Хотя Каупервуд приехал к Келлигенам уже около одиннадцати, Эйлин еще не ложилась. Она сидела наверху в спальне и делилась с Мэйми и м-с Келлиген впечатлениями светской жизни, когда вдруг раздался звонок. М-с Келлиген пошла вниз и открыла дверь.

— Если я не ошибаюсь, мисс Батлер находится здесь?— осведомился Каупервуд.— Не откажите передать ей, что к ней приехали с поручением от ее отца.

Несмотря на строгий наказ Эйлин никому, даже членам семьи Батлеров, не открывать ее пребывания здесь, уверенная манера Каупервуда и упоминание имени Батлера заставили м-с Келлиген совершенно растеряться.

— Подождите минуточку,— сказала она.— Я пойду узнаю.

Она повернулась к лестнице, а Каупервуд быстро вошел в переднюю, с видом человека весьма довольного, что ему удалось найти ту, к кому он имел поручение.

—Передайте, пожалуйста, мисс Батлер, что я недолго задержу ее,— крикнул он вслед поднимавшейся по лестнице м-с Келлиген, в надежде, что Эйлин услышит его.

И в самом деле. она тотчас же сбежала вниз. Эйлин была поражена, что Фрэнк явился так скоро, и со свойственной ей самоуверенностью решила, что дома царит ужасное волнение. Она бы очень огорчилась, если бы это было не так.

Мать и дочь Келлиген очень хотели узнать, о чем они говорят, но Каупервуд соблюдал осторожность. Едва Эйлин сошла вниз, он предостерегающе приложил палец к губам и сказал:

— Мисс Батлер, не так ли?

— Да, это я,— стараясь не улыбаться, отвечала Эйлин. Как ей хотелось поцеловать его!— Что случилось, дорогой?— тихо спросила она.

— Боюсь, девочка, что тебе придется вернуться домой,— прошептал он,— иначе поднимется невообразимая кутерьма. Твоя мать, по-видимому, еще ничего не знает, а отец сидит сейчас у меня в кабинете и ждет тебя. Если ты согласишься вернуться, ты выведешь меня из больших затруднений. Я тебе сейчас объясню...

Он передал ей весь разговор с Батлером и свои выводы из этого разговора. Эйлин несколько раз менялась в лице при упоминании тех или иных подробностей. Но, убежденная ясностью его доводов и его уверениями, что они будут встречаться по-прежнему, она уступила. Как-никак, а капитуляция отца означала для нее крупную победу. Она тотчас же распрощалась с м-с Келлиген и Мэйми, с иронической улыбкой сказав им, что дома никак не могут обойтись без нее, добавила, что пришлет за вещами в другой раз, и вместе с Каупервудом доехала до дверей его дома. Он предложил ей подождать в экипаже, пока он уведомит ее отца.

— Ну?— спросил Батлер, стремительно обернувшись на скрип двери и не видя Эйлин.

— Она ждет вас внизу в моем кабриолете,— объявил Каупервуд.— Может быть, вам угодно воспользоваться им, чтобы доехать до дому? Я потом пришлю кучера взять его.

— Нет, благодарю вас! Мы пойдем пешком.

Каупервуд приказал слуге идти к кабриолету, а Батлер, тяжело ступая, направился к двери.

Он прекрасно понимал, что Каупервуд всецело подчинил себе его дочь, и, вероятно, надолго. Единственное, что оставалось теперь ему, Батлеру, это удерживать ее дома, в надежде, что атмосфера семьи заставит ее образумиться. Беседуя с ней по дороге домой, он тщательно выбирал слова, боясь, как бы снова не оскорбить дочь. Спорить с нею сейчас было бессмысленно.

— Ты могла бы еще разок поговорить со мной, Эйлин, прежде чем удирать из дому,— сказал он.— Не могу даже представить себе, что было бы с матерью, если б она узнала об этом. Но она ни о чем не догадывается. Тебе придется сказать ей, что ты осталась обедать у кого-нибудь из знакомых.

— Я была у Келлигенов.— отвечала Эйлин.— Ничего не может быть проще. Мама нисколько не удивится.

— У меня очень тяжело на душе, Эйлин! Но я хочу надеяться, что ты одумаешься и впредь не станешь так огорчать меня. Больше я сейчас ничего не скажу.

Эйлин вернулась к себе в комнату, торжествуя победу, и в доме Батлеров все как будто пошло своим чередом. Но было бы ошибочно думать, что понесенное Батлером поражение существенно изменило его точку зрения на Каупервуда.

В эти два месяца, которые оставались в распоряжении Каупервуда со дня выхода из тюрьмы и до разбора апелляции, он изо всех сил старался наладить свои дела, претерпевшие столь сокрушительный удар. Он принялся за работу так, как будто ничего не случилось, но теперь, после вынесения ему обвинительного приговора, его шансы на успех были очень невелики. Основываясь на том, что при объявлении банкротства ему удалось защитить интересы наиболее крупных кредиторов, Каупервуд надеялся, что когда он очутится на свободе, ему снова охотно откроют кредит те финансовые учреждения, чья помощь могла бы быть наиболее эффективной, например: "Кук и К°", "Кларк и К0", "Дрексель и К°" и Джирардский национальный банк,— разумеется, при условии, что его репутации не будет нанесен приговором слишком серьезный ущерб. В силу своего неизбывного оптимизма Каупервуд недоучел, какое гнетущее впечатление произведет этот приговор — справедливый или несправедливый — даже на самых горячих его сторонников.

Лучшие друзья Каупервуда в финансовом мире пришли теперь к убеждению, что он идет ко дну. Какой-то ученый финансист однажды обмолвился, что на свете нет ничего более чувствительного, чем деньги, и это свойство в значительной мере передалось самим финансистам, постоянно имеющим дело с деньгами. Стоит ли оказывать помощь человеку, который, возможно, на несколько лет сядет в тюрьму? Вот если он проиграет дело в верховном суде и уже неминуемо должен будет, отправиться за решетку, тогда надо будет что-нибудь сделать для него, например похлопотать перед губернатором; но до этого целых два месяца, и, может быть, все еще обойдется. Поэтому в своих многократных просьбах о возобновлении кредита или принятии разработанного им плана восстановления своего дела Каупервуд неизменно наталкивался на вежливые, но уклончивые ответы. Подумаем, посмотрим. есть кое-какие препятствия... И так далее, и так далее — бесконечные отговорки людей, не желающих утруждать себя. Все эти дни Каупервуд, как обычно бодрый и подтянутый, ходил по разным банкам и конторам, любезно раскланивался со своими старыми знакомыми и на вопросы отвечал, что питает самые радужные надежды и что дела его идут превосходно. Ему не верили, но это его мало заботило. Он стремился убедить или переубедить только тех, кто действительно мог быть ему полезен; этой задаче он отдавал все свои силы и ничем другим не интересовался.

— А, добрый день, Фрэнк!—окликали Каупервуда приятели.— Как дела?

— Недурно! Очень недурно!— весело отвечал он.— Даже совсем хорошо!

И, не вдаваясь в излишние подробности, объяснял, как он действует. Иной раз ему удавалось заразить своим оптимизмом тех, кто знал его и сочувственно к нему относился, но большинство не проявляло к нему ни малейшего интереса.

В эти же дни Каупервуд и Стеджер часто ходили по судам, ибо Каупервуда то и дело вызывали по разным искам, связанным с его банкротством. Это было мучительное время, но он не дрогнул. Он решил остаться в Филадельфии и бороться до конца—вернуть себе положение, которое он занимал до пожара, реабилитировать себя в глазах общества. Он был вполне убежден, что добьется своего, если его не посадят в тюрьму, но даже и в этом случае — так силен был его природный оптимизм — надеялся достигнуть цели по выходе на свободу. Правда, в Филадельфии ему уже не могло удаться восстановить свое доброе имя,— это были пустые мечты.

Главными противоборствующими ему силами были неуемная вражда Батлера и происки городских заправил. Каким-то образом,— хотя никто не мог бы в точности сказать, откуда это пошло,— в политических кругах сложилось мнение, что молодой финансист и бывший городской казначей проиграют свое дело и в конце концов угодят в тюрьму. Стинер, поначалу собиравшийся признать себя виновным и безропотно понести наказание, поддался на уговоры друзей, убедивших его отрицать вину и в объяснение своих действий ссылаться на издавна существующую традицию; иначе, говорили они. у него не остается никакой надежды на оправдание. Он так и поступил, но все-таки был осужден. Потом, для приличия, была составлена апелляционная жалоба, и дело его сейчас находилось в верховном суде штата.

Кроме того,—с легкой руки девушки, в свое время писавшей Батлеру и жене Фрэнка,— начались перешептывания о том, что дочь Батлера, Эйлин, состоит в любовной связи с Каупервудом. Упоминался какой-то дом на Десятой улице, который Каупервуд будто бы нанимал для нее. Нечего и удивляться, что Батлер так мстительно настроен. Это объяснение проливало свет на многие обстоятельства дела. В результате, в деловых и финансовых кругах симпатии стали склоняться на сторону противников Каупервуда. Кто же не знает, что в начале своей карьеры Каупервуд пользовался дружеским покровительством Батлера? Нечего сказать, хороша благодарность! Самые старые и самые стойкие из его сторонников, и те укоризненно покачивали головой. Значит, Каупервуд и здесь руководствовался принципом: "Мои желания — прежде всего", которым неизменно определялось все его поведение. Конечно, он человек сильный, даже блестящий. Никогда еще Третья улица не знала такого дерзкого, предприимчивого, смелого в деловых замыслах и в то же время осторожного финансиста. Но разве чрезмерная дерзость и самомнение не могут прогневить Немезиду? Она, как и смерть, охотно избирает блестящую мишень. Разумеется, ему не следовало соблазнять дочь Батлера. И уж, конечно, он не должен был так бесцеремонно брать этот чек, особенно после ссоры и разрыва со Стинером. Слишком уж он напорист! И весьма сомнительно, чтобы при таком прошлом ему удалось снова занять здесь прежнее положение! Банкиры и предприниматели, ближе всех стоявшие к нему, смотрели на это довольно скептически.

Что же касается Каупервуда, то его девиз: "Мои желания — прежде всего", а также его любовь к красоте и к женщинам оставались неизменными, и в этом отношении он был по-прежнему безудержен и легкомыслен. Даже сейчас прелесть и очарование такой девушки, как Эйлин Батлер, значили для него больше, чем благожелательность пятидесяти миллионов человек, если, конечно, он мог обойтись без этой благожелательности. До чикагского пожара и паники его звезда всходила так быстро, что в чаду удач и успехов он не имел времени задуматься об отношении общества к его поступкам. Молодость и радость жизни кипели в его крови. Он был свеж и полон жизненных сил, как только что зазеленевшая трава. Жизнь казалась ему ласковой, словно прохладный весенний вечер, и никакие сомнения не смущали его. После краха, когда рассудок как будто должен был подсказать ему необходимость хоть на время отказаться от Эйлин, он и не подумал этого сделать. Она олицетворяла для него прекрасные дни его прошлого Она была звеном между этим прошлым и грезив шимся ему победоносным будущим.

Правда, теперь его очень тревожила мысль, что если его посадят в тюрьму или официально признают банкротом, то он лишится места на фондовой бирже, и тогда в Филадельфии для него на время или даже навсегда будет закрыта широкая дорога к благосостоянию. В настоящее время его место на бирже было секвестровано как часть его актива, и тем самым была приостановлена его биржевые служащие, которых он мог себе оставить, исподволь и по мелочам продолжали действовать за него на бирже; другие биржевики, естественно, видели в братьях Каупервуда его агентов, и если бы эти последние стали распространять слух, будто они действуют самостоятельно, это только заставило бы Третью улицу заподозрить, что Каупервуд замыслил какой-то хитрый маневр, едва ли выгодный его кредиторам и уж во всяком случае противозаконный. Но так или иначе, а на бирже ему необходимо остаться если не явно, то тайно, и его быстрый, изобретательный ум тотчас же нашел выход: надо за известную мзду подыскать себе фиктивного компаньона из людей, уже зарекомендовавших себя на бирже, который фактически будет подставным лицом, пешкой в его руках.

После недолгих размышлений выбор Каупервуда остановился на человеке, имевшем очень небольшое дело, но честном и к нему расположенном. Это был некий Стефен Уингейт, мелкий маклер, владелец небольшой конторы на Южной Третьей улице. Сорока пяти лет от роду, среднего роста, плотный, с довольно располагающей Внешностью, неглупый и трудолюбивый, он не отличался ни энергией, ни предприимчивостью. Для того чтобы сделать карьеру, если для него вообще могла идти речь о карьере, ему безусловно нужен был такой компаньон, как Каупервуд. Уингейт имел место на фондовой бирже, пользовался хорошей репутацией, его уважали, но до процветания ему было далеко. В былые времена он не раз обращался за помощью к Каупервуду, который любезно ссужал его мелкими суммами под невысокие проценты, давал ему дельные советы и т.д., причем делал это охотно, ибо был расположен к Уингейту и даже жалел его. Теперь Уингейт медленно Плыл по течению навстречу не слишком обеспеченной старости и, конечно, должен был оказаться сговорчивым. В настоящее время никому и в голову не пришло бы заподозрить в нем агента Каупервуда, а с другой стороны, последний мог быть вполне уверен, что Уингейт будет выполнять его указания с педантической точностью. Каупервуд пригласил его к себе и имел с ним продолжительную беседу. Он откровенно обрисовал ему положение, сказал, в чем он может быть полезен Уингейту, как компаньон, на какую долю рассчитывает в делах его конторы и т.д. Уингейт охотно на все это согласился.

— Я рад буду действовать по вашим указаниям, мистер Каупервуд,— заверил его маклер.— Я знаю: что бы ни случилось, вы меня не оставите, а во всем мире нет человека, с которым я работал бы охотнее или к кому бы относился с большим уважением, чем к вам. Эта буря пронесется, и вы снова будете на коне. Во всяком случае мы можем попробовать. Если дело у нас не пойдет на лад, вы поступите так, как сочтете нужным.

На таких условиях было заключено это соглашение, и Каупервуд начал понемножку заниматься делами, прикрываясь именем Уингейта.