В ближайшие полтора года Каупервуд оказывал многочисленные и конфиденциальные услуги Стинеру, Стробику, Батлеру, казначею штата Ван-Ностренду, члену пенсильванского сената Рэлихену, так называемому "представителю финансовых кругов" в Гаррисбурге, и различным банкам, с которыми эти джентльмены поддерживали дружественные отношения. Для Стинера, Стробика, Уайкрофта, Хармона, не позабыв, конечно, и самого себя, он провел дело с Северной Пенсильванской линией, в результате чего сделался держателем пятой части всех акций этой дороги. Вместе со Стинером он скупил акции коночной линии Семнадцатой и Девятнадцатой улиц и также "на пару" с ним начал игру на фондовой бирже.

Летом 1871 года, когда Каупервуду было около тридцати четырех лет, его банкирская контора оценивалась в два миллиона долларов, из которых едва ли не полмиллиона принадлежали ему лично, и, судя по перспективам, открывавшимся перед ним, он в скором времени мог стать соперником любого американского богача. Город—в лице своего казначея Стинера — был его вкладчиком на сумму около пятисот тысяч долларов Штат — в лице своего казначея Ван-Ностренда — депонировал у него свыше двухсот тысяч долларов. Боуд накупил акций городских железных дорог на пятьдесят тысяч долларов, Рэлихен — на точно такую же сумму. Целая орава политических деятелей и их прихвостней держала у него на счету свои деньги. Онкольный счет Эдварда Мэлия Батлера временами доходил до ста пятидесяти тысяч. Задолженность Каупервуда различным банкам, зависевшая от того, какие из его ценностей находились в закладах, колебалась от семисот до восьмисот тысяч долларов. Подобно пауку в серебристой паутине, каждая нить которой им самим соткана, изучена и испытана, Каупервуд, находясь в центре сети блистательных деловых связей, зорко следил за всем, что происходило вокруг.

Его излюбленным делом, которому он предавался с большей страстью, чем всем другим, были манипуляции с акциями городских железных дорог, и прежде всего — с акциями линии Семнадцатой и Девятнадцатой улиц, фактический контроль над которой находился в его руках. Благодаря авансовому кредиту, открытому Стинером банкирской конторе Каупервуда в момент, когда акции этой линии котировались особенно низко, ему удалось скупить пятьдесят один процент всех акций для себя и для Стинера, и теперь он мог распоряжаться дорогой по собственному благоусмотрению. Для этого ему пришлось Прибегнуть к методам весьма "своеобразным", как их впоследствии называли в финансовых кругах, но зато он скупил акции по цене. назначенной им самим. Сначала он через своих агентов вчинил компании ряд исков, требуя возмещения убытков, якобы вызванных неуплатой следуемых с нее процентов. Небольшой пакет акций в руках подставного лица, ходатайство перед судом о назначении ревизии, которая установила бы, не следует ли учредить конкурсное управление [ Конкурсное управление — комитет кредиторов, назначаемый для управления имуществом обанкротившегося дельца.] по делам компании, одновременная атака с нескольких сторон на бирже, где акции этой компании стали предлагать на три. пять, семь и десять пунктов ниже курса,— совокупность всех этих мероприятий заставила перепуганных акционеров выбросить свои бумаги на рынок. Банки пришли к заключению, что эта линия —слишком рискованное предприятие, и потому потребовали от компании погашения задолженности. Банк, где работал отец Каупервуда, в свое время выдал ссуду одному из главных акционеров дороги и теперь тоже потребовал возвращения денег. Затем — опять-таки через подставное лицо — начаты были переговоры с крупнейшими акционерами: им, мол, предоставляется возможность выпутаться из создавшегося положения, продав свои акции из расчета по сорок долларов за сто. Поскольку у них не было никакой возможности установить, откуда посыпались все эти напасти, они вообразили,— хотя в этом не было и доли истины,—что дорога находится в запущенном состоянии. Лучше отделаться от нее! Деньги у Каупервуда и Стинера уже были наготове, и они стали обладателями пятидесяти одного процента акций. Но поскольку Каупервуд, как и в афере с Северной Пенсильванской линией, втихомолку скупал у мелких акционеров все, что можно было скупить, контрольный пакет, равный пятидесяти одному проценту акций, находился именно в его руках, а Стинер являлся держателем еще двадцати пяти процентов.

Это опьянило Каупервуда, ибо он теперь увидел возможность осуществить свою давнишнюю мечту, а именно: реорганизовать эту линию путем слияния ее с Северной Пенсильванской, выпустить по три новых акции на каждую старую, сбыть их все, за исключением контрольного пакета, затем, с помощью вырученных сумм, войти пайщиком в другие линии городских железных дорог, раздуть ценность новоприобретенных бумаг и в конце концов продать их по этой раздутой цене. Короче говоря, Каупервуд был одним из тех первых дерзких спекулянтов, которые позднее захватили в свои руки другие, еще более важные, отрасли американского хозяйства и в целях личного обогащения в конце концов целиком подчинили его себе.

Что же касается этого первого слияния нескольких линий, то план Каупервуда состоял в следующем: распустить слухи о предстоящем слиянии двух компаний, выхлопотать в законодательных органах разрешение на продолжение линий, отпечатать заманчивые рекламные проспекты, а позднее и годичные отчеты, и в результате взвинтить акции на фондовой бирже настолько, насколько ему позволят его с каждым днем все возрастающие материальные ресурсы. Трудность этой операции заключалась в том. что для создания возможностей, благоприятствующих распространению и сбыту такой огромной партии акций (на сумму свыше полмиллиона), да еще при условии оставления на полмиллиона таковых у себя, необходимо располагать очень большим капиталом. В подобных случаях недостаточно производить на бирже фиктивные покупки, тем самым вызывая фиктивный спрос. Когда такой искусственный ажиотаж введет публику в заблуждение и владелец сумеет сбыть значительную часть акций, он окажется вынужденным довольно долго поддерживать их курс, для того чтобы окончательно с ними разделаться. Если бы, к примеру, Каупервуд, как это и было в данном случае, продал пять тысяч акций, а пять тысяч оставил за собой, ему пришлось бы приложить все усилия, чтобы поддержать на определенном уровне курс ушедших от него акций, ибо в противном случае неминуемо упали бы в цене и оставшиеся у него на руках бумаги. Если же — как это делалось почти всегда — он заложил бы свои акции в банке, а полученные под них деньги использовал в других своих предприятиях, то при падении курса его акций банк, отстаивая свои интересы, потребовал бы добавочного обеспечения онкольного счета или даже полного покрытия задолженности. А это уже значило бы, что его афера потерпела крах, а ему самому грозит банкротство. Сейчас Каупервуд проводил сложнейшую финансовую кампанию в связи с выпуском городского займа, курс которого непрерывно колебался; разница была только в том, что в данном случае эти колебания были для него более чем желательны, ибо в конечном счете он на них наживался.

Это дополнительно взятое им на себя бремя, при всей заманчивости предприятия, требовало удвоенной бдительности. Продав акции по высокому курсу, он сможет вернуть ссуду, взятую им у городского казначея. Его собственные акции в результате его прозорливости, уменья извлекать выгоду даже из отдаленного будущего и ловко составленных проспектов и отчетов, будут равны нарицательной стоимости акций или только чуть-чуть уступят ей. У него будут деньги, которые он вложит в другие конно-железнодорожные линии. Не исключено, что он со временем приберет к рукам финансовое руководство всей системой городских железных дорог и тогда станет миллионером. Одна из хитроумных выдумок Каупервуда, свидетельствовавшая о дальновидности и недюжинном уме этого человека, заключалась в том, что по мере удлинения существующих линий или постройки веток он всякий раз создавал самостоятельные предприятия. То есть: владея линией протяжением в две-три мили и пожелав продолжить ее на такую же дистанцию и по той же улице, Каупервуд не передавал этот новый участок существующему акционерному обществу, а создавал новую компанию, которая и контролировала эти дополнительные две-три мили конной железной дороги. Это предприятие он капитализировал в определенную сумму, на которую выпускал акции и облигации, что давало ему возможность немедленно приступать к прокладке новой линии и быстро пускать ее в эксплуатацию. Покончив с этим, он вливал дочернее предприятие в первоначальную компанию, выпуская для этого от его имени новую серию акций и облигаций, которым он предварительно обеспечил широкий сбыт. Даже братья, работавшие на него, не знали всех многочисленных разветвлений его предприятий и только слепо выполняли его приказания. Случалось, что Джозеф озадаченно говорил Эдварду:

— Гм! Фрэнк, надо думать, все-таки отдает себе отчет в том, что он делает.

С другой стороны, Каупервуд внимательно следил за тем, чтобы все его текущие обязательства оплачивались своевременно или даже досрочно, так как ему важно было показать всем свою абсолютную платежеспособность. Ничего нет ценнее хорошей репутации и устойчивого положения. Его дальновидность, осторожность и точность очень нравились руководителям банкирских домов, и за ним действительно укрепилась слава одного из самых здравомыслящих и проницательных дельцов.

И все же случилось так, что к лету 1871 года ресурсы Каупервуда оказались изрядно распыленными, хотя и не настолько, чтобы его положение можно было назвать угрожающим. Под влиянием успеха, всегда ему сопутствовавшего, он стал менее тщательно обдумывать свои финансовые махинации. Мало-помалу, преисполненный веры в воплощение всех своих замыслов, он и отца убедил принять участие в спекуляциях с городскими железными дорогами. Старый Каупервуд, пользуясь средствами Третьего национального банка, должен был частично финансировать сына и открывать ему кредит когда тот срочно нуждался в деньгах. Вначале старый джентльмен немного нервничал и был настроен скептически, но по мере того как время шло и ничего, кроме прибыли ему не приносило, он осмелел и почувствовал себя значительно увереннее.

— Фрэнк,— спрашивал он иногда, глядя на сына поверх очков,— ты не боишься зарваться? В последнее время ты занял очень большие суммы.

— Не больше, чем я занимал раньше, отец, если учесть мои ресурсы. Крупные дела нельзя делать без широкого кредита. Ты знаешь это не хуже меня.

—Это, конечно, верно, но... Возьмем, к примеру, линию Грин и Коутс,— смотри, чтобы тебе не увязнуть в этом деле.

— Ничего не случится. Я досконально знаком с положением дел этой компании. Ее акции рано или поздно должны подняться. Я сам взвинчу их. Если понадобится, я пойду на то, чтобы слить эту линию с другими моими линиями.

Старый Каупервуд удивленно посмотрел на сына. Свет еще не видывал такого дерзкого, бесстрашного комбинатора!

— Не беспокойся обо мне, отец! А если боишься, лучше потребуй погашения взятых мною ссуд. Мне любой банкир даст денег под мои акции. Я просто предпочитаю, чтобы прибыль доставалась твоему банку.

Генри Каупервуд сдался. Против таких доводов ему нечего было возразить. Его банк широко кредитовал Фрэнка, но в конце концов не шире, чем другие банки. Что же касается его больших личных вложений в предприятия сына, то Фрэнк обещал заблаговременно предупредить его, если настанет критический момент. Братья Фрэнка тоже всегда действовали под его диктовку, и теперь их интересы были уже неразрывно связаны с его собственными.

Богатея день ото дня, Каупервуд вел все более широкий образ жизни. Филадельфийские антиквары, прослышав о его художественных наклонностях и растущем богатстве, наперебой предлагали ему мебель, гобелены, ковры, произведения искусства и картины — сперва американских, а позднее уже исключительно иностранных мастеров. Как в его собственном доме. так и в отцовском было еще недостаточно красивых вещей, а вдобавок, существовал ведь и дом на Северной Десятой улице, который ему хотелось украсить как можно лучше. Эйлин всегда неодобрительно отзывалась о жилище своих родителей. Любовь к изящным вещам была неотъемлемой особенностью ее натуры, хотя она, может быть, и не сознавала этого. Уголок, где происходили их тайные встречи, должен быть уютно и роскошно обставлен. В этом они оба были твердо убеждены. Итак, постепенно он превратился в подлинную сокровищницу: некоторые комнаты здесь были меблированы еще изысканнее, чем в доме Фрэнка. Он начал собирать здесь редкие экземпляры средневековых церковных облачений, ковров и гобеленов. Приобрел мебель во вкусе эпохи короля Георга — сочетание Чиппендейла, Шератона и Хеплуайта, несколько видоизмененное под влиянием итальянского ренессанса и стиля Людовика Четырнадцатого. Он ознакомился с прекрасными образцами фарфора, скульптуры, греческих ваз и с восхитительными коллекциями японских резных изделий из слоновой кости. Флетчер Грей, молодой совладелец фирмы "Кейбл и Грей", специализировавшейся на ввозе произведений искусства, как-то зашел предложить Каупервуду гобелен XIV столетия. Подлинный энтузиаст антикварного дела, он сразу сумел заразить Каупервуда своей сдержанной и вместе с тем пламенной любовью ко всему прекрасному.

— В производстве одного только определенного оттенка голубого фарфора различают пятьдесят периодов, мистер Каупервуд!— рассказывал Грей.— Мы знаем ковры по меньшей мере семи различных школ и периодов — персидские, армянские, арабские, фламандские, современные польские, венгерские и так далее. Если вы когда-нибудь заинтересуетесь этим делом, я бы очень советовал вам приобрести полную — я хочу сказать характерную для одного какого-нибудь периода или же всех периодов — коллекцию ковров. Как они прекрасны! Некоторые коллекции я видел собственными глазами, о других только читал.

— Вам не так уж трудно обратить меня в свою веру,— отвечал Каупервуд.— Искусство со временем еще приведет меня к разорению. Я по самой своей природе к нему неравнодушен, а вы с Элсуортом и Гордоном Стрейком,— он имел в виду своего знакомого юношу, страстного любителя живописи,— совсем меня доконаете. Стрейка осенила блестящая идея. Он требует, чтобы я незамедлительно начал собирать образцы шедевров, характерные для различных школ и эпох, и уверяет, что полотна крупных мастеров чем дальше, тем больше будут возрастать в цене и то, что я теперь куплю за несколько сот тысяч, впоследствии будет оцениваться в миллионы. Но он не советует мне заниматься американскими художниками.

— Он прав, хотя и не в моих интересах хвалить конкурента!— воскликнул Грей.— Но для этой затеи нужны огромные деньги.

— Не такие уж огромные. И во всяком случае не сразу. Для осуществления этого замысла потребуются годы. Стрейк считает, что и сейчас можно раздобыть прекрасные образцы разных школ, с тем, чтобы впоследствии, если представится что-нибудь лучшее, заменить их.

Несмотря на внешнее спокойствие Каупервуда, его душа всегда чего-то искала. Вначале его единственным устремлением было богатство да еще женская красота. Теперь он полюбил искусство ради него самого, и это было как первые проблески зари на небе. Он начал понимать, что женская красота должна быть окружена всем самым прекрасным в жизни и что для большой красоты есть только один достойный фон — большое искусство. Эта девочка — Эйлин Батлер, еще такая юная и вся светящаяся жизнью, пробудила в нем стремление к красоте, раньше ему в такой мере не свойственное. Невозможно определить те тончайшие реакции, которые возникают в результате взаимодействия характеров, ибо никто не знает, в какой степени влияет на нас то, что составляет предмет нашего восхищения. Любовь, вроде той, что возникла между Каупервудом и Эйлин, это капля краски в стакане чистой воды или, вернее,— неизвестное химическое вещество, привнесенное в разработанную химическую формулу.

Короче говоря. Эйлин Батлер, несмотря на свою юность, была несомненно сильной личностью. Ее почти безрассудное честолюбие являлось своего рода протестом против серого домашнего окружения. Не следует забывать, что, родившись в семье Батлеров, она в течение многих лет была одновременно и носительницей примитивно-антихудожественных мещанских взглядов на жизнь и жертвою их, тогда как теперь, благодаря общению с Каупервудом, она узнала о таких прелестях жизни, даруемых человеку богатством и высоким общественным положением, о каких раньше и не подозревала. Как пленяла ее, например, мысль о будущих светских успехах в качестве жены Фрэнка Каупервуда! А его яркий и блестящий ум, раскрывавшийся перед нею в долгие часы свиданий, ум, которым она не могла не восхищаться, слушая четкие, ясные объяснения и наставления Фрэнка! Как великолепны были его мечты и планы, касающиеся финансовой карьеры, искусства, общественного положения. А главное,—она принадлежала ему, и он принадлежал ей! Бывали минуты, когда у нее голова шла кругом от счастья и торжества.

И в то же время — сознание, что все в Филадельфии знали ее отца как бывшего мусорщика ("навозный жук"— называли его старые знакомые), ее собственные тщетные усилия в борьбе с безвкусицей и вульгарностью их домашнего быта, невозможность получить доступ в роскошные особняки, казавшиеся ей "святая святых" незыблемой респектабельности и высокого положения,— все это заронила в ее юную душу неукротимую вражду к атмосфере отцовского дома. Жизнь там не идет ни в какое сравнение с жизнью в доме Каупервудов. Она любит отца, но до чего он невежествен! И все же этот исключительный человек, ее возлюбленный, снизошел до любви к ней, снизошел даже до того, чтобы видеть в ней свою будущую жену! О боже, только бы это сбылось! Вначале она надеялась через Каупервудов свести знакомство со светской молодежью, особенно с мужчинами, стоящими выше ее на общественной лестнице,— их должна увлекать ее красота и положение богатой наследницы. Но эта надежда не оправдалась. Каупервуды и сами, несмотря на художественные наклонности Фрэнка и его растущее богатство, еще не проникли в замкнутый круг высшего общества. В сущности, они были от этого еще очень далеки, если не считать того поверхностного и, так сказать, предварительного внимания, которое им оказывалось.

Тем не менее Эйлин инстинктивно угадывала, что Каупервуд поможет ей найти выход из нынешнего положения и обеспечит ей великолепное будущее. Этот человек поднимется до высот, о которых он и сам еще не смеет мечтать,— она в этом уверена. В нем таились—пусть в неясной, трудно распознаваемой форме — великие задатки, сулившие больше того, о чем мечтала Эйлин. Она жаждала роскоши, блеска и положения в обществе. Ну и что же, все это придет, если он будет принадлежать ей. Правда, на их пути стояли препятствия, на первый взгляд непреодолимые, но ведь оба они целеустремленные люди. Как два леопарда в чаще. нашли они Друг друга. Ее помыслы, незрелые, лишь наполовину сложившиеся и наполовину выраженные, по своей силе и неуклонной прямоте не уступали его дерзким стремлениям.

— По-моему, папа просто не умеет жить,— сказала она однажды Каупервуду.— Это не его вина, и он тут, собственно, ни при чем. Он и сам это сознает, и сознает, что я-то уж сумела бы устроить жизнь. Сколько лет я пытаюсь вытащить его из этого старого дома! Он понимает, как нам необходимо переехать. Но, впрочем, от этого тоже не будет никакого проку.

Она умолкла и устремила на Фрэнка свой прямой, ясный и смелый взгляд. Он любил ее черты, славно вычеканенные в медальоне, их безукоризненную, античную лепку.

— Не огорчайся, девочка моя,— отвечал он,— со временем все уладится. Я еще не знаю сейчас, как выйти из всей этой путаницы, но, кажется, лучше всего будет открыться Лилиан, а затем уж выработать дальнейший план действий. Я должен устроить все так, чтобы дети не пострадали. У меня есть возможность прекрасно обеспечить их, и я нисколько не удивлюсь, если окажется, что Лилиан готова дать мне свободу. Я почти уверен, что она постарается избежать сплетен и пересудов.

Он смотрел на все это с чисто практической и притом мужской точки зрения, строя свои расчеты на любви Лилиан к детям.

Эйлин вопросительно посмотрела на него. Способность сочувствовать горю ближнего была до какой-то степени заложена в ней, но в данном случае она считала всякое сострадание излишним. Лилиан никогда не относилась к ней дружелюбно — у них были слишком различные взгляды на жизнь. М-с Каупервуд не понимала, как может девушка так задирать нос и "воображать о себе", а Эйлин не могла понять, как можно быть такой вялой и жеманной, как Лилиан Каупервуд. Жизнь создана для того, чтобы скакать верхом, кататься в экипаже, танцевать, веселиться. И еще для того, чтобы задирать нос. дразнить, пикироваться, кокетничать. Тошно смотреть на эту женщину: жена такого молодого, такого замечательного человека, как Каупервуд,— неважно, что она пятью годами старше его и мать двоих детей,— а ведет себя, словно для нее уже не существует ни романтики, ни восторгов и радостей жизни. Конечно, Лилиан не пара Фрэнку. Конечно, ему нужна молодая женщина, такая, как она, Эйлин, и судьба должна будет соединить их. О, как восхитительно они заживут тогда!

— Ах, Фрэнк, если бы все, наконец, уладилось!— то и дело восклицала она.— Как ты считаешь, можем мы надеяться или нет?

— Можем ли мы надеяться? Еще бы! Это только вопрос времени". По-моему, если я скажу Лилиан все без обиняков, она и сама не захочет, чтобы я оставался с ней. Только смотри, веди себя осторожно! Если твой отец или братья заподозрят меня, в нашем городе произойдет грандиозный скандал, а не то и что-нибудь похуже. Они либо убьют меня на месте, либо поведут против меня кампанию во всех моих делах. Скажи, ты тщательно взвешиваешь все свои действия?

— Я Ни на секунду не забываю об этом. Если что-нибудь случится, я буду начисто все отрицать. Доказать они ничего не могут. Рано или поздно, я все равно стану твоей навсегда!

Разговор происходил в доме на Десятой улице. Без ума влюбленная Эйлин ласково провела рукой по лицу Фрэнка.

— Для тебя я сделаю все на свете, любимый,— сказала она.— Я готова умереть за тебя. О, как я тебя люблю!

— Ну, родная моя, это тебе не грозит. Умирать тебе не придется. Будь только осмотрительна.