Что бы ни говорилось о тюрьмах вообще, как бы ни смягчалось пребывание в них отдельной комнатой, угодливостью надзирателей и общим старанием возможно лучше устроить заключенного,— Тюрьма остается тюрьмой, и от этого сознания никуда не уйдешь. Находясь в условиях, ни в чем не уступавших пансионату средней руки, Каупервуд тем не менее проникла атмосферой той настоящей тюрьмы, от которой он пока был избавлен. Он знал, что где-то поблизости находятся камеры, вероятно грязные, зловонные и кишащие насекомыми, с тяжелыми решетчатыми дверями, которые могли бы так же быстро и с таким же лязгом захлопнуться за ним, не будь у него денег, чтобы обеспечить себе лучшее существование. Вот вам пресловутое равенство, подумал он; даже здесь, в суровых владениях юстиции, одному человеку предоставляется относительная свобода, какой сейчас пользуется, например, он сам, а другой лишен даже необходимого, потому что у него нет достаточной смекалки, друзей, а главное денег, чтобы это необходимое купить.

Наутро после суда Каупервуд проснулся, открыл глаза и вдруг с удивлением осознал, что он находится не в приятной привычной атмосфере своей спальни, а в тюремной камере, вернее в довольно удобной меблированной комнате, ее заменяющей. Он встал и взглянул в окно. Двор и вся Пассаюнк авеню были покрыты снегом. Несколько ломовых подвод бесшумно ехали мимо тюрьмы. Еще редкие в этот утренний час пешеходы спешили куда-то по своим делам. Он тотчас принялся размышлять о том, что ему следует предпринять, как действовать, чтобы восстановить свое дело и реабилитировать, себя; погруженный в эти мысли, он оделся и дернул сонетку, на которую ему еще вчера указали. На звонок должен был явиться тюремный служитель, затопить камин и принести ему завтрак. Служитель в поношенной-синей форме, полагавший, что человек, занимающий такую комнату, должен быть весьма важной персоной, положил растопку и уголь, развел огонь, а немного погодя принес и завтрак, который, при всей его скудности, мало походил на тюремную пищу.

После этого, несмотря на всю кажущуюся предупредительность шерифа, Каупервуду пришлось терпеливо прождать несколько часов, пока к нему был допущен его брат Эдвард, принесший белье и одежду. За небольшую мзду один из служителей доставил ему газеты, которые Каупервуд равнодушно пробежал, с интересом прочитав только отдел финансовых новостей. Уже под конец дня пришел Стеджер, извинился за опоздание и заявил, что он договорился с шерифом и тот будет пропускать к Фрэнку всех, кто явится к нему по важному делу.

К этому времени Каупервуд успел написать Эйлин, прося ее не делать никаких попыток увидеться с ним, так как к десятому числу он уже выйдет на свободу и встретится с ней либо в тот же день, либо в один из ближайших. Он понимает, что ей не терпится повидать его, но у него имеются основания думать, что за нею следят нанятые ее отцом сыщики.

Это было не так, но уже одна мысль о подобной возможности угнетала Эйлин, а если добавить к этому несколько презрительных замечаний насчет осужденного финансиста, которыми за обеденным столом обменялись ее братья, то будет понятно, что чаша ее терпения переполнилась. После письма от Каупервуда, присланного на адрес Келлигенов, она решила ничего не предпринимать, пока десятого утром не прочла в газете, что ходатайство Каупервуда о признании решения суда сомнительным удовлетворено и что он снова — хотя бы временно — будет на свободе. Это известие придало ей мужества осуществить то, о чем она давно мечтала, то есть доказать отцу, что она может обойтись без него и что он все равно не заставит ее подчиниться. У Эйлин еще сохранились двести долларов, полученных от Фрэнка, и кое-что из собственных денег — всего около трехсот пятидесяти долларов. Этого, как она полагала, должно было хватить на осуществление ее затеи или во всяком случае до тех пор, пока она так или иначе не устроит свою судьбу. Зная, как любят ее родные, она была уверена, что от всей этой истории они будут страдать больше, чем она. Возможно, что, убедившись в твердости ее решения, отец предпочтет оставить ее в покое и помириться с ней. Во всяком случае первый шаг должен быть сделан, и она немедленно написала Каупервуду, что уходит к Келлигенам и уже там поздравит его с освобождением.

В каком-то смысле это известие порадовало Каупервуда. Он знал что все его беды произошли главным образом вследствие происков Батлера, и совесть не укоряла его за то, что теперь он явится косвенной причиной страданий старого ирландца. Прежнее его благоразумное стремление не выводить старика из себя не дало никаких результатов, а раз Батлер так непреклонен, то, пожалуй, ему будет полезно убедиться, что Эйлин может постоять за себя и обойтись без его поддержки. Не исключено, что она таким образом заставит его пересмотреть свое отношение к ней и, быть может, даже прекратить политические интриги против него, Каупервуда. В бурю хороша любая гавань. А кроме того, ему теперь нечего терять; он решил, что этот шаг Эйлин может даже пойти им обоим на пользу, и поэтому ничего не сделал для того, чтобы удержать ее от него.

Собрав свои драгоценности, немного белья, два-три платья, которые могли ей пригодиться, и еще кое-какие мелочи, Эйлин уложила все это в самый большой из имевшихся у нее портпледов. Завязав его, она вспомнила про обувь и чулки, но, несмотря на все ее старания, эти вещи уже не влезали. Самую красивую шляпу, которую ей непременно хотелось захватить с собой, тоже некуда было сунуть. Тогда она сделала еще один узел, не слишком элегантный на вид. Но она решила пренебречь такими пустяками. Порывшись в ящике туалета, где у нее хранились деньги и драгоценности, Эйлин вынула свои триста пятьдесят долларов и положила в сумочку. Конечно, это небольшие деньги, но Каупервуд позаботится о ней! Если же он не сможет ее обеспечить, а отец останется непреклонен, то она подыщет себе какую-нибудь работу. Эйлин ничего не знала о том, как холодно встречает мир людей, практически ни к чему не подготовленных и не имеющих никакой экономической базы. Она не знала, что такое скорбный жизненный путь. И вот десятого декабря, мурлыкая себе под нос — для бодрости — какую-то песенку, она, дождалась, пока отец не спустился, как обычно, вниз в столовую, затем перегнулась через перила лестницы и, убедившись, что Оуэн, Кэлем и Нора с матерью уже сидят за столом, а горничной Кэтлин поблизости не видно, проскользнула в отцовскую "берлогу", достала из-за корсажа письмо, положила его на стол и поспешно вышла. Краткий адрес гласил: "Отцу", в письме же стояло следующее:

"Дорогой папа, я не могу поступить, как ты хочешь. Я слишком люблю мистера Каупервуда и потому ухожу из дому. Не ищи меня у него. Там. где ты думаешь, меня не будет. Я ухожу не к нему. Я попробую жить самостоятельно, пока он не сможет на мне жениться. Мне очень больно, но я не могу согласиться на твое требование. И не могу забыть, как ты поступил со мною. Передай от меня привет маме, мальчикам и Hope.

Эйлин".

Для вящей уверенности, что отец найдет письмо, она положила на него отцовские очки в толстой оправе, которые тот надевал при чтении. В ту же минуту она почувствовала себя так, словно совершила кражу.—это было совсем новое для нее ощущение. Ее вдруг укололо сознание своей неблагодарности. Может быть, она поступает дурно. Отец всегда был так добр к ней. Мать придет в отчаяние. Нора будет огорчена, Оуэн и Кэлем тоже. Нет, все равно они не понимают ее! А отец оскорбил ее своим поступком. Он мог бы с большим сочувствием отнестись к ней; но он слишком стар и слишком погряз в религиозных догмах и принципах ходячей морали — где ему понять ее. Может быть, он никогда не позволит ей вернуться домой. Ну что ж. она как-нибудь проживет и без него. Она его проучит! Если понадобится, она надолго поселится у Келлигенов, возьмет место школьной учительницы или начнет давать уроки музыки.

Эйлин крадучись спустилась по лестнице в переднюю, и, открыв наружную дверь, выглянула на улицу. Фонари уже мигали в темноте, дул холодный, резкий ветер. Портплед оттягивал ей руку, но Эйлин была сильная девушка. Она быстро прошла шагов пятьдесят до угла и повернула на юг, нервы ее были натянуты до крайности; все это было как-то ново, недостойно и совсем не похоже на то, к чему она привыкла. На одном из перекрестков она, наконец, остановилась передохнуть и опустила на землю портплед. Из-за угла, насвистывая песенку, показался какой-то мальчуган; когда он приблизился, она окликнула его:

— Мальчик! Эй, мальчик!

Он подошел и с любопытством оглядел ее.

— Хочешь немного подработать?

— Хочу, мэм,— учтиво отвечал он, сдвигая набекрень засаленную шапчонку.

— Снеси мне портплед!— сказала Эйлин.

Мальчик подхватил его, и они двинулись дальше.

Вскоре она уже была у Келлигенов и, среди общего восторга, водворилась в своем новом жилище. Как только она почувствовала себя в безопасности, все волнение ее улеглось, и она принялась заботливо раскладывать и развешивать свои вещи. То, что ей при этом не помогала горничная Кэтлин, прислуживавшая м-с Батлер и обеим ее дочерям, казалось Эйлин несколько странным, но ничуть не огорчительным. У нее, собственно, не было ощущения, что она навсегда лишилась всех привычных ей условий жизни, и потому она старалась устроиться поуютней. Мэйми Келлиген и ее мать смотрели на Эйлин с робким обожанием, что тоже напоминало ей атмосферу, в которой она привыкла жить.