Я не успел пробыть в Мюнхене и часа, как капитан Таррас сообщил мне, что передовые части VII армии обна­ружили другой лагерь - в Верхней Австрии, близ Линца; место называлось Маутхаузен. Таррас настоял, чтобы я выехал немедленно; он достал для меня три места в воен­ном самолете. Сам он присоединился к нам через два-три дня. У меня было немало веских причин подчиняться Джорджу Таррасу: он был капитаном, а я всего лишь младшим лейтенантом; до лета 1942 года он был моим профессором по международному праву в Гарвардском университете; и, наконец, именно он, встретив меня слу­чайно в Париже две недели назад, привлек к себе на служ­бу, в Комиссию по военным преступлениям. Кроме того, я питал к нему симпатию, хотя не без труда узнал в мунди­ре оливкового цвета саркастического и резвого профессо­ра, разглагольствующего под зеленой листвой Гарвард-Ярда.

Итак, мы выехали втроем. Меня сопровождали сержант Майк Ринальди и фотограф Рой Блэксток. И с одним, и с другим я, как говорится, не был на дружеской ноге. Ри­нальди происходил из Little Italy [Little Italy (англ.) - маленькая Италия (здесь и далее, кроме специально оговоренных, - прим. переводчиков).]на Манхэттене в Нью-Йорке, Блэксток был виргинцем. Совершенно непохожие внешне: один - маленький, коренастый, с тонкими, чер­ными, слегка навощенными усиками, другой - двухмет­ровая рыхлая и уже с пузом туша, - они, казалось, в рав­ной мере обладали внушительной и циничной уверенно­стью, которая представлялась мне доказательством зрело­сти, жизненного опыта, чего сам я был лишен.

Было 5 мая 1945 года. Я знал лишь немногое о ходе за­канчивающейся в Европе войны, знал только, что Берлин взяли русские тремя днями ранее и полная, безоговороч­ная капитуляция Третьего рейха неизбежна. Война конча­лась, а я никого не убил и, более того, даже не участвовал в боях. За два месяца до моего совершеннолетия я был словно подросток, впервые попавший в театр как раз в тот момент, когда опускается занавес.

Как только мы оказались в Линце, Ринальди сумел при­строить нас на грузовик, едущий в Вену, где с 13 апреля находилась Красная Армия. Около двух часов дня мы пе­реправились в Энее через Дунай. Тут Ринальдн остановил джип и убедил водителя - он, как Ринальди, тоже был итало-американцем - подвезти нас. Сначала мы приеха­ли на вокзал Маутхаузена, и отсюда - наш нажим на шо­фера граничил с откровенным шантажом - он провез еще шесть километров, отделявших нас от лагеря.

Вот так в первый раз я напал на след Реба Михаэля Климрода.

Первое среди самых ярких и четких воспоминаний, со­хранившихся у меня об этом дне, - легкость австрийского воздуха, солнечного и нежного, благоухающего ароматами весны, которая, казалось, застыла навеки.

Только потом донесся запах.

Он настиг меня, когда мы были еще в двухстах или трехстах метрах от лагеря. Большой караван крытых бре­зентом грузовиков вынудил нас остановиться, и наш слу­чайный шофер воспользовался этим, заявив со злобной ре­шительностью, что дальше не поедет. Нам пришлось сойти и продолжать путь пешком. Запах чувствовался все ощу­тимее, висел какой-то неподвижной пеленой. «Кремационные печи», - сказал Блэксток со своим тягучим южным акцентом, и этот благодушный тон, сам этот акцент почти лишали его слова ужасного смысла. Мы прошли в настежь распахнутые ворота. Танки побывали здесь, потом ушли; на земле отчетливо выделялись свежие отпечатки гусе­ниц. Их сменили грузовики, которые продолжали подъез­жать непрерывным потоком, выгружая продукты, медика­менты и постельное белье для уже развернутых на месте медицинских пунктов. Но эта река, едва влившись под ар­ку широких ворот, сразу же терялась в огромном и без­молвном море живых трупов, которое странным образом почти не шевелилось, словно на лету замерзший прилив. Приход пятью или шестью часами раньше танков, несом­ненно, вызвал волнение в этом море, но сейчас возбужде­ние спало, радость свободы, похоже, угасла, лица стали снова оцепенелыми масками. Казалось, пережив первые мгновенья, люди вступили во вторую фазу, осознав, что кошмару пришел конец. В глубине потерянных взглядов, направленных на меня, на Ринальди и Блэкстока, кото­рый всей своей массой хорошо откормленного человека прокладывал нам путь, я читал странную апатию и безво­лие, а также ненависть и злой упрек: «Почему вы не при­шли раньше?»

- Как они воняют! - сказал Блэксток. - Господи, как они воняют, просто невероятно!

Гигант продвигался вперед не церемонясь, не встречая сопротивления среди пугал в полосатых лохмотьях, кото­рых он отстранял с дороги с каким-то решительным равно­душием.

Американский офицер, начальник лагеря, носил на во­роте золотые кленовые листья, указывавшие, что он май­ор пехоты. Он был маленький, рыжий, узловатый и звался Стрэченом. Он сказал мне, что если существует сейчас не­что, занимающее его меньше, чем военные преступления, то ему интересно узнать, что же это такое. Он пытается навести порядок в этом гнусном борделе, заметил он. По­пытался разделить бывших заключенных на три катего­рии: безнадежные, в критическом состоянии, вне опасно­сти. Обреченных был легион, «В ближайшие дни умрут две или три тысячи, они сдохнут свободными, и все тут». Он пристально посмотрел на меня каштановыми, почти жел­тыми глазами:

- Как, вы сказали, вас зовут?

- Дэвид Сеттиньяз.

- Еврей?

- Нет.

- Что же у вас за фамилия? Какого происхождения?

- Французского.

- А звучит по-польски.

Он уже отвернулся, отдавая короткие приказания. Мы вошли в постройки, которые служил служебными поме­щениями подразделению СС.

- Эта комната подойдет? - спросил меня Ринальди. - Или та?

Я выбрал первую, где была маленькая прихожая, обставленная тремя-четырьмя стульями. Блэксток исчез аз моего пола зрения; он где-то орудовал своими фотоаппа­ратами. Ринальди же подобрал кусок картона и прибил его к створке двери. Он от руки написал, тщательно обводя буквы, чтобы сделать их заметнее: «Военные преступле­ния».

Я стоял не шелохнувшись, раздавленный зловонными запахами и странной, звонкой тишиной Маутхаузена, на­селенного, однако, тысячами и тысячами уцелевших. Я был охвачен таким чувством стыда и отчаяния, что по прошествии почти тридцати семи лет все еще был спосо­бен опять пережить его, заново испытать эту тошноту и это унижение.

Мне необходимо было выйти. Я снова вижу, как с тру­дом продираюсь сквозь плотную толпу. Я зашел в один ба­рак, потом в другой; до последнего еще не добрались бри­гады медиков. В нем царила полутьма, кое-где пожелтев­шая из-за пыльного весеннего солнца. Тут находились умершие два дня назад, лежавшие на нарах рядом с еще живыми, что по трое, по четверо валялись на одной койке. Скелетоподобные формы, кучи старых тряпок и костей шевелились и ползли мне навстречу. Зловоние усилилось. Меня трогали, за меня цеплялись. Я испугался и убежал.

Я оказался на свежем воздухе, под лучами солнца, сотря­саемый судорогами тошноты. Я забрался в узкий двор, за­жатый бетонными строениями. Здесь я был совсем один или думал, сто один. Меня вырвало, и только тогда я, словно ожег, ощутил устремленный на меня взгляд…

Могила была в нескольких шагах. Размером не больше чем два на два метра. Срытую землю очень старательно сложили маленьким, в виде треугольника, холмиком, куда воткнули лопату. Однако несколько кучек этой земли были небрежно брошены в яму, но предварительно насыпан­ный слой негашеной извести уже пожал эта пласты…

…а также обнаженные тела мужчин, которых похоро­нили наспех. Легко было догадаться, что произошло: во­семь или десять раздетых догола трупов бросили в яму, ут­рамбовывали их ударами прикладов я каблуками до тех пор, пока не сровняли с землей. А затем присыпали изве­стью и землей. Но мертвецы мало-помалу всплывали на поверхность. Я видел руки, животы, половые члены, рты и ноздри, обугленные и изъеденные окисью натрия, кое-где оголившиеся и загнивающие кости.

А, главнее, в самом центре этого кошмарного нагро­мождения я увидел ужасающе впалое, заляпанное черны­ми пятнами запекшейся крови лицо, на котором с порази­тельной остротой горели ясные глаза…

…что следили за моими движениями, когда я отошел от стены, на которую опирался. И я помню, как подумал о неподвижности взгляда, который навсегда замораживает смерть. Я сделал два шага вперед, к могиле. И донесся го­лос, который на французском языке, слегка окрашенном легким акцентом, читал стихи Вердена:

- Боже мой! Те звуки жизнь родит простая…

То, что я тогда сделал, похоже на сон наяву. «Кротко ропщут звуки, город оглашая…» [Поль Верлен, из кн. «Мудрость», 1881 г. Пер. Ф. Сологуб] - следующая строчка бессознательно сорвалась с моих губ, по-моему, я ее про­изнес.

Я лишь помню, что сделал еще несколько шагов, отде­лявших меня от могилы. Присел на корточки с краю, про­тянув руку, и пальцами коснулся длинной, изможденной руки семнадцатилетнего парня, кого позднее назовут Ко­ролем.