуждаются, — это, как мы сказали бы, случай срочных вкладов; таким образом, данная сумма денег оказывает только одну услугу за один раз. Кроме того, нельзя забывать, что Кантильон жил в обществе, где, за исключением оптовой торговли, оплата наличными была преобладающим правилом, поэтому люди непрерывно приносили в банк и уносили оттуда мешки монет. Внесение депозита путем реального вложения монет было таким же обычным делом, как им в наше время считается приобретение депозита путем предоставления займа или перевода от другого заемщика. В любом случае его учение стоит у истоков того, что оставалось официальной теорией банковского дела практически до Первой мировой войны. Галиани и Тюрго независимо друг от друга придерживались той же доктрины, равно как и бесчисленное количество менее ярких светил, таких как Юсти и «экономисты-предприниматели», например Марпергер.

Однако без преувеличения можно сказать, что это не единственный путь интерпретации фактов банковской практики. Даже тот банкир, который предоставляет ссуду реальными деньгами, вложенными в его банк, делает больше, чем просто собирает их из бесчисленных «луж», где они застаиваются, для передачи их людям, которые этими деньгами воспользуются. Он вновь и вновь ссужает те же самые суммы, прежде чем расплатится первый заемщик, т. е. не только находит вверенным ему деньгам последовательные применения, но и заставляет одну сумму употребляться одновременно в нескольких применениях. В случаях предоставления займа в виде банкнот или путем кредитования чекового счета заемщика, когда денежная наличность банкира служит лишь резервом, указанный факт предстает перед нами еще яснее. То же самое происходит, когда банкир ссужает монеты, полученные в качестве вклада от лица, предложившего использовать этот вклад точно так же, как он использовал бы эти монеты, оставив их при себе. ^5-3 Несомненно, должен быть другой способ выражения такой практики, кроме наименования банкнот воплощением скорости обращения денег, — такой высокой скорости, что одна вещь одновременно находится в нескольких местах. Важнее терминологического неудобства представляется факт, что скорость обращения в техническом смысле слова вовсе не возросла: предоставленные банкиром займы не меняют количества «станций», через которые нужно пройти единице покупательной способности, не сокращают время, требующееся на их прохождение, и не влияют сами по себе на привычки людей держать при себе некоторые суммы того, что в их понимании является наличными деньгами. Следовательно, может быть, более естественно сказать, что банкиры увеличивают не скорость обращения, а количество денег или тех платежных средств, которые в известных пределах служат в качестве денег, если мы хотим сохранить этот термин за монетой или за монетой и государственными бумажными банкнотами. Это хорошо согласуется с практикой: заемщики чувствуют, что они получают дополнительные ликвидные средства, равноценные деньгам. О банках уже не говорят, что они «предоставляют взаймы свои вклады» или «деньги других людей»; о них говорят, что они «создают» депозиты или банкноты: представляется, что они скорее производят деньги, чем увеличивают скорость их обращения или действуют, — что совершенно нереально, — от имени своих вкладчиков. В любом случае ясно и бесспорно, что операции, совершаемые с деньгами, невозможно осуществить ни с каким другим товаром, поскольку ни количество, ни скорость обращения любого другого товара не могут быть увеличены таким путем. На вопрос, почему это так, можно дать только один ответ: деньги — это единственная вещь, право на которую служит той же цели, что и сама вещь, разумеется, в некоторых пределах. Вы не можете ездить на праве на лошадь, но вы можете заплатить правом на деньги. Отсюда возникает веская причина называть деньгами то, что является правом на законные деньги, при условии, что оно служит платежным средством. Как правило, обычный вексель не служит таковым; значит, он не является деньгами и относится к стороне спроса денежного рынка. Однако иногда некоторые категории векселей служат платежным средством. Тогда, согласно данной точке зрения, они являются деньгами и образуют часть предложения на денежном рынке. Банкноты и чековые вклады прекрасно выполняют функцию денег, следовательно — это деньги. Таким образом, кредитные инструменты или некоторые из них включаются в денежную систему, и по некоторым признакам деньги, в свою очередь, — всего лишь кредитный инструмент, право на получение единственного конечного платежного средства — потребительского блага. Можно сказать, что в настоящее время данная теория, которая, конечно, может принять много форм и нуждается во многих доработках, преобладает.

[b) Джон Ло — предтеча идеи регулируемого денежного обращения]. Производство денег! Кредит как создатель денег! Очевидно, что это открывает не только теоретические перспективы. Авторы проектов банков в XVII в., особенно авторы проектов Английского земельного банка и Ло, который был одним из них, придерживались концепций, содержащих более или менее четко выраженные элементы теории, схематически изложенной выше. Но они полностью поняли деловые возможности, предоставляемые открытием того факта, что деньги, а следовательно, денежный капитал можно произвести или создать. Их репутация как в то время, так и позднее значительно страдала от провала их схем (в частности, схемы Ло) точно так же, как в XIX в. происходил подрыв доверия к по сути аналогичным идеям, поскольку их связывали с рискованными банковскими проектами и с провалом схем, реализация которых потерпела крах, при том что они не были ни мошенническими, ни бессмысленными; к их числу относится Credit Mobilier — банк братьев Перейра. Но поскольку от экономического принципа до банковского проекта — дистанция большого размера, эти банкротства не могут служить доказательством перед судом теории. Интерпретация теоретической позиции Джона Ло по вопросам денег и кредита (и его теории ценности — см. выше § 2) затруднена некоторыми обстоятельствами, не считая того, что отдельные его аргументы могли быть не более чем тактическими ходами. Судя по данному Ло описанию сути феномена денег (деньги прежде всего товар), можно заключить, что его следует отнести к теоретическим металлистам. Такой диагноз подкрепляется его враждебным отношением к снижению ценности монет или девальвации; он назвал ее несправедливым налогом, базируясь при этом на сомнительном доводе, что они больнее ударяют по бедным, чем по богатым, а также исходя из собственной практики, так как он продолжал, сколько мог, погашать свои банкноты. Историки отбросили этот тезис, поскольку представляется, что он резко расходится с его взглядами по всем остальным вопросам. Однако исходя из металлистского принципа вполне можно прийти к выводам, которые, судя по всему, его нарушают, — достаточно привести в качестве примера Америку нашего времени. Аргументация Ло допускает следующую реконструкцию: сначала он отмечает (явное приобретение для анализа), что использование какого-либо товара в качестве средства обращения влияет на его ценность; отсюда следует, что с одинаковым успехом можно вывести как меновую ценность денежного товара, используемого в качестве денег, из его меновой ценности как товара, так и наоборот, хотя, конечно, пока денежный товар может свободно переходить от монетарного к промышленному использованию, обе ценности должны быть равны друг другу.

Следовательно, Ло вполне логично объяснил меновую ценность серебра, используемого в качестве денег, с позиций количественной теории (изобилие денег в сравнении с изобилием товаров); но поскольку серебро, которое служит в качестве денег, не имеет другого применения, кроме покупки благ, то его вполне можно заменить более дешевым материалом, в конечном счете его можно заменить материалом, совсем не имеющим товарной ценности, таким как отпечатанная бумага, поскольку «деньги не являются ценностью, на которую обмениваются блага, это ценность, посредством которой они обмениваются» [курсив И. А. Шумпетера]. Это положение разрубает канат, который до сих пор [связывал деньги с товаром, имеющим] «внутреннюю» ценность. Далее он делает вывод, что преимущество бумажных денег не только в дешевизне материала и в отсутствии заботы о том, как получить и сохранить [адекватную денежную массу], оно заключается в том, что количество денег полностью поддается управлению. [Предыдущий абзац не был закончен, дополнения в конце сделал Артур В. Марджет.]

Следовательно, похоже, что работа Ло дала жизнь идее регулируемого денежного обращения, которая впоследствии была забыта огромным большинством экономистов, пока вновь настойчиво не напомнила о себе после 1919 г. Очевидная важность этого события побуждает нас его рассмотреть. Во-первых, соответствующие отрывки из трактата Ло (Money and Trade Considered... 1705) приобретают дополнительное значение благодаря его практике или, скорее, благодаря одному ее аспекту. Мы не будем заниматься его конкретными схемами, начиная с Banque Generate (1716г.), который выглядел таким безобидным и почти ортодоксальным, до все более и более фантастических планов Compagnie des Indes (1719г.) и, наконец, проектов 1720г., ставших для него последней соломинкой, за которую сильный пловец хватался, погибая. Но за всем этим стоял один великий план, действительно далеко продвинувшийся по пути к успеху: план контролирования, реформирования и выведения на новый уровень всей национальной экономики Франции. ^5-4 Вот что делает «систему» Ло настоящей прародительницей идеи регулируемого денежного обращения не только в очевидном значении этого слова, но и в более глубоком и широком смысле, в котором регулирование денежного обращения и кредита предстает как средство регулирования экономического процесса. Вот в чем смысл и заслуга скромных отрывков из трактата. ^5-5

в начало

6. Капитал, сбережения, инвестиции

Слово «капитал» являлось частью правовой и деловой терминологии задолго до того, как экономисты нашли ему применение. У римских юристов и их последователей оно обозначало «основную часть» (principal) займа в отличие от процента и других дополнительных требований кредитора. В очевидной связи с этим слово «капитал» стало обозначать суммы денег или их эквиваленты, приносимые партнерами в товарищество или компанию, общую сумму активов фирмы и т. п. Таким образом, понятие «капитал» было по сути денежным и означало или реальные деньги, или права на деньги, или некоторые блага, оцениваемые в деньгах. Хотя это понятие не было вполне определено, оно было совершенно недвусмысленным, и в каждом отдельном случае его значение не вызывало никаких сомнений. Скольких путаных, бесполезных и явно глупых споров удалось бы избежать, если бы экономисты придерживались этих денежных и счетных значений данного термина, вместо того чтобы пытаться «углубить» их! Так или иначе, до XVIII в. они вообще едва ли пользовались понятием «капитал». Отбросив вопросы типа: «Создал или нет св. Антонин Флорентийский теорию капитала?» — мы просто отметим, что в XVII в. такие понятия, как богатство, сокровища, запас, часто использовались там, где мы употребили бы слово «капитал», а на протяжении всего XVIII в. и даже в первые десятилетия XIX в. в зарождавшейся теории капитала наиболее предпочтительным было слово «запас» (stock).

«Запас» в значении или материальных ценностей длительного хранения, или производительных материальных ценностей (пример употребления слова «запас» во втором значении встречается у Чайлда: запас инструментов и материалов) был, конечно, объектом внимания и рекомендаций. Однако, когда я говорил, что экономисты поздно нашли применение термину «капитал», я имел в виду его использование в четко сформулированном анализе, включающем «теорию» природы и функций капитала. До Кантильона и физиократов наблюдались только зачатки подобного применения. Читатель будет удивлен, узнав, что, несмотря на то что Кенэ придавал особое значение роли природных факторов, закладку фундамента теории капитала приписывают ему. Однако мы должны идти дальше и ограничиться простым признанием, что в случае с Кенэ мы сталкиваемся с одной из распространенных как в науке, так и в политике ситуаций, когда человек достигает если не противоположного, то совершенно иного результата по сравнению с тем, к которому он стремился. Физиократы даже заложили основы одной из более поздних теорий производительности капитала. Весь процесс, описанный в «Экономической таблице», начинается с некоторых предварительных «авансов» и продолжается в виде ежегодных авансов. Эти авансы — блага, на которые нужно жить или с помощью которых нужно производить, хотя их количество может быть представлено в денежном выражении, и они являются именно тем, что означает слово «капитал» в одном из многих его значений. Эта идея так важна для определения общего характера любой теоретической схемы, которая ее принимает, что мы можем объединить все подобные схемы в одну группу и назвать ее «экономической теорией авансов». ^6-1

Суть этой идеи была почти тотчас же схвачена Тюрго, в самых общих чертах представившим соответствующую теорию капитала. Он подчеркивал, можно сказать, «вдалбливал» мысль, что богатство, не относящееся к природным факторам (предварительно накопленное движимое имущество), является необходимым предварительным условием всякого производства (Reflexions. UII). Это фактически означает фундамент для будущих попыток рассматривать капитал, взятый в данном значении, как фактор производства. А. Смит по-своему сделал то же самое. Но одной из причин, позволяющих допустить, что А. Смит не знал работы Тюрго Reflexions, опубликованной в еженедельнике «Эфемериды» (Ephemerides, 1769-1770), является то, что его изложение, хотя и бесконечно более подробное, уступает работе Тюрго. По-моему, глава 1 книги II «Богатства народов» содержит то, что сделал сам А. Смит исходя из предложений Кенэ. В этой главе присутствует идея «авансов» капитала и есть намек на производительность (необходимость) капитала, однако вместо теории процента, как у Тюрго (см. ниже, § 7), из идеи Смита вытекает только «таксономия» капитала. Концепция первоначальных авансов по Кенэ вполне возможно, привела к концепции «основного капитала», а «ежегодные авансы» Кенэ — к концепции «оборотного капитала». Затем А. Смит переходит к перечислению различных категорий благ, из которых формируется и тот и другой вид капитала, и к обсуждению того, что следует, а что не следует включить в каждую категорию. Поскольку он выдвигал разные, противоречащие друг другу точки зрения, его таксономия часто оценивалась как не вполне удовлетворительная. Нам нет необходимости вдаваться в обсуждение этого вопроса. Для нас имеет значение только концепция физического или «реального» капитала (который, однако, включал деньги, «приобретенные и полезные навыки всех жителей», а также, хотя это не вытекает со всей очевидностью из перечня Смита, средства существования «производительных» работников), предложенная на рассмотрение теоретикам XIX в., принятая ими с минимальной критикой и получившая в дальнейшем развитие у большинства из них.

То же можно сказать и о теории сбережений и инвестиций Тюрго—Смита. Смит весьма настойчиво утверждает (книга II, глава 3), что «бережливость, а не трудолюбие является непосредственной причиной возрастания капитала», что «она приводит в движение добавочное количество труда», что она делает это «немедленно» (безотлагательно), так как «то, что сберегается в течение года, потребляется столь же регулярно, как и то, что ежегодно расходуется» {Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. С. 249}, т. е. бережливый тратит так же быстро, как и расточительный, только он тратит средства на иные цели, потребление же осуществляется другими людьми, т. е. «производительными» работниками, и «всякий бережливый человек оказывается общественным благодетелем» {там же. С. 251}. Тюрго изложил все это раньше, только менее тяжеловесно. ^6-2 Однако об этом не упоминали ни Кенэ, ни Кантильон, ни Буагильбер. Тюрго явно порвал с антисберегательной традицией, установившейся в его окружении. Я не знаю ни одного более раннего французского экономиста (возможно, за исключением Рефюжа), которому можно было бы приписать роль «предшественника». Из английских экономистов на это может в какой-то мере претендовать только Юм. Несомненно, в XVII в. и ранее множество писателей выступали против роскоши (и порока праздности), особенно против ввоза предметов роскоши; они ратовали за установление законов, регулирующих расходы на предметы роскоши, и рекомендовали экономию, по крайней мере для буржуа и рабочих. ^6-3 Такие идеи завоевали популярность у испанских и английских экономистов. Последние, в частности, утверждали, что неадекватная склонность к сбережениям была одной из причин, осложнивших англичанам задачу потеснить голландцев (к которым они питали завистливое восхищение, считая их очень бережливыми) и лишить их лидерства в международной торговле. Но эти взгляды были связаны с концепцией сбережений и инвестиций, которые в большинстве случаев ограничивались накоплением запасов товаров длительного хранения, в особенности золота и серебра, и соблюдением активного торгового баланса; эта меркантилистская точка зрения будет рассмотрена в следующей главе. Никто не понимал или, во всяком случае, не стремился понять modus operandi (механизм) накопления и капиталообразования как таковой. Автором первого серьезного анализа этих вопросов следует считать Тюрго, а А. Смита — первым, кто по меньшей мере внедрил это в сознание экономистов.

Следует отметить два момента, с тем чтобы обратиться к ним позже. Во-первых, теория Тюрго оказалась невероятно устойчивой. Сомнительно, продвинулся ли Альфред Маршалл дальше нее и совершенно очевидно, что это не удалось сделать Дж. С. Миллю. Бем-Баверк, безусловно, добавил к ней новое ответвление, но в основном он подписался под тезисами Тюрго. Во-вторых, эта теория не просто была проглочена подавляющим большинством экономистов, она была проглочена вместе с крючком, леской и грузилом. Как будто не существовало ни Ло, ни других, экономисты один за другим продолжали повторять, что только (добровольные) сбережения формируют капитал. Экономисты просмотрели слово «немедленно», не испытав никаких подозрений. Однако в действительности (какую бы благожелательную интерпретацию мы этому ни дали) данная теория стала означать, что каждое решение о сбережении совпадает с соответствующим решением об инвестировании; таким образом, сбережения преобразуются в (реальный) капитал практически беспрепятственно, как нечто само собой разумеющееся, или, иначе говоря, сбережения практически равнозначны предложению (реального) капитала. Читателю не нужно напрягать воображение, чтобы понять, насколько иной была бы история экономической теории, если бы с самого начала было указано на возможность, а в условиях депрессии большую вероятность, возникновения препятствий, способных парализовать механизм, описанный Тюрго, и превратить сбережения в фактор, нарушающий экономический процесс, в фактор, ставший разрушителем, а не созидателем промышленного аппарата. Подобное допущение не только затупило бы копья современных полемистов, атакующих данную теорию, но также сделало бы более эффективным анализ ситуаций, для которых она совершенно справедлива. Отказ принять некоторые оговорки тем менее простителен, что их можно было заимствовать из работ более ранних, а также современных Тюрго экономистов, особенно из «Максим» (Maximes) Кенэ.

Если сбережениям предоставлена такая роль в драме, то «князь» (т. е. государственные расходы, а следовательно, государственные долги) не может избежать роли главного злодея. Тема государственных долгов, представляющая интерес с точки зрения экономической социологии, а также с точки зрения способов управления финансами, для нас несущественна, поскольку в данной области суждения и пропаганда в значительной степени преобладали над элементами анализа. Следовательно, будет достаточно сказать, что многие авторы прикладывали большие усилия, стремясь обнаружить желаемый эффект, который можно было бы приписать государственным займам. Некоторые из них зашли так далеко, что представили их как фактор общенационального процветания. ^6-4 Однако противоположная тенденция преобладала. Мы предоставляем сторонникам идеологической интерпретации искать корни данной позиции в росте влияния буржуазии, действительно имевший множество оснований для неодобрения финансирования дворянства. Эту тенденцию решительно поддерживали Юм и Смит. Из их теории сбережений следует, что государственный (или любой другой) заем на непроизводственные цели препятствует росту благосостояния. Труднее понять, почему оба придерживались мнения, согласно которому государственные долги в их время были тяжелым бременем, способным привести к банкротству и разорению. Однако они всего лишь выразили общее мнение по данному вопросу. Английское общество действительно было так обеспокоено этой проблемой, что в 1786г. правительство Питта в большем, чем прежде, масштабе возобновило политику выплаты ежегодной суммы в фонд погашения задолженности. ^6-5

в начало

7. Процент

Наиболее интересным достижением в области теории процента в рассматриваемый период является разработка и почти всеобщее принятие двух тезисов: 1) процент по деловым займам есть не что иное, как нормальная деловая прибыль, переводимая кредиторам; 2) сама нормальная деловая прибыль является отдачей от физических средств производства, включая средства существования работников. Для нас настолько важно в полном объеме усвоить значение этого достижения, определившего весь дальнейший путь формирования теории процента, что мы должны по возможности пренебречь побочными проблемами и пересечениями с другими темами, с тем чтобы оно яснее предстало перед нами. В частности, мы пренебрежем обсуждением проблемы процентов по потребительским займам, поскольку... [фраза не окончена].

[а) Влияние ученых-схоластов]. Мы снова начинаем с работы ученых-схоластов и их последователей-протестантов. Прежде чем приступить к прочтению данного раздела, читателю лучше обратиться непосредственно к ним. Их влияние проявилось двумя путями. С одной стороны, они задали одну из главных тем для обсуждения: дискуссия по поводу законности взимания и выплаты процентов продолжалась и впоследствии. Во второй половине XVIII в. ее накал ослаб, но споры не угасли, и даже Тюрго в своем трактате Memoire sur les pret d'argent {«K вопросу о предоставлении займов »} вступил в борьбу с аристотелианской позицией. Нам нет нужды вновь вдаваться в рассмотрение данной проблемы, но близко соприкасающийся с ней вопрос требует нашего внимания. В большинстве стран нравственная проблема была частично вытеснена чисто экономической, которая уже касалась не старого спора о принципах, а целесообразности снижения процентной ставки законодательным путем. Английские купцы, смотревшие с завистью, смешанной с восхищением, на условия торговли в Нидерландах, приняли теорию, которая естественно приходит в голову необученному практику, а именно, что одной из причин, а возможно, главной причиной торгового процветания Нидерландов в XVII в. было преобладание в этой стране низкой процентной ставки. Они настаивали на ее регулировании с помощью закона, чтобы предоставить Англии такое же преимущество. Достаточно упомянуть Чайлда как наиболее известного среди многих защитников этой теории и обратиться к сноске, помещенной ниже, в которой упоминается, по-моему, наиболее интересный момент дискуссии, породившей противоположную теорию, утверждающую, что низкая процентная ставка является следствием, а не причиной благосостояния; эта теория одержала победу и не оспаривалась вплоть до наших дней. ^7-1 Отсюда, конечно, не следует, что законодательное регулирование процентной ставки вовсе бессмысленно. В действительности ни Локк, ни А. Смит не заходили так далеко. Но в конце концов эта точка зрения возобладала. ^7-2

С другой стороны, схоластическая доктрина содержала также теоретические (объяснительные) идеи относительно процента, из которых исходил анализ XVII и XVIII вв. Оставив без внимания более мелкие вопросы, сосредоточимся на следующих двух — денежной концепции процента и в сжатой форме выраженном утверждении Молины: «Деньги — это инструмент торговли купцов». Схоласты не ограничивали понятие процента предоставлением денежных займов, но последнее интересовало их больше других аспектов; они не пришли к консенсусу относительно того, что ожидаемые прибыли являются источником спроса на займы для производственных нужд, но наиболее знаменитые из них с полной ясностью выразили эту идею в общих чертах.

На протяжении всего XVII в. и большей части XVIII в. подавляющее большинство экономистов, как и многие из нас в настоящее время, рассматривали процент как монетарный феномен. В особенности это касается Калпепера, Мэнли, Чайлда, Петти, Локка и Поллексфена, не говоря об экономистах континентальной Европы. Что касается Петти, то непосредственное влияние на него схоластики не исключено, поскольку частично он получил образование в иезуитской школе. В поисках — совершенно в духе отцов-схоластов — дополнительной, независимой от простого акта передачи денег причины премии, получаемой кредитором, он возрождает прежнее ее объяснение «неудобством» (damnum), которое испытывает кредитор, обязавшийся не требовать свои деньги в течение установленного срока. В любом случае, несмотря на то что Петти соотносил это неудобство с рентой с такого количества земли, которое можно купить на ту же сумму, он всегда имел в виду деньги и имеющимся их количеством определял процентную ставку; при этом не было сделано никакого указания на прочие равные условия, которые потребовались бы для подтверждения данного тезиса. Локк рассматривает этот вопрос несколько глубже. Неудобоваримая манера изложения Локка крайне затрудняет правильную оценку, но если я верно понял его мысль, то ему можно приписать открытое изложение и развитие второй из двух вышеупомянутых идей. Процент у него — это также цена предоставленных взаймы денег. Но «предложение» на рынке денег должно рассматриваться в связи с уровнем задолженности и состоянием торговли: высокие прибыли повышают, а низкие понижают процентную ставку. Хотя мы не можем за держаться на данном утверждении, чтобы доказать его правильность и тем более обсудить контраргументы, я думаю, рассуждения Локка можно с некоторой натяжкой рассматривать как эмбриональную форму того, что теперь называется шведской теорией ссудных фондов {loanable funds}: процент объясняется и определяется спросом на займы, исходящим из ожидаемой прибыли и соразмеряющимся с предложением «ссудных фондов».

[b) Барбон: «Процент — это рента с запаса капитала»]. Однако дальнейшее развитие пошло по другому пути. Между теорией Локка и современными монетарными теориями процента нельзя перекинуть мост. Возникло новое направление, ставшее впоследствии столь успешным, что даже теперь трудно удивиться его появлению в должной мере. Насколько мне известно, лишь слабые намеки указывали на зарождение нового направления до 1690г., когда Барбон сделал важное заявление: «Обычно процент относят к деньгам... но это ошибка, поскольку процент выплачивается за запас капитала» {stock}, это «рента с запаса капитала, то же самое, что земельная рента; первая является рентой с произведенного или искусственно созданного запаса капитала; последняя — с непроизведенного или природного запаса капитала» (ВагЬоп. Discourse of Trade). ^7-3 Если читатель хочет понять историю развития теории процента в XIX в. и в первые четыре десятилетия XX в., ему совершенно необходимо уяснить себе смысл этого заявления.

На первый взгляд утверждение Барбона может показаться тривиальным: разумеется, заемщику деньги нужны не для того, чтобы смотреть на них; в действительности, если не считать задач рефинансирования других обязательств, ему нужны товары и услуги, которые он покупает за деньги. Но с тем же успехом можно сказать, что нам не нужен сам по себе нож для нарезания пищи, однако из этого не вытекает, что цена, которую мы платим за нож, «в действительности» заплачена за продукты питания. Для некоторых целей мы действительно можем, например с помощью теории вменения (обсуждаемой ниже, в части IV), принять такую точку зрения. Но было бы весьма удивительно, как, впрочем, и весьма существенно, имей мы возможность принять ее для решения всех задач. Даже если допустить, что займы на производственные нужды обычно используются на покупку или взятие в аренду реального капитала, т. е. товаров производственного назначения и услуг, отсюда не следует, что процент, выплаченный по займу, «в действительности» составляет элемент цены реального капитала, так как процент может иметь особое отношение к «деньгам», рассматриваемым отдельно от купленных на них товаров, или может быть ценой за что-либо другое, например за некоторую жертву, связанную со сбережением, которую нельзя отождествлять с «реальным» капиталом. Утверждать, что допустимо отбросить в сторону денежный элемент, не утратив в процессе ничего существенного, означало пойти на крайне смелый шаг, который не собирались делать ни схоласты, ни Петти, ни Локк, хотя приведенная выше тривиальность не могла быть им неизвестной; это был решительный шаг в направлении «реального» анализа XIX в., согласно которому деньги были лишь «вуалью» , а задачей анализа было ее поднять. Именно в этом состоит суть аналитических трудностей, созданных «реальным анализом».

Наряду с этой хорошей ли, плохой ли услугой, которую оказал Барбон, дав толчок в направлении реального анализа, существует другой, не менее важный, аспект его концепции. Если процент — это отдача на произведенный капитал (произведенные средства производства), точно так же, как рента — отдача на «непроизведенный капитал» (природные факторы производства), то он является благами того или иного рода, которыми «реально» владеет кредитор. На деле же такими благами обладает производитель или торговец, и он получает их, или производя сам, или покупая у других производителей, а не у капиталиста или заимодавца. Пренебречь этим и рассуждать так, как будто последний ссужает товары, — это еще один существенный шаг анализа, смелость которого нам нелегко осознать только по причине давнего знакомства с ним. Но затем отдача от этих товаров материализуется в руках бизнесмена, который ими пользуется, и составляет его прибыль или основную ее часть, если принять во внимание «трудности и риск». Таким образом, легко перейти к позиции, которая может быть охарактеризована эквивалентными предположениями, что деловая фирма зарабатывает процент или кредитор получает прибыль, а не особый доход, основным источником которого является прибыль (что показалось бы более естественным непредубежденному уму).

[с) Переключение внимания аналитиков с процента на прибыль]. В результате утверждения рассмотренной позиции внимание аналитиков переключилось с процента на прибыль и концентрировалось на ней в течение всего XIX в. и далее. За исключением теорий воздержания и психологических теорий дисконта, основным предметом изучения был феномен, представлявший собой чистый излишек от бизнеса, создаваемый в основном за счет использования набора некоторых физических благ. Едва ли требуется специально объяснять, что этот излишек, очищенный от второстепенных расходов, таких как компенсация за неприятности и риски, нужно было передать другому лицу, если это лицо, а не управляющий предприятием, было реальным (хотя и неформальным) владельцем этого набора. Сказанное относится также к теориям Бёма-Баверка и Викселя, который, однако, сделал первый шаг, указывающий на преодоление этой теории. Даже теперь, сравнивая такую теорию, как теория Кейнса, с другими теориями процента, нам нужно помнить: речь идет о разных целях аналитического исследования.

Не будет преувеличением сказать, что это стало доминирующей чертой общей картины в теории и даже в общедоступной экономической социологии: бизнесмен стал «капиталистом». Его доход в сущности был безличным доходом от владения благами.

[Оба предшествующих абзаца были написаны на одной странице с пометками (стенографическими значками и обыкновенным письмом), содержащими указания, как следует продолжить аргументацию. Параграф, посвященный теме процента, носит наиболее отрывочный характер по сравнению с другими частями этой неоконченной главы. Перед нами только набросок, который, безусловно, был бы развернут и закончен, будь автор жив.]

А. Смит в основном принимал эту теорию процента и капиталистического процесса, а исследователи XIX в., в свою очередь, восприняли ее от него. Однако, прежде чем перейти к рассмотрению формы, которую они придали этой теории, мы должны бросить беглый взгляд на ее развитие в период с 1690 по 1776г.

Как бы то ни было, трактат Барбона по данному вопросу не имел успеха и, кажется, был очень скоро забыт. Таким образом, основная идея Барбона оставалась в безвестности до 1750г., когда она была, по нашим сведениям, независимо вновь открыта Мэсси, ^7-4 анализ которого не только продвинулся дальше, чем в работе Барбона, но также набрал силу благодаря критике взглядов Петти и Локка. Два года спустя в работе, озаглавленной Political Discourses, Юм опубликовал два эссе (Of Interest; Of Money), однако более поздние историки не отдали им должного. Действительно, при поверхностном знакомстве мы видим немногим более чем синтез и ясное изложение ранее выдвинутых идей. Это впечатление особенно сильно у авторов, интересующихся главным образом определенными практическими результатами, которые Юм вывел из своих аналитических основ; например: процент — это не просто функция определенного количества денег; он не может быть установлен законодательным путем; он находится в определенной взаимозависимости с прибылями и является «барометром государства», поскольку низкая процентная ставка служит «почти безошибочным признаком процветания» (что, разумеется, неверно для любого значения слова «процветание»). Ни одно из этих утверждений не было новым. Но аналитические положения, которыми Юм, хотя и схематично, подкрепил свои выводы, могут быть названы синтетическими только в том смысле, в каком синтез способен выйти за пределы простой координации и стать творческим. Синтез Юма означает принятие того объяснения спроса на займы, которое дал Локк (на этот раз определенно говорилось о займах, а не о «деньгах»), т. е. объяснение его нуждами расточительных землевладельцев и ожиданиями прибылей со стороны бизнесменов, а также замену предложения денег, о котором говорил Локк, предложением сбережений. Это позволяет установить близкое соотношение между прибылью и процентом, не отождествляя их, и допускает денежный аспект феномена процента (в частности, признанные и Рикардо краткосрочные влияния изменений количества денег на уровень процентной ставки) без превращения его в доминирующий. Иными словами, перед нами схема, которую нужно только развить, чтобы получить более совершенную и полную теорию феномена процента, чем аналогичные теории Рикардо и Милля. Но именно наиболее ценные положения были утрачены.

[d) Великий вклад Тюрго]. Вклад Тюрго ^7-5 не только величайшее достижение в области теории процента, которую нам дал XVIII век, он также предвосхитил многие лучшие идеи последних десятилетий XIX в. Подобно Юму, Тюрго доказывал, что количество денег не определяет процентную ставку, очень удачно подчеркивая при этом концептуальную независимость друг от друга обоих значений выражения «ценность денег» (их ценность на денежном рынке и на рынке товаров); он даже утверждал, что увеличение количества денег, вызывающее рост цен на товары, может привести к повышению процентной ставки. Вслед за Юмом он заменил предложение денег предложением сбережений. Юм поставил раньше Тюрго и ряд других вопросов. Но теория Тюрго значительно глубже и совершенно отличается от других концепций как по содержанию, так и по положенным в ее основу материалам. Как и следовало ожидать, в работе со всей очевидностью обнаруживается влияние канонических идей, однако иногда схоластические идеи служат лишь для того, чтобы привести к прямо противоположным практическим выводам, а одна из основных черт схемы Тюрго, т. е. отождествление капитала с «авансами», восходит к Кенэ или Кантильону. Промышленники {hom-mes industrieux} делят свою прибыль с капиталистами, предоставляющими средства (Reflexions, LXXI). Доля, выделенная капиталисту, определяется, как и все другие цены (LXXV), путем игры предложения и спроса между заемщиками и заимодавцами (LXXVI); таким образом, анализ с самого начала твердо встраивался в общую теорию цен. На первый поверхностный взгляд процент — это цена, выплаченная за использование денег (LXXII, LXXIV). Но почему использование денег определяет цену или, иначе говоря, почему механизм предложения и спроса, как правило, приводит к тому, что деньги, имеющиеся в настоящее время, ценятся дороже по сравнению с будущими деньгами? Тюрго осознал неудовлетворительность ответа, что деньги, данные взаймы, — это сбереженные деньги. Он отвечает, что средства {fonds}, предлагаемые капиталистом, представляют собой движимое имущество {richesse mobiliere} или авансы, которые являются необходимым предварительным условием производства (LIII): капитал дает процент, поскольку он перекидывает мост через временный разрыв между затратами усилий на производство и готовой продукцией (LIX, LX). В наше время эта идея стала такой же избитой, как цитата из «Гамлета». Более того, многие из нас перестали верить в ее объяснительную ценность. Именно по указанным причинам читателю, возможно, трудно должным образом восхититься блеском приемов, с помощью которых Тюрго, развивая концепцию капитала Кантильона или Кенэ, связал феномен процента с самым элементарным фактом, касающимся производства. Предположения, что процентная ставка — это термометр, измеряющий (относительное) изобилие или нехватку (реального) капитала (LXXXVIII), иными словами, что процентная ставка отрицательно коррелирует с нормой сбережений и что процентная ставка определяет пределы возможности наращивать производство (LXXXIX), также приобретают дополнительный смысл в свете данной теории. Первое положение оставалось неоспоренным практически до наших дней, второе не опровергнуто и по сей день.

Как указывалось выше, А. Смит свел разные доктрины к определенному стереотипу, но при этом он опустил как раз наиболее многообещающие предложения, выдвинутые Юмом и (если он был знаком с Reflexions) Тюрго; в еще большей степени это относится к тезисам, которые он мог найти у Локка. Таким образом, его последователи начали с формулировки, в которой было значительно больше от Барбона, чем от любого из этих авторов. В «Богатстве народов» денежный аспект проблемы процента определенно сведен к форме или технике. «Заимодавец в действительности предлагает... не деньги, а... товары, которые можно купить на них» (книга II, глава 4 {Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. С. 259}), и в трудах «господ Локка, Ло и Монтескье» нет ничего о том, что увеличение количества золота и серебра приводит к снижению процентной ставки {там же}. Тенденцию снижения процента он объяснял точно таким же образом, как и тенденцию снижения прибыли (книга I, глава 9; эта глава в действительности посвящена тем же темам, что и глава 4 книги II). А. Смит, по-видимому, принимал указанные тенденции как бесспорные факты с оговоркой относительно возможностей «приобретения новой территории или развития новых видов торговли и промышленности». Это вполне логично, поскольку, как теперь уже стало ясно, в схеме Смита обе тенденции представляют собой одно и то же. А. Смит делает между ними следующее различие: прибыль также включает компенсацию за «неприятности {trouble} и риски», в то время как заимодавец получает свои проценты без этой компенсации. Но этому различию отводится второстепенное значение. В основном прибыль — это «прибыль с запаса капитала {stock}», а проценты, идущие капиталисту-нанимателю, получены за одолженный «капитал» (в форме товаров).

Является ли этот капитал его собственным, или он его занял у другого лица, обеспечение им работников — основная функция бизнесмена. Прежде всего и главным образом он — «капиталист», и в качестве капиталиста является типичным нанимателем труда, основная функция которого состоит в том, чтобы обеспечить этим капиталом рабочих, хотя капиталист-наниматель не обязательно должен сам производить найм; в этом случае...

[Данный абзац был написан на желтом листке, оставшемся не вырванным из блокнота, и был явно не закончен. Страница, исписанная примечаниями в виде немецких стенографических знаков и обычного письма по-английски, воспроизведена в Приложении.]

в начало

Примечания

1-1. [Хотя данная глава была, по всей видимости, написана довольно рано, она осталась незаконченной и неотпечатанной на машинке при жизни И. А. Шумпетера. Страницы, написанные от руки, не были пронумерованы, и иногда обнаруживалось два или три варианта одной и той же страницы. Глава была скомпонована с помощью Артура В. Марджета.]↑

1-2. Выражение «реальный анализ» не очень удачно. В частности, оно влечет за собой путаницу, поскольку слово «реальный» имеет много других значений. Это выражение подчеркивает реальность процессов в том смысле, что они являются немонетарными. Но мы обычно используем слово «реальное» для денежных количеств, «скорректированных» в соответствии с изменением определенным образом измеренного уровня цен. Например, мы говорим о реальном доходе, имея в виду денежный доход, разделенный на индекс стоимости жизни. Эти «скорректированные» денежные количества все-таки остаются денежными количествами и используются наряду с нескорректированными в монетарном анализе. Следовательно, наше различие не должно отождествляться с различием между анализом в постоянных и «текущих» ценах. Кроме того, как реальный, так и монетарный анализ мы определяем как чистые типы, чтобы четко выразить важную истину. На практике же таких чистых типов не существует.

Следовательно, в действительности контраст выражен менее резко, чем в нашем анализе. Между идеальными типами существует много промежуточных звеньев. Исследователи, работающие в рамках и реального, и монетарного анализа, вынуждены использовать концепции и аргументы, принадлежащие друг другу. Сторонники реального анализа часто использовали монетарную концепцию капитала; сторонники монетарного анализа всегда пользуются в сущности «реальной» концепцией занятости.↑

1-3. Термин введен профессором Рагнаром Фришем.↑

1-4. Некоторых читателей, возможно, заинтересует пример, приведенный из ведущей системы современного монетарного анализа, т. е. из кейнсианской системы. Читатели, совершенно незнакомые с последней, могут пропустить данное примечание. Основные переменные этой системы — это количество денег (общая сумма спроса на кассовые остатки и их предложение), национальный доход, потребление и инвестиции, причем все величины измерены или в деньгах, или в единицах заработной платы (денежная заработная плата идеальной единицы труда). Этим денежным агрегатам соответствуют агрегированные функции, или «графики» (schedule), основанные на предположениях об агрегатном поведении домохозяйств и фирм: график предельной склонности к потреблению, график предпочтения ликвидности и график предельной эффективности капитала (см. часть V, глава 5). Цены отдельных благ непосредственно не рассматриваются, кроме процентной ставки. Следует отметить, что, хотя процентная ставка не является агрегированной величиной, она хорошо вписывается в систему агрегированных переменных, так как в отличие от любой другой индивидуальной цены ее легко поставить в значимую зависимость по отношению к ним: установление зависимости между ценой на пшеницу и общей суммой инвестиций обычно не имеет смысла, а зависимость между процентной ставкой и суммой чистых инвестиций смысл имеет. Следовательно, мы должны расширить наше представление об агрегированных переменных. чтобы охватить любые неагрегированные переменные, которые можно и нужно ввести в агрегированную систему. Кроме процентной ставки другим наиболее важным примером является ставка заработной платы.↑

1-5. Эта точка зрения с непревзойденной энергией и блеском была сформулирована Джоан Робинсон в работе «The Theory of Money and the Analysis of Output» (Review of Economic Studies. 1933. Oct.). С ее точки зрения, «теория денег», называемая нами монетарным анализом, в действительности идентична теории общественных агрегатов и в конечном счете теории общего объема производства, выраженного в денежных оценках потребления и инвестиций.↑

1-6. Частично признавая это, современные сторонники монетарного анализа, и в частности их ведущий представитель лорд Кейнс, часто вводят весьма значительное ограничение: они принимают организацию и методы производства, а также объем капитала как данные (в течение краткосрочного периода), сводя, таким образом, стоящую перед ними задачу к вопросу о том, что (в краткосрочный период) определяет степень использования данного промышленного аппарата; идя по пути дальнейшего упрощения, они отождествляют эту большую или меньшую степень использования промышленного аппарата с большей или меньшей занятостью рабочей силы; таким образом, рост или сокращение инвестиций просто означает увеличение или уменьшение фонда заработной платы. Легко понять, что в данном конкретном случае положительные и отрицательные инвестиции в значительно большей степени компенсируют друг друга, чем в общем случае, а следовательно, их алгебраическая сумма значительно более адекватно выражает это суммарное воздействие на экономический процесс. Однако читатель должен обратить внимание на следующее: а) данное ограничительное допущение абстрагируется от самой сути капиталистической действительности, все явления и проблемы которой (включая краткосрочные) связаны с непрестанным созданием нового, в том числе принципиально нового, оборудования; б) учитывая это, модель, построенная на данном ограничительном предположении, почти не применима к вопросам практической диагностики, прогнозирования и, прежде всего, экономической политики, если ее не подкрепить дополнительными внемодельными соображениями.↑

1-7. Все сказанное отлично подтверждается на примере США.↑

1-8. Из сонма победителей выделились Тюрго и А. Смит, которые в последующий период нашли союзника, довершившего победу. Это был Ж. Б. Сэй. Лорд Кейнс, у кого я позаимствовал выражение «подпольное существование» (underworld), так хорошо отражающее статус монетарного анализа в XIX в., датирует победу реального анализа полемикой между Рикардо и Мальтусом (General Theory. P. 32). Это неверно, но есть доля правды в его заявлении, что взгляды на политику, связанные с реальным анализом, «завоевали Англию (и остальной мир. — И. А. Шумпетер] так же прочно, как Святая инквизиция завоевала Испанию». Действительно, любая мысль с оттенком монетарного анализа вызывала неодобрение не только как ошибочная, но и как не вполне отвечающая нравственным требованиям; дело в том, что монетарный анализ связывался (нет нужды добавлять, что не всегда безосновательно) с защитой дилетантской и легкомысленной политики, а также (особенно в США) с поддержкой свободной банковской деятельности и внедрения серебра.↑

1-9. Эти факторы являются хорошими примерами идеологического влияния, если мы определим идеологию в более широком и полезном смысле, чем это делают марксисты. В этом смысле понятие идеологии охватывает любую навязчивую идею, ограничивающую диапазон нашего видения и порабощающую нашу мысль. Например, если мы считаем, что любая мысль любого автора, имеющая оттенок «меркантилизма», уже в силу одного этого не может быть верна или что следует любой ценой избегать всего, что может быть названо словом «инфляционизм», то это вполне можно назвать навязчивой идеей.↑

1-10. Becher J. J. Politischer Discours von den eigentlichen Ursachen dess Auffund Abnehmens der Stadte, Lander, und Republicken, in specie, wie ein Land folckreich und nahrhafft zu machen und in eine rechte Societatem civilem zu bringen (т. е. как сделать страну богатой и густонаселенной и превратить ее в настоящее общество). Иоганн Иоахим Бехер (1635-1682) был в некотором роде авантюристом. Будучи по профессии врачом и химиком, он прибыл в Вену исполненный планов и прожектов и играл там определенную роль, пока ему не пришлось бежать от кредиторов. Однако его энергия и самобытность получили всеобщее признание, включая даже таких людей, как Лейбниц и Шталь.↑

1-11. Лорд Кейнс (см. General Theory. Ch. 23) проявил не только благородство, но даже сверхблагородство, признав вклад «меркантилистов». Хотя это вызывает восхищение с нравственной и эстетической точки зрения и свойственно человеку, больше заботящемуся о деле, которому он себя посвящает, чем о собственных притязаниях на оригинальность, это легко может привести к созданию несколько искаженной картины и сделать менее заметным количество «доаналитической мудрости» и ошибок, вошедших в эти работы. Он не упоминает Бехера. Вместо этого он упоминает В. фон Шредера (W. von SchrOder, 1640—1688; основной труд: Furstliche Schatz- und Rentkammer. 1686), менее значительного и, что важнее, менее самобытного современника Бехера, на которого, по-видимому, повлияли и Бехер, и Томас Ман.↑

1-12. Посмертная слава Бехера была взлелеяна панегириками многих немецких историков. Следуя за Рошером (Roscher. Geschichte der NationalOkonomik in Deutschland. 1874. P. 270), они продолжали перечислять множество более или менее интересных моментов в учении Бехера, например его концепцию трех конфигураций рынков, которые он весьма не одобрял: monopolium (монополия), propolium (спекулятивная скупка товаров в ожидании роста цен) и polypolium (совершенная конкуренция). В этом нет ничего существенного. Его неодобрение совершенной конкуренции и его почти кейнсианская нелюбовь к laissez-faire теперь, несомненно, были бы оценены более благосклонно, чем в XIX в., но, по всей видимости, его аналитическое понимание проблемы было, скорее всего, ниже, а не выше аргументации в пользу свободной конкуренции более позднего времени.↑

1-13. О Поттере и Ло см. ниже, § 2, 5.↑

1-14. Эта идея связана с концепцией совокупного спроса (в денежном выражении) на выпущенную продукцию в целом, а следовательно, можно считать, что она предвосхищает мальтузианскую (и кейнсианскую) концепцию совокупного спроса, которую мы обсудим позднее. Уже отмечалось, что почти через сто лет после Буагильбера в принципе та же мысль была поддержана Дж. Ортесом (см. главу 3, § 4d): сказать, что общий потребительский спрос является ограничивающим началом производства (занятости), — это то же самое, что назвать его активным началом производства.↑

2-1. [И. А. Шумпетер хотел предложить в качестве заглавия данного раздела выражение «Ground Theory» (Grundlagenforschung), но он уже использовал термин «Fundamentals» (Основы) в заглавиях соответствующих разделов части III (глава 7, § 2) и части IV (глава 8, § 3).]↑

2-2. Слова «металлизм» и «картализм» заимствованы у Кнаппа (Knapp G. F. State Theory of Money; см. упоминание об этой работе в части IV, главе 8, § 3). Поскольку, согласно мнению сторонников металлизма, теория денег выводится непосредственно из логически предшествующей ей теории бартера, то металлистские теории являются (приблизительно или точно, я не уверен) тем, что Л. фон Мизес назвал каталлактическими теориями денег (καταλλαττειγ— менять). Но слово «металлизм» нагляднее передает суть вопроса; кроме того, оно дает возможность легче перейти к монометаллизму и т. п.↑

2-3. Здесь мы коснемся в высшей степени интересного методологического вопроса. [Здесь И. А. Шумпетер написал: «Пожалуйста, оставьте оставшуюся часть страницы для примечания».]↑

2-4. [Следующие несколько страниц были вставлены И. А. Шумпетером в данный раздел из раннего варианта, отпечатанного на машинке в марте 1944 г. (см. Приложение).]↑

2-5. Несостоятельность теоретического металлизма я считаю само собой разумеющейся, т. е. с точки зрения чистой логики неверно, что деньги в основном являются товаром или должны обеспечиваться одним или несколькими товарами, чья меновая ценность в качестве товара является логической основой их ценности как денег. Содержащаяся в этом рассуждении ошибка заключается в смешивании исторического происхождения денег (которое во многих случаях, но не всегда и не повсеместно связано с тем, что некоторые товары, будучи особенно ходовыми, стали служить посредником при обмене) и их природы или логики, полностью независимой от товарного характера материала, из которого они состоят. Этот тип ошибки очень часто встречается во всех областях общественных наук, особенно на ранних стадиях, поскольку требуется обладать значительным аналитическим опытом, чтобы понять, что прежние примитивные формы общественных институтов могли быть сложнее современных и могли скорее скрывать, чем обнаруживать существенные логические моменты. Мы вскоре вернемся к этому.

Однако можно все это понимать и все же быть практическим металлистом, т. е. верить, что в некоторых или во всех случаях эффективная привязка денежной единицы к золоту, например, является лучшим способом построения денежной системы или обеспечения ее функционирования. Однако этот тезис не является делом одной лишь чистой теории и может быть верным или неверным в зависимости от обстоятельств и индивидуальных или групповых точек зрения и интересов. Но несмотря на логическую независимость друг от друга теоретического и практического металлизма, читатель не удивится тому, что их не всегда легко различить. Лишь немногие авторы высказываются вполне определенно. Большинство по сей день имеют обыкновение смешивать оба вида металлизма; но практические металлисты и практические антиметаллисты часто обнаруживают тенденцию подкреплять свои аргументы относительно практической целесообразности связывания денежной единицы с определенным количеством металла положениями из металлистской или антиметаллистской теории. Трудности интерпретации усугубляются двумя дополнительными фактами: с одной стороны, металлистские и антиметаллистские взгляды не так строго несовместимы, как можно было бы ожидать; напротив, они допускают много нюансов; с другой стороны, выражения типа «деньги — это билет» , казалось бы ясно указывающие в одном из альтернативных направлений, могут значить очень мало. С подобными трудностями мы встречались очень часто, изучая взгляды Аристотеля. Я далеко не уверен, что был прав, отнеся его к теоретическим металлистам. Галиани, к которому мы сейчас обратимся, интерпретировал его взгляды в противоположном смысле. В том случае, когда работы написаны без учета теоретических основ, часто оказывается, что чем глубже мы погружаемся в изучение идей авторов, тем сложней преодолеть эти трудности. Все, что будет сказано в данном тексте, следует понимать в свете этих рассуждений. Я предпочел откровенно выразить свои сомнения, а не вещать с уверенностью, которой я не чувствую.↑

2-6. Автор «Очерка о человеческом понимании» обладал широким научным кругозором, а о неугасающем интересе Локка к экономическим фактам и проблемам достаточно убедительно свидетельствует его дневник. На основании его материалов можно было бы выстроить всестороннюю систему его экономических идей. Такие попытки делались неоднократно, возможно, наиболее преуспели в этом В. Рошер (Roscher W. Zur Geschichte der englischen Volkwirthschafts-lehre. 1851) и Дж. Бонар (BonarJ. Philosophy and Political Economy. 1893). Тем не менее, хотя мы упомянули и снова упомянем его имя в других контекстах, место Локка в истории экономического анализа основано исключительно на его исследованиях монетарных проблем. Особенно значительны работы Some Considerations of the Consequences of the Lowering of Interest, а также Raising the Value of Money (1692). Further Consideration... (1695) добавляет мало интересного к предыдущим. Несмотря на то что дата и форма публикации указывают на то, что эти работы послужили откликом на происходившую в то время полемику, они охватывают развитие экономической мысли за десятилетия и благодаря глубине проникновения автора в суть основных принципов значат несравненно больше, чем трактат на злобу дня, а также больше, чем можно ожидать, исходя из их заглавий. Но все же мы не можем назвать эти работы великим, тем более безошибочным вкладом в монетарный анализ. В них часто встречаются промахи и, какова бы ни была степень их «субъективной оригинальности», содержится мало такого, что уже не было бы сказано так же хорошо или лучше другими авторами приблизительно в то же время. Влияние упомянутых трудов было значительно также и на европейском континенте.

Наше право классифицировать Локка как металлиста может быть вполне установлено из построения его аргументации. Однако могут возникнуть сомнения на этот счет ввиду утверждения Локка, что деньги существуют в силу общего «согласия». Возникает тот же вопрос, что и в связи с συνθηκη у Аристотеля (см. главу 1), и, я думаю, на него можно ответить таким же образом: с одной стороны, даже если деньги развились из обычая использовать один товар в целях опосредованного обмена другими товарами (чтобы облегчить осуществление бартера), мы можем выразить суть этого, сказав, что люди «согласились» на выбор данного товара; с другой стороны, хотя этот денежный товар приобретает «цену» посредством действия рыночного механизма, можно сказать, что эта цена складывается на основе «соглашения», как и любая другая.↑

2-7. Работа Дэвида Юма «О деньгах» (Ните David. Of Money) является одним из главных вкладов в теорию и содержится в его Political Discourses (1752). Место, занимаемое этой работой в истории экономической науки, хотя и не является незаслуженным, объясняется скорее выразительностью и точностью формулировок результатов предыдущих достижений, чем какими-либо новшествами. Однако это не обязательно исключает «субъективную оригинальность». Основные пункты будут упомянуты в тексте.↑

2-8. Vaughan Bice. A Discourse of Coin and Coinage. Около 1635 (опубл. в 1675 г.; переизд.: McCulloch. Select Collection of Scarce and Valuable Tracts on Money. 1856). Внимательное прочтение этой достойной доверия работы может послужить противоядием для всех, кто привык рассматривать работы XVII в. по монетарным проблемам как безнадежную бессмыслицу. Она может также проиллюстрировать трудности интерпретации, указанные в сноске 6. Райе Воэн четко вписывается в типично металлистскую позицию, но при объяснении природы денег использует фразы, которые, будучи вырваны из контекста, дали бы повод для их интерпретации как антиметаллистских высказываний.↑

2-9. Эссе Джозефа Харриса (1702-1764) (Harris Joseph. Essay upon Money and Coins. In 2 parts. 1757, 1758) имеет некоторое право на то, чтобы считаться одной из лучших работ XVIII в. в области монетарного анализа. Для нас важность этой работы заключается, конечно, не в различных рекомендациях, благодаря которым его имя сохранилось в истории (его монометаллизм, его взгляды на внешнюю торговлю, довольно близкие взглядам Юма и Смита, и т. д.), и не в его многочисленных исторических ссылках, а в том, что можно назвать теоретической опорой его теории денег и международных экономических обменов; он рассматривал данную тему в широких рамках общих экономических принципов, которые никогда не упускал из виду. Таким образом, его трактовка выгодно контрастирует с трактовкой тех авторов, старых или новых, кто не смог понять, что любая удовлетворительная теория денег включает теорию экономического процесса в целом.↑

2-10. Среди металлистов имелось множество сторонников центральных национальных банков. Одним из них был автор проекта 1576 г.; другим — Джон Кэри (Сагу John. I) An Essay on the Coyn and Credit of England. 1696; 2) An Essay towards the Settlement of a National Credit. 1696). Все авторы, выступавшие за основание Банка Англии, были, насколько мне известно, металлистами.↑

2-11. Ortes. Economia Nazionale (1774). Его теоретический антиметаллизм, согласно которому деньги определялись как символ богатства и четко исключались из статей, составляющих само богатство, представляет собой поразительную параллель работе сэра Джеймса Стюарта. Буагильбер был антиметаллистом в том смысле, что он не рассматривал золото и серебро — а также, мы можем добавить, и любой другой товар — как материал, по сути своей пригодный для роли денег. На вопрос, почему деньги должны всегда быть сделаны из материала, который может служить и другим целям, он правильно отвечает, что изготовленные таким способом деньги являются залогом или обеспечением (gage) получения в будущем того, что действительно желает получатель, и что подобный залог практически необходим повсюду, где доверие к плательщику не безусловно. Отрицание того, что понятие денег для своей логической завершенности требует включения в него товарного элемента, а затем введение последнего (убедительное или неубедительное) по причинам практического удобства является истинным определением теоретического антиметаллизма, сочетающегося (если эти доводы будут сочтены вескими) с практическим металлизмом. Однако термин «залог» употребляется также и металлистами. Мы находим его, например, в объяснении природы денег, данном Р. Воэном.↑

2-12. Банки Амстердама, Гамбурга, Генуи и Венеции.↑

2-13. Если между этими двумя выражениями существует разница, то я ее не уловил.↑

2-14. Следует заметить, что использование слова «товар» не делает Стюарта металлистом, поскольку товар, который по определению не может служить другой цели, кроме исполнения денежной функции, не является товаром в смысле, принятом в металлистской теории.↑

2-15. Он упоминал «макуту», единицу, которая, как предполагается, имела хождение у западноафриканских племен. Возможно, его навел на эту мысль Монтескье в «Духе законов» (Montesquieu. Esprit des lois. Book XXII. Ch. VIII). Он тоже был антиметаллистом и привел «макуту» в качестве примера денежной единицы, которая, по его мнению, была «чисто идеальным знаком» ценности. Однако подлинность данного примера сомнительна.↑

2-16. Я не знаю ни одного очевидного признания этого факта до Вальраса, но Галиани подразумевал его, поскольку выступал за узаконенное, хотя и переменное, соотношение ценностей золота и серебра из практических соображений. Аналогичная заслуга может быть приписана и Мэсси.↑

2-17. Если бы экономисты выражались более ясно, то вопрос, в чем именно заключается это мошенничество, мог бы послужить в качестве теста на отсутствие или присутствие металлистских убеждений. Если, по мнению экономиста, мошенничество состоит в лишении кредитора части причитающегося ему металла, то перед нами металлист. Если же автор считает, что это мошенничество проявится только если вследствие порчи или девальвации монеты увеличится количество денег в обращении, что, таким образом, уменьшит потенциальную долю кредитора в вещах, которые можно купить за деньги, то перед нами карталист. Логическая основа этого различия слишком очевидна, чтобы ее пояснять, но, возможно, следовало бы указать, что существует также и практическая разница: правительства, предпринявшие девальвацию, не нуждаются и часто не прибегают к вливанию в оборот соответствующего количества денег. Они могут хранить их (все или частично) или использовать для платежей иностранным кредиторам. Имеются и другие причины, по которым этот свободный доступ правительства к деньгам не обязательно повлияет на цены. Его даже можно обернуть на пользу кредиторам. Действительно, современный опыт ясно показывает, что девальвация и обесценивание денежной единицы — разные вещи, и теперь их повсеместно различают.↑

3-1. Поступая так, мы, конечно, проявляем несправедливость к его предшественникам, к которым он и сам был невероятно несправедлив. Например, развивая аргументацию Давандзати, он пишет о нем с чувством совершенно неоправданного превосходства. Кроме того, не следует забывать, что теория Галиани была по сути схоластической. Подобно многим другим экономистам, он не допускал, что многим обязан своим предшественникам, причем не только в этом вопросе. В своей социологии, или, если угодно читателю, социальной философии, он в очень многих вопросах опирался на Вико, также не признав этого. См. работу Тальякодзо: Tagliacozzo. Economist!. Napolitani dei sec. XVII e XVIII. P. XV (самая прекрасная страница из всех известных мне работ, посвященных творчеству Вико) и последующие страницы; см. также работу Ф. Николини (Nicolini F. Giambattista Vico e Ferdinando Galiani//Giornale storico della letteratura italiana. 1918) и, кроме того, примечание к его изданию произведения Галиани (Gallant. Delia Moneta. 1915). Однако, будучи философом, Николини склонен преувеличивать зависимость Галиани от Вико, которая невелика в том, что касается техники анализа.↑

3-2. Был еще один итальянский автор, писавший на тему денег, — Джованни Чева (Ceva Giovanni. De re nummaria, quoad fieri potuit [I] geometrice tractata... 1711), инженер из Мантуи, который, насколько мне известно, не добавил ничего к теории денег, но ни одна история экономического анализа не может себе позволить пройти мимо его творчества по причине его глубокого проникновения в природу экономической теории: реальные явления всегда неясны и невероятно сложны; практика всегда minus exacta {лишена точности} следовательно, чтобы понять суть вещей, мы должны построить рациональные модели с помощью предпосылок (petitiones), иначе нам всегда придется двигаться в ночной тьме (versari in obsurissima nocte), а наилучший способ управляться с этими моделями — математический. Однако понадобились два столетия, чтобы эта методология утвердилась.↑

3-3. Количество труда, в свою очередь, как указывается, равняется расходам рабочего на поддержание существования (spesa del nutrimento -{расходы на питание — ит.}). Данный отрывок не рикардианский по форме, но его можно интерпретировать в духе теории Рикардо. Скорее, однако, он восходит к Кантильону.↑

3-4. Le commerce et Ie gouvernement (1776); см. главы 2 и 3.↑

3-5. См. ниже, часть III, глава 3, § 1a ↑

3-6. Bernoulli Daniel. Specimen theoriae novae de mensura sortis (опубл. в 1738г. в Commentarii academiae scientiarum imperialis Petropolitanae; на немецкий язык переведена профессором Альфредом Прингсхаймом: Die Grundlage der modernen Wertlehre: Daniel Bernoulli... 1896). Перевод снабжен пояснительными примечаниями А. Прингсхайма, а также весьма полезным введением Людвига Фика. Однако нетвердость наших знаний о развитии экономических доктрин подтверждается тем, что господин Фик не только назвал Бернулли предтечей Госсена, Джевонса, Менгера и Вальраса, но также счел его одним из первых, если не первым, кто признал, что ценность не является внутренним свойством вещей, а представляет собой зависимость между оценивающим лицом и оцениваемыми вещами, хотя это было совершенно ясно еще ученым-схоластам и, во всяком случае, десяткам авторов XVIII в., не знакомых со статьей Бернулли.↑

3-7. Это становится особенно ясно, если мы рассмотрим точную формулировку. Пусть х обозначает доход индивида, а у — «удовлетворение», извлеченное из дохода. Тогда, согласно гипотезе Бернулли,

dy=Kdx/x или dy/dx=K/x,

где коэффициент пропорциональности К — постоянная величина для каждого индивида, но разная для разных лиц, причем диапазон изменения коэффициентов К для отдельных лиц связан с индивидуальной разницей вкусов или силы чувств (кажется, Бернулли приписал один и тот же К всем индивидам, за исключением не представляющих интереса отклонений от нормы, но это неважно); dy/dx — бесспорно, предельная, или последняя, степень полезности (final degree of utility); следовательно, это понятие было впервые ясно выражено в 1738г. Как утверждал Бернулли, его основная идея была предвосхищена (в 1728г.) математиком Крамером, который, однако, предложил другую гипотезу, касающуюся формы функции предельной полезности:

однако в ограниченных пределах гипотеза Бернулли вполне разумна, хотя в ней не используется все, что мы знаем или думаем, что знаем, о поведении этой функции (см. часть IV, глава 7).

Поскольку даже те, кто верит в измеримость полезности или степени удовлетворенности, не смогут с уверенностью сказать что-либо о поведении этой функции в чрезвычайных ситуациях, например при доходах, ниже которых индивид уже не сможет выжить, лучше исключить подобный «прожиточный минимум» из рассмотрения. Если мы обозначим его буквой а, то общая удовлетворенность, полученная из суммы дохода b, может быть выражена определенным интегралом

↑

3-8. Однако позволительно кратко намекнуть на два из них. Во-первых, работа оставалась практически неизвестной экономистам, пока наконец не была замечена теми из них, кто самостоятельно пришел к тем же или аналогичным идеям. Фик упоминает Германна (1832), Ланге (Lange F. A. Die Arbeiter-frage... 1865) и особенно Джевонса. Мне некого добавить к этим именам. Это пренебрежение удивительно еще и потому, что формула Бернулли получила поддержку Лапласа в его «Аналитической теории вероятностей» (Laplace. Theorie analytique des probabilites. 1812), которая, разумеется, была широко известна. Второй факт заключается в том, что попытка Бернулли решить Санкт-Петербургский парадокс не относится к числу многих ценных вкладов в науку, содержащихся в его статье, хотя она и была ее главной целью. Задача заключалась в следующем. Нужно подбросить вверх какую-нибудь монету n раз. Х обещает У заплатить ему 1 доллар, если монета с первого раза упадет орлом вверх; 2 доллара, если монета упадет орлом только со второго подбрасывания; 4 доллара, если монета упадет орлом вверх только после третьего подбрасывания и т. д. Следовательно, ряд возможных выигрышей У есть 1, 2, 2², 2³, ... 2^n-1. Мы выводим его математическое ожидание выигрыша, умножив каждый из возможных выигрышей на его вероятность, т.е., если монета без изъянов, на 1/2, 1/4, 1/8 и т.д. Мы видим, что в результате умножения каждый член ряда сводится к 1/2, т.е. в итоге мы получаем для У полное математическое ожидание, равное n/2. Если n может стать больше любого наперед заданного числа, мы получаем математическое ожидание, превышающее любую сумму, которую можно назвать. Тем не менее очевидно, что никто не заплатит Х за право сыграть в эту игру какую-либо значительную сумму (читатель может поставить себя на место У). Почему? Бернулли думал, что для ответа на данный вопрос достаточно скорректировать возможные выигрыши, применив к ним свою гипотезу, которая предполагает конечное «моральное» ожидание вместо «бесконечного» математического. Но эта процедура, не лишенная смысла сама по себе, не решает задачу. Не помогли этому и примечания профессора Прингсхайма к сделанному им переводу, хотя их ни в коем случае нельзя считать неуместными. Мы не имеем возможности продолжить данную тему, но читатель ошибется, если решит, что она не представляет интереса для экономиста. Напротив, теория азартных игр очень важна для решения многих задач экономической логики. В доказательство можно привести недавно вышедшую книгу профессоров Моргенштерна и фон Неймана «Теория игр и экономическое поведение» (Morgenstern Neumann, von. Theory of Games and Economic Behavoir. 1944). И первым исследователем, сделавшим шаг в этом направлении, был Бернулли. В экономической теории между первым и вторым шагом может пройти 206 лет — примерно такой же период времени, как и в случае со статистической кривой спроса.↑

3-9. Я благодарен г-ну Э. Марцу за то, что он привлек мое внимание к этому отрывку. Любопытный факт. Сэр Томас не только использовал и, насколько мне известно, изобрел термин «олигополия», который играет такую огромную роль в современной теории, но он использовал его в абсолютно таком же значении и сразу же указал на то свойство, которое современная теория подчеркнула только через 410 лет. И это несмотря на то, что идея Мора, несомненно, была важной и многообещающей, а «Утопия» повсюду находила большое число читателей. Правда, данного отрывка не оказалось в переводе латинского оригинала на английский язык.↑

3-10. Отсылаем читателя к «Меркантилизму» профессора Хекшера (Heckscher. Mercantilism I. P. 269), где дана блестящая интерпретация этой борьбы за «свободную торговлю» в понимании экономистов XVII в. Если читатель последует данному совету, то его несомненно удручит отсутствие прогресса в политических и общественных дискуссиях на данную тему, как, впрочем, и на другие.↑

3-11. См.: Heckscher. Mercantilism. P. 273-274 — особенно аргументацию сэра Эдвина Сэндиса, пламенного борца с «трестами», которую он изложил в 1604г. во время дебатов в Палате общин. Сэндис выступил за то, чтобы «название монополии... надлежащим образом распространилось на все случаи непропорционально малого числа продавцов... “Если десять человек осуществляют торговлю всеми лошадьми в Англии, значит, они являются монополистами". Как анализ это, разумеется, не вызывает восторга, но ясно, что в неудачной попытке сэра Эдвина выразить свою идею было нечто существенное».↑

3-12. Другие аргументы в защиту монополии сводились либо к отрицанию ее наличия (по большей части эти аргументы были справедливыми, если следовать строгому определению монополии, но именно в силу этого неубедительными), либо к утверждению, что в некоторых случаях (особенно при торговле с нецивилизованными странами, где протекционизм играл важную роль) монополитическая организация являлась практической небходимостью, либо к другим доводам, которые, какой бы практический вес они ни имели, не представляют интереса с точки зрения техники анализа. Одним из лучших, если не лучшим примером изложения «защитных» аргументов, с которыми мне довелось ознакомиться, является работа Джона Уилера {Wheeler John. A Treatise of Commerce. Wherein are showed the Commodities arising by a well ordered and ruled trade... 1601). Это, несомненно, было «апологией» Компании купцов-авантюристов, в которой Уилер занимал должность поверенного. Но с нашей точки зрения это не может послужить причиной отказа от рассмотрения данной работы.↑

3-13. Надеюсь, нам нет нужды принимать слишком всерьез его предположение, что меновая ценность одного товара по отношению к другому (меновое соотношение) будет «обратно пропорциональна его количеству». Возможно, существует связь между этим положением и гиперболическим законом спроса, выведенным его другом Верри, который, однако, не вызывает аналогичных возражений, но, напротив, может быть отмечен как первая попытка придать точную форму кривой спроса: если р — цена в денежном выражении, q — количество, а с — константа, то, согласно закону Верри, pq = с.↑

3-14. «Трактат о богатствах» Ашиля Николя Инара (Isnard Achille Nicolas. Traite des richesses) вышел в свет в 1781 г. и, таким образом, не вошел в материал, «кодифицированный» А. Смитом. Однако возникает вопрос о влиянии последнего на Инара. Трактат Инара мог быть создан в результате внимательного просмотра им «Богатства народов». Инар не упоминает в своей работе А. Смита, если только я не просмотрел ссылку. Заглавие книги включено в список математических работ, составленный Джевонсом; из него я и узнал о ее существовании. Я не нашел ни единого следа ее влияния на последующее развитие экономического анализа.↑

3-15. Marshall A. Principles. 4th ed. P. 58 (рус. пер.: Маршалл А. Принципы экономической науки. М.: «Прогресс-Универс», 1993. Т. III. С. 191. Приложение B В русском переводе вместо термина «ценность» употребляется «стоимость».— Прим. ред.).↑

3-16. [Написав эти строки, И. А. Шумпетер, по-видимому, изъял из рукописи несколько страниц, посвященных А. Смиту, включая «Путеводитель». Этот материал был восстановлен редактором и помещен в главе 3, § 4е.]↑

3-17. До сих пор еще недостаточно признано, что термин «трудовая теория ценности» имеет несколько разных значений. Однако данная тема была исчерпывающе разработана Дэвенпортом (Davenport Н. J. Value and Distribution. 1908).↑

3-18. Однако Рикардо не всегда понимал А. Смита ошибочно. Он также доказывал, что меновая ценность труда не свободна от колебаний, так же как меновая ценность других товаров. Но это замечание уместно только для того случая, когда труд принимается за счетную единицу, которая должна функционировать в течение некоторого времени.↑

4-1. Я говорю «вероятно», поскольку мне самому неизвестны примеры более или менее ясной аргументации. Случаи, упомянутые профессором Селигменом (Seligman. Bullionists//Encyclopaedia of the Social Sciences), неубедительны. Некоторые историки, относящие истоки этого типа «количественной теории» к средним векам или даже к древнеримскому юристу Павлу, неправильно поняли смысл латинского слова quantitas, которое нельзя переводить как «количество» (см. главу 1). Лучший пример, который я могу привести, — это работа Томаса де Меркадо (Mercado Tomas, de. Summa de tratos у contratos; 1-е изд. вышло в 1569г., в данной работе использовано издание 1571г.). Эта работа вышла на год позже работы Бодэна, о которой речь пойдет в основном тексте. К концу XVI в. признание влияния американского серебра на цены было широко распространенным, если не всеобщим, что вполне логично. Луис Валле де ла Серда (Fundacion, 1593; Desempeno, 1600) назвал рост цен «efecto muy natural de la rapida multiplication de los signos у moneda» {« весьма естественным эффектом быстрого увеличения количества денежных знаков »}. Слова «весьма естественный» в данном отрывке не имеют ничего общего с естественным правом, а просто подчеркивают несомненность или очевидность факта. Противоположное впечатление, высказанное профессором Гамильтоном и состоящее в том, что влияние притока серебра на цены упорно игнорировалось или отрицалось, возможно, объясняется тем, что многие более поздние авторы имели причины подчеркивать другие факторы роста цен, особенно в условиях Испании, а также тем, что большинство авторов были в то время, как и теперь, совершенно невосприимчивы по отношению к простейшим экономическим истинам.↑

4-2. Малин категорически заявляет: «Большое количество денег в обращении обычно создает дороговизну» (Tudor Economic Documents. III. P. 387). Это высказывание допускает приведенную выше интерпретацию. Ман рассуждает аналогичным образом. В качестве иллюстрации признания влияния, оказываемого увеличением «сокровища», что не подразумевает подлинной идеи количественной теории, можно привести речь сэра Роберта Коттона «Об изменении состава монеты» (1626); «Золото и серебро... являются товарами, оценивающими друг друга в соответствии с их изобилием или редкостью; а через них оцениваются и другие товары» (см. перепеч. текст: McCulloch. Scarce and Valuable Tracts on Money). Следует заметить, что концепция, которую мы назвали теорией «простого металлизма», т.е. теоретическим металлизмом без специфической количественной теоремы, дает достаточное основание для защиты «меркантилистов» от обвинений в том, что обычно они не осознавали влияния импорта обожаемого ими золота и серебра на цены, а всякий раз, как они это делали, они в действительности опровергали собственные доводы в пользу активного сальдо. Для понимания этого эффекта не требуется обращения к специфической или подлинной количественной теореме. Какими бы недостатками ни обладало предположение, что превышение стоимости экспорта над стоимостью импорта желательно, поскольку это принесет «сокровище» в страну, оно не опровергается доводом, согласно которому этот приток золота и серебра повысит цены и тем самым остановит экспорт. Во-первых, прежде чем прекратится экспорт, можно собрать много ценностей, а во-вторых, ввезенное «сокровище» окажет такое влияние, только если будет пущено в обращение, что не всегда имелось в виду. О других возможных линиях защиты этого тезиса речь пойдет ниже.↑

4-3. Работы Монтанари и Брискоу обсуждались в § 2.↑

4-4. Поскольку мы впервые имеем дело с данным аналитическим инстру ментом, в помощь начинающему следует сразу сделать несколько пояснений. Другие пояснения будут добавлены позднее (часть IV, главе 8). Уравнение обмена (также называемое уравнением Фишера — по имени наиболее значительно го из современных экономистов, который пользовался им как отправной точкой теории денег) теперь обычно записывается так: MV = РТ , где М — коли чество денег, V — скорость обращения, Р — уровень цен, а T — физический объем сделок. Уравнение Брискоу становится тождественным данному уравнению при V =1. Во-первых, отметим, что каждому из обозначений М, V, Р, Т можно придать любое из многочисленных значений, которые, конечно, долж ны быть согласованы друг с другом; например, М может означать только полновесную монету, или только законные платежные средства (legal tender), включая государственные бумаги, или только законные платежные средства плюс банкноты, минус резервы, предназначенные для погашения банкнот, или легальные платежные средства плюс банкноты, плюс вклады до востребования, минус резервы всех банков. Аналогично T может означать все сделки, или только сделки, имеющие отношение к производству и распределению, или только сделки, состоящие из выплат дохода и потребительских расходов, — последнее является определением, принятым Брискоу. Во-вторых, в отношении V следует принимать во внимание некоторые различия, представляющие особую важность. С одной стороны, мы можем принять V = РТ/М по определению. В этом случае уравнение обмена должно быть справедливо всегда и при всех обстоятельствах. Это, как говорится, чистая тавтология, или тождество, и его в действительности следовало бы записать как MV = РТ. Но нам не следует это делать. Мы можем также определить V независимо от трех других величин, например тем, сколько раз в среднем может быть выплачен доллар получателю дохода при данной организации общества.↑

4-5. Разумеется, еще более устаревшим было аналогичное уравнение, опубликованное в 1771г. Г. Ллойдом в его Essay on the Theory of Money. Мне знакомо только резюме этого эссе на итальянском языке, приложенное к работе Верри (Verri. Meditazioni^ в издании Кустоди Scrittori Classici.↑

4-6. Я уделил больше места, чем мог себе позволить, объяснению данной темы в ее самом элементарном виде, поскольку читателю важно понять, как эта тема представлялась в начале анализа: каждый следующий шаг затуманивает вопрос, создает двусмысленности, затрудняет понимание, но этот первый шаг совершенно ясен и прост. Я пользуюсь возможностью, чтобы добавить еще два момента, касающиеся уравнения обмена. Вернемся к нашему примеру: определенное количество монет обслуживает сделки, заключенные за 12 базарных дней. Прежде всего эти 12 базарных дней представляют собой обычай общества, институциональное устройство, которое не в силах изменить отдельные лица. Согласно нашему предположению, ни одна монета не может иметь большую скорость обращения. Но что если держатели некоторых монет в любой заданный базарный день откажутся истратить все имеющиеся у них монеты? Тогда мы сможем сказать, что монеты, не истраченные в один или несколько из базарных дней, имеют меньшую или даже нулевую скорость обращения. Но мы можем также сказать... [примечание не закончено].↑

4-7. По данному вопросу, а также по теме в целом см.: Holtrop M. W. (М. В. Холтроп). Theories of the Velocity of Circulation of Money in Earlier Economic Literature//Economic History: Supplement to the Economic Journal. 1929. Jan.; Marget (Маргет). Theory of Prices. Vol. 1.↑

5-1. См. главу 2. Вновь хочу привлечь внимание читателя к упомянутой книге профессора Ашера (Usher. The Early History of Deposit Banking in Mediterranean Europe. 1943). См. также работу Ван Диллена: Van Dillen. History of the Principal Public Banks. 1934 (в книге дан обширный перечень литературы).↑

5-2. Приведем два примера несравненно большей важности. Так называемая система Птолемея в астрономии не была просто «ошибочной». Она удовлетворительно объясняла огромную массу наблюдений. По мере накопления наблюдений, которые на первый взгляд не согласовались с этой системой, астрономы изобретали дополнительные гипотезы, которые подгоняли под нее упрямые факты. Так и классическая физика удовлетворительно объясняла все известные факты, пока ей не нанес жестокий удар отрицательный результат эксперимента Михельсона (1881). Но это не побудило физиков тотчас же отвергнуть классическую систему. Вместо этого эффект Михельсона был встроен в нее с помощью специальной гипотезы ad hoc Г. А. Лоренца (Н. A. Lorentz, 1895); и данная гипотеза удовлетворяла физиков до появления теории Эйнштейна примерно через четверть века после эксперимента Михельсона. Si licet parva componere magnis...[ Si licet parva componere magnis (лат.) — «Если можно сравнить малое с великим». Источник: Вергилий, «Георгики», IV, 176. — Прим. пер.]↑

5-3. Профессор Рист (Rist. History of Monetary and Credit Theory from John Law to the Present Day. 1940. Ch. 1), ведущий современный интерпретатор взглядов Кантильона, справедливо настаивает на том, что не существует никакой «тайны кредита», а разговоры о ней часто свидетельствуют об отсутствии ясности мышления. Но есть вопрос интерпретации, и есть пункт, требующий разъяснения. Допустим, какому-либо гардеробщику ресторана придет в голову отдавать напрокат сданные ему пальто, пока их владельцы едят. В этом случае может создаться трудная ситуация для гардеробщика, но здесь нет логического затруднения. Но допустим, что он фокусник и проявляет ловкость, дающую возможность двоим людям (владельцу и взявшему напрокат) носить одновременно одно и то же пальто. Разумеется, подобную ситуацию потребуется объяснить. Именно это и происходит в банковском деле, если в действительности, как говорит профессор Рист, банкноты и банковские вклады представляют собой не что иное, как «материальное воплощение скорости обращения денег». Я хочу воспользоваться возможностью, чтобы добавить, что в той мере, в какой это касается выводов относительно политики, я вполне согласен с ним. Лично я не испытываю ничего, кроме восхищения и благодарности за блестящие заслуги профессора Риста в оздоровлении финансов разных стран. Я отнюдь не сторонник схем земельных банков и их современных аналогов. Я просто интересуюсь теоретическими вопросами и некоторыми моментами истории.↑

5-4. Причиной провала была не данная идея... [сноска не закончена].↑

5-5. Отсюда не следует, что у Ло не было предшественников. Во-первых, идея регулируемого обращения прослеживается в аргументации большинства авторов банковских проектов до Ло. Однако нам представляется, что этот случай один из тех, где «приоритет» следует обусловить полнотой и глубиной понимания. Во-вторых, в каком-то смысле любое денежное обращение всегда регулируется. Вмешательства в эту сферу наблюдались во все времена. Но я имею в виду не это... [на этом сноска обрывается].↑

6-1. Читатель, конечно, понимает, что для отнесения теоретической схемы к такой группе еще недостаточно признать общеизвестные факты, согласно которым для того, чтобы производить, нужно иметь орудия труда и материалы, и что процесс производства занимает какое-то время, точно так же, как для принятия Ньютоновой физики недостаточно признать, что яблоко, сорвавшееся с ветки, упадет на землю.↑

6-2. При сравнении «Богатства» и «Размышлений» могут возникнуть некоторые сомнения относительно независимости взглядов Смита, поскольку Тюрго также говорит, по крайней мере когда речь идет о предпринимателях, что сбережения преобразуются в капитал sur-le-champ {немедлен-но} (курсив Тюрго). А слово immediately является точным переводом слова sur-le-champ. И это нельзя считать несущественным. Напротив, как мы скоро увидим, это является важной чертой обеих теорий и наиболее серьезным их недостатком. Вполне возможно, что подобная ошибка в обоих текстах возникла независимо, но это маловероятно.↑

6-3. До некоторой степени можно прояснить запутанную и сбивающую с толку массу противоречивых мнений о роскоши, во-первых, отбросив как не относящиеся к нашей теме, какими бы интересными они ни были с других точек зрения: а) мнения, основанные главным образом на нравственных мотивах; в этом случае пишущий может выступить «против роскоши», даже если его экономические выводы заставляют приписать ей «благоприятные» воздействия; b) мнения, явно связанные с негодованием буржуа против «роскошного образа жизни» «аристократического» слоя общества. Во-вторых, следует выделить разные значения, придававшиеся данному слову. В Англии XVIII в. слово «роскошь» (luxury) все чаще и чаще стало употребляться во множественном числе (luxuries) для обозначения предметов роскоши, т. е. товаров, не являющихся необходимыми; к числу необходимых относились «не только предметы, которые безусловно необходимы для поддержания жизни, но и такие, обходиться без которых, в силу обычаев страны, считается неприличным для почтенных людей даже низшего класса» («Богатство народов», книга V, глава 2 {Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. С. 620}). Таким образом, роскошью называлось потребление, превышающее уровень, который позднее был назван «социальным прожиточным минимумом». Оценка мнений относительно влияния роскоши в данном смысле осложняется двумя типами рассуждений, стоящих в стороне от основной проблемы: а) поскольку эти предметы роскоши импортировались, они становились объектом поношений из соображений соблюдения активного торгового баланса (см. следующую главу); b) поскольку потребление этих предметов предлагает относительно высокую заработную плату, роскошь рассматривалась многими авторами, особенно английскими, как помеха в борьбе за внешние рынки; этот довод параллелен доводу, изложенному в пункте (а), и вливается в более общую аргументацию относительно заработной платы, которой мы уже касались. Кроме этих двух типов соображений роскошь, понимаемая в данном смысле, рассматривалась главным образом с точки зрения высокого уровня потребления, которая обсуждалась в тексте (см. выше, § 1); этой точки зрения придерживались даже более поздние авторы, подчеркивавшие роль сбережений, такие как Юм, который приводил также довод, что производство предметов роскоши служит доказательством наличия «резерва рабочей силы», откуда правительство может черпать в случае необходимости. «Порочная» роскошь была рекомендована в качестве значительной движущей силы экономики Мандевилем, а также, хотя и с оговорками, Юмом. Типичным представителем этого направления был Бютель-Дюмон (Theorie du luxe. 1771). Очень мало истины в широкораспространенном мнении, согласно которому современники А. Смита или экономисты XVII в. нуждались в его напоминании о том, что «потребление является единственной целью всякого производства» (книга IV, глава 8 {там же. С. 478}).

Читатель должен заметить, что у Смита это заявление всего лишь банальность, полностью лишенная какого-либо дополнительного смысла, направленного против сбережений. Однако упомянутое значение слова «роскошь» не было единственным.

Существовало другое значение, в котором роскошь ассоциировалась с непроизводительным потреблением. Начиная с середины XVII в. и в дальнейшем было много дискуссий по этому поводу, что, как нам известно, занимало в большой степени и А. Смита. Два элемента, которые сочетает в себе данное значение, очень трудно отделить друг от друга, и за недостатком места мы не можем вдаваться в подробности этой не очень интересной темы. Слово «роскошь» употреблялось также в значении, противоположном бережливости, в этом смысле слово «роскошь» (Юм назвал бы его «чрезмерной» роскошью) употреблялось Томасом Мором, сетовавшим по ее поводу. Последнее значение более или менее четко проходит через всю литературу, посвященную данной теме; о роскоши в таком значении слова вновь заговорил Мальтус. Было еще одно значение, которое, возможно, имеет больше права, чем любое другое, считаться первоначальным: роскошь как стиль жизни, не соответствующий занимаемому положению. Стремление защитить нормы жизни привилегированного класса (приправленное возмущением бедных магнатов против богатых финансистов) явилось важным фактором политики, порождавшей законы, регулирующие расходы на предметы роскоши (хотя были и другие причины, такие как желание принудить людей сберечь средства на военные нужды). Поскольку данная точка зрения едва ли будет играть сколько-нибудь важную роль в нашей литературе, то небезынтересно отметить, что некоторое указание на это можно найти в «Богатстве народов». И наконец, слово «роскошь» имеет значение разорительных расходов (расходов, превышающих доходы). Желание уберечь людей, в частности наиболее известные аристократические и буржуазные семьи, от разорения было еще одним важным фактором, побуждающим проводить законы, регулирующие расходы. В обществах, центром которых является королевский двор, а образцом стиля жизни служит «великолепие высшего света», мода имеет значительно большее значение для всех классов, кроме беднейших, чем в буржуазном обществе. Поэтому законы, регулирующие расходы, если они эффективны, служат, пожалуй, наиболее удобным оправданием для придворного или крупного государственного чиновника, не желающего жить не по средствам, а также уберегают преуспевающего купца от следования соблазнительному примеру. Этим также объясняется, почему консультанты-администраторы, рассуждающие в духе принципов Бехера, сочли себя обязанными выразить неодобрение роскоши, понимаемой в данном смысле. Из обширной литературы на эту тему достаточно упомянуть работу Хуана Семпере-и-Гуариноса (1754-1830) (Sempere у Guarinos Juan. Historia del luxo у de leyes suntuarias de Espafia. 1788). [И. А. Шумпетер колебался, где поместить сноску о роскоши. На последней странице рукописи § 1 появился вопрос: «сюда * роскошь?».]↑

6-4. Об этом писал, например, Исаак де Пинто (Pinto Isaac, de. Traite de la circulation et du credit. 1771). Такой точки зрения придерживались многие, особенно во Франции.↑

6-5. Принятый план обычно приписывается Ричарду Прайсу (1723-1791): Price Richard. 1) An Appeal to the Public on the Subject of the National Debt. 1772; 2) The State of the Public Debts and Finance in 1783. Следует отделить саму идею от смелого выступления Прайса в пользу принятия его плана. Он утверждал, что «любое государство может без труда погасить все свои долги, сделав заем для данной цели», и за это был подвергнут граду незаслуженных насмешек. Сэр Натаниель Гулд (Gould Nathaniel. An Essay on the Public Debts... 1726) еще раньше публиковал аналогичные взгляды. Обе публикации вызвали оживленную полемику, в которую у нас нет ни возможности, ни необходимости вдаваться.↑

7-1. О взглядах Чайлда на эту тему мы узнали из работы сэра Томаса Калпепера (Culpeper Thomas. Tract against the High Rate of Usurie. 1621; доп. изд. — 1641). Этот трактат вместе с другим, не публиковавшимся ранее, был переиздан и снабжен предисловием его сыном, также сэром Томасом (1668). Последний опубликовал в том же 1668 г. классическую трактовку этого аспекта дискуссии: A Discourse shewing the many Advantages which will accrue to this Kingdom by the Abatement of Usury together with the Absolute Necessity of Reducing Interest of Money to the lowest Rate it bears in other Countreys. Противоположный взгляд выражен в вышедшем в том же году памфлете, озаглавленном Interest of Money Mistaken Or a Treatise proving that the Abatement of Interest is the Effect and not the Cause of the Riches of a Nation, и в работе Томаса Мэнли (Manley Thomas. Usury at Six per Cent Examined... (1669). На эту работу Калпепер-младший ответил работой The Necessity of Abating Usury Reasserted... (1670). Петти, Порт, Локк и Поллексфен — вот главные имена, в той или иной степени причастные к победе над позицией Калпепера—Чайлда.↑

7-2. Первым авторитетным экономистом, придерживавшимся этой точки зрения, был Петти. Следующим — Тюрго, пошедший еще дальше. Окончательно утвердил данную позицию как господствующую Вентам, но ее поддерживал и Юсти, по крайней мере в принципе.↑

7-3. Локк также сравнивал процент с рентой, но в совершенно другом смысле, который ничего не добавляет к объяснению процента как денежного феномена. Согласно Локку, кредитор, ссужающий деньги, получает процент, как землевладелец получает ренту.↑

7-4. Massie Joseph. Essay on the Gouverning Causes of the Natural Rate of Interest. 1750.↑

7-5. Как и в случае с Юмом, критический анализ не оценил по достоинству главное достижение труда Тюрго. Это в особенности касается самого знаменитого из его критиков — Бёма-Баверка (Boiim-Bauierh. Capital and Interest. Book I. P. 61-69; пер. на англ. яз. — 1932), который связал имя Тюрго с «теорией принесения плодов» {fructification theory}; такая интерпретация несправедлива даже по отношению к букве, не говоря о духе трактовки процента, данной Тюрго. Значительно более удовлетворительным является анализ Касселя (Cassel. Nature and Necessity of Interest. t903). «Теория принесения плодов» действительно весьма часто использовалась в XVIII в., и даже раньше, в противовес утверждению Аристотеля о бесплодности денег: поскольку деньги могут быть использованы на покупку земли, которая дает чистую отдачу, то и деньги, следовательно, дают чистую отдачу, — большинство авторов сказали бы: «Следовательно, это “справедливо", что деньги дают чистую отдачу, — на какие бы цели их ни ссужали». Так же рассуждал Хатчесон, и, вероятно, в этом можно обвинить Петти. Очевидно, что это рассуждение, принятое в качестве объяснения процента, попадает или по крайней мере может попасть в логический круг, поскольку сама ценность земли зависит от процентной ставки. Что касается Тюрго, то, хотя он и выдвигал предложение, согласно которому в равновесном состоянии определенная сумма денег будет эквивалентна по ценности куску земли, производящему такую же чистую отдачу (Reflexions. LIX), он был далек от того, чтобы рассматривать этот факт как исходный пункт для объяснения процента; напротив, он сделал изящную попытку определить меновое отношение между землей и движимым имуществом (Reflexions, LIII ff) и вывести из него ценность земли в денежном выражении.

[Обращаем внимание читателя на то, что нумерация страниц в работе Тюрго «Размышления» (Turgot. Reflexions), вошедшей в сборник произведений Тюрго (Oeuvres), изданный Г. Шеллем (1913-1923), отличается от первоначальной нумерации в еженедельнике «Эфемериды» (Ephemerides. 1769-1770). Например: с. XXI, XXII и XXIII соответствуют с. XXI в издании Шелля, с. LXXI1I, имеющаяся в издании Шелля, была полностью изъята из «Эфемерид». По всей видимости, И. А. Шумпетер использовал первоначальную нумерацию, соответствующую изданию в еженедельнике «Эфемериды»; ту же нумерацию использовал и Дюпон де Немур в томе V его издания произведений Тюрго (Dupont de Nemours. Oeuvres de Mr. Turgot. 1808-1811).]↑

в начало

Главная | Читальня | Cсылки | О проекте | Контакты