1. Является ли история экономической науки историей идеологий?

[а) Особенности «экономических законов»]

[b) Марксистский анализ идеологических влияний]

[с) Чем отличается история экономического анализа от истории систем политической экономии и от истории экономической мысли?]

[d) Процесс научного исследования: общее видение и способы анализа]

[Глава осталась незаконченной. Два последних параграфа, указанные в плане, не были написаны, а именно:

2. Мотивы научных устремлений и механизмы развития науки

3. Научные кадры вообще и кадры экономической науки в частности]

Мы уже упоминали научную дисциплину под названием «науковедение» (Wissenschaftslehre). Эта наука, исходя из логики и в какой-то мере из теории познания, исследует общие правила и приемы анализа, применяемые в разных науках. Но есть другая наука о науке, которая называется социологией науки (Wissens-soziologie) ^0-1 и изучает последнюю как социальный феномен. Она изучает социальные факторы и процессы, порождающие специфический научный тип деятельности, обусловливающие его развитие, направляющие эту деятельность на те или иные из возможных объектов, выдвигающие на первый план определенные методы исследования и создающие социальные механизмы, которые определяют успех или неудачу как индивидуального исследователя, так и целого научного направления. Как мы уже подчеркивали, работники, занимающиеся научной деятельностью, склонны к образованию особых профессиональных групп. Поскольку это так, наука является подходящим объектом для социологического исследования. Разумеется, наш интерес к этой области ограничен теми проблемами, освещение которых полезно для нашего введения в историю экономического анализа. Важнейшая из них — проблема идеологии, которую мы рассмотрим первой (1); затем обратимся к побудительным мотивам научных устремлений и механизмам развития науки (2); наконец, обсудим некоторые вопросы, касающиеся научных кадров вообще и кадров экономической науки в частности (3).

1. Является ли история экономической науки историей идеологий?

[а) Особенности «экономических законов»].Историческая, или «эволюционная», природа экономического процесса несомненно ограничивает число общих категорий и общих связей между ними («экономических законов»), которые экономисты в состоянии сформулировать. Я не вижу смысла в априорном отрицании (как это часто делается) наличия таких категорий и связей. В частности, вовсе нет необходимости в том, чтобы категории, относящиеся к деятельности определенных социальных групп, были известны самим членам этих групп. Тот факт (если это на самом деле верно), что понятие дохода не было известно в средневековье вплоть до XIV в., — вовсе не причина для отказа от использования данной категории в исследовании экономики того времени. ^1-1 Но верно и то, что «экономические законы» гораздо менее устойчивы, чем законы любой естественной науки, они по-разному действуют в разных институциональных условиях. Пренебрежение этим обстоятельством породило множество ошибок. Стараясь истолковать сознание людей, далеких от нас по времени или культуре, мы рискуем не понять их не только в том случае, когда просто ставим себя на их место, но и тогда, когда мы изо всех сил стараемся проникнуть во внутреннее устройство их сознания. К сожалению, каждый аналитик тоже является продуктом социальной среды и зависим от своего положения в обществе. Это побуждает его обращать внимание на конкретные факты и рассматривать их под определенным углом зрения. Кроме того, под влиянием среды человек подсознательно стремится видеть факты в том или ином свете. Это подводит нас к проблеме влияния идеологии на экономический анализ.

Как утверждают современные психологи и психотерапевты, наше сознание часто занимается тем, что мы называем рационализацией. ^1-2 Это означает, что мы воспринимаем себя, рисуем образы своих побуждений, своих друзей и врагов, своей профессии, церкви, страны в соответствии скорее с желаемым, чем с действительным положением дел. Таким образом мы утешаем себя и стараемся произвести впечатление на других. Конкурент, преуспевший больше нас, разумеется, добивается успеха нечестными приемами, которые мы презираем. Лидер любой политической партии, кроме нашей, конечно же, шарлатан. Наша любимая девушка — ангел, лишенный земных слабостей. Враждебная нам страна населена чудовищами, а наша собственная — исключительно героями и т. д. Благотворность этой привычки для нашего здоровья и счастья очевидна, ^1-3 но в той же мере очевидно и то, как важно ее правильно распознать.

[b) Марксистский анализ идеологических влияний]. За полвека до того, как значение этого явления было понято и нашло применение в науке и терапии, Маркс и Энгельс открыли его и использовали для критики «буржуазной» экономической науки своего времени. Маркс установил, что идеи и системы идей человечества не являются первичными двигателями исторического процесса, как до сих пор утверждают историографы, а образуют «надстройку» над более фундаментальными факторами, — об этом речь пойдет в соответствующем разделе нашего повествования. При этом идеи и системы идей, господствующие в данное время в данной социальной группе, интерпретируют факты и вытекающие из них следствия искаженно. Это происходит по тем же причинам, что и искажение представлений человека о собственном поведении. Иными словами, человеческие идеи имеют тенденцию прославлять интересы и действия господствующих классов и поэтому содержат (или подразумевают) Такое их изображение, которое может значительно расходиться с истиной. Так, средневековые рыцари провозглашали себя защитниками слабых и борцами за христианскую веру, тогда как для наблюдателя из другой эпохи и другого класса их действительное поведение и, что еще важнее, другие факторы, породившие и поддерживающие общественный строй того времени, складываются в совсем иную картину. Такие системы идей Маркс называл идеологиями, ^1-4 считая, что большая часть экономической науки его времени представляла собой лишь идеологию промышленной и торговой буржуазии. Значение этого большого вклада Маркса в наше понимание исторических процессов и общественных наук ограничивается (но не уничтожается) теми оговорками, которые мы здесь приведем.

Во-первых, живо реагируя на идеологический характер тех систем идей, которые были ему несимпатичны, Маркс совершенно не замечал идеологических элементов своей собственной системы. Но ведь его понятие идеологии в принципе универсально. Мы не можем сказать: все вокруг нас идеология, ^1-5 а мы стоим на острове абсолютной истины. Идеология трудящихся не лучше и не хуже, чем какая-либо другая.

Во-вторых, марксистский анализ идеологических систем сводит их к сгусткам классовых интересов; последние, в свою очередь, находят выражение исключительно в экономических терминах. Согласно Марксу, идеология капиталистического общества, грубо говоря, прославляет интересы класса капиталистов, состоящие в погоне за денежной прибылью. Поэтому идеология, прославляющая не экономическое поведение капиталистов, а нечто другое, например национальный характер, должна быть в конечном счете сводима к экономическим интересам господствующего класса. Однако это положение не заключено в самом марксистском принципе идеологической ориентации и представляет собой другую, гораздо более сомнительную теорию. Сам принцип предполагает только, что, во-первых, идеология есть надстройка над реальной объективной социальной структурой и одновременно ее порождение; во-вторых, идеология имеет тенденцию отражать эту реальную структуру в специфическом, искаженном виде. Могут ли эти реальности быть описаны в чисто экономических терминах — другой вопрос. Не обсуждая его здесь, отметим лишь, что мы хотим придать понятию идеологического влияния гораздо более широкое значение. Социальное положение, безусловно, могущественный фактор, влияющий на наше сознание, но это не означает, что наше сознание определяется исключительно экономическими составляющими нашей классовой позиции; если даже это так, идеологическое влияние не может быть сведено лишь к влиянию классового или группового материального интереса. ^1-6

В-третьих, Маркс и большинство его последователей с излишней поспешностью предположили, что высказывания, в которых заметно идеологическое влияние, безоговорочно подлежат осуждению. Важно подчеркнуть, что идеология, как и индивидуальная рационализация, вовсе не ложь, а суждения о фактах, входящие в них, не обязательно должны быть ошибочными. Разумеется, велико искушение одним ударом избавиться от системы неугодных нам положений, объявив ее идеологией. Этот прием весьма эффективен (примерно в той же степени, что и личные нападки на оппонента), но логически он неприемлем. Как мы уже отмечали, даже правильное объяснение причин тех или иных высказываний человека не позволяет судить о их истинности или ложности. Аналогично суждения, имеющие идеологическую подоплеку, законно вызывают подозрение, но при этом могут быть и правильными. И Галилей и его противники не были свободны от идеологических влияний, однако это не мешает нам признавать правоту Галилея. Но на каком логическом основании? Имеем ли мы возможность обнаружить, опознать и при необходимости устранить искаженные идеологией элементы в экономическом анализе? И что останется, если нам удастся это сделать?

Надеюсь, читатель понимает, что наши ответы на эти вопросы, хотя и подкрепленные примерами, на данном этапе являются лишь предварительными: принципы, которые я собираюсь сформулировать, могут быть доказаны или опровергнуты только на основе всего материала книги в целом. Но прежде чем мы приступим к этой работе, необходимо предварительно прояснить еще один вопрос.

К сожалению, мы вынуждены отрезать путь к спасению от неотвратимого вывода о невозможности «научной истины», которым попытался воспользоваться один из самых ревностных приверженцев доктрины о том, что экономическая наука и любая наука вообще обусловлена идеологией. Согласно профессору К. Маннгейму, жертвами идеологического влияния оказываются все, кроме стоящего на островке истины современного радикала-интеллигента, беспристрастного судьи всех дел человеческих. Но если и есть что-либо очевидное в данной области, так это то, что подобный интеллектуал окажется вместилищем множества предрассудков, которых он в большинстве случаев придерживается со всей силой искреннего убеждения. Не только это, однако, не позволяет нам согласиться с Маннгеймом: мы полностью признали доктрину идеологического влияния, и поэтому вера каких-то групп людей в свою свободу от идеологической заданности представляется нам наиболее зловредным свойством их системы иллюзий. ^1-7 Теперь изложим свои взгляды по данному вопросу.

Прежде всего, идеологическое влияние, как мы его понимаем (расширенный вариант марксистского определения), очевидно, не единственная угроза для экономического анализа. Отметим, в частности, еще две, которые легко спутать с влиянием идеологии. Первая опасность — подтасовка фактов или методов анализа со стороны так называемых апологетов. Все, что можно было сказать по этому поводу, мы уже сказали. Здесь я хочу только предупредить читателя, что сознательная апологетика и идеологически обусловленный анализ не одно и то же. Другая опасность происходит из вечной привычки экономистов допускать ценностные суждения о наблюдаемых ими процессах. Ценностные суждения экономиста лишь раскрывают его идеологию, но не являются ею. Их можно основать и на безупречно установленных фактах и отношениях между фактами. С другой стороны, от ценностных суждений может воздержаться экономист, видящий факты в идеологизированном свете. Подробнее мы обсудим проблему ценностных суждений ниже, в частности когда речь пойдет о дебатах по данному вопросу (часть IV, глава 4). ^1-8

[с) Чем отличается история экономического анализа от истории систем политической экономии и от истории экономической мысли?]. Различие между идеологически искаженными и ценностными суждениями, о котором только что шла речь, воовсе не означает, что мы отрицаем их сходство. Именно это сходство, как я считаю, обусловливает возможность разграничения истории экономической науки (экономического анализа), истории систем политической экономии и истории экономической мысли. Под системой политической экономии я понимаю изложение системы экономической политики, которую автор отстаивает исходя из некоего единого нормативного принципа: экономического либерализма, социализма и т. д. Мы рассматриваем эти системы только в той мере, в какой они содержат аналитические исследования. Примером такой системы политической экономии является (как по замыслу автора, так и фактически) «Богатство народов» А. Смита. В этом своем качестве она нас не интересует. Но мы рассматриваем ее, поскольку политические принципы и рекомендации Смита: апология свободы торговли и пр. — не более чем поверхностная оболочка его великих достижений в области анализа. Другими словами, нам интересно не то, за что он ратовал, а то, как он обосновывал рекомендуемую им политику и какие средства анализа использовал. Конечно, для самого Смита и его современников-читателей главными были именно политические принципы и рекомендации (включая ценностные суждения, раскрывающие идеологию автора). Именно они обеспечили его работе успех у публики и таким образом позволили ей занять выдающееся место в истории человеческой мысли. Однако я готов в своей книге пожертвовать ими, поскольку они отражают идеологию конкретной страны и конкретной эпохи и неприменимы в других условиях.

Сказанное относится и к тому, что мы называем экономической мыслью, т. е. к совокупности всех мнений и пожеланий по экономическим вопросам (особенно в области экономической политики), присутствующих в общественном сознании в данное время и в данном месте. Общественное сознание никогда не бывает однородным, оно отражает деление данного общества на группы и классы различной природы. Иными словами, общественное сознание более или менее обманчиво (причем в некоторые моменты — более, а в другие — менее) отражает классовую структуру общества и формирующиеся в нем виды группового сознания. Возможность утвердиться в масштабах всего общества и оставить свой след в литературе для будущих поколений у каждой из групп неодинакова. Это порождает часто неразрешимые проблемы интерпретации. В частности, общественное сознание разных групп в данное время и в данном месте не просто различается, но и зависит от положения и интеллекта индивидов, входящих в ту или иную группу. Оно различается у политиков и у лавочников, фермеров, рабочих, которых «представляют» эти политики. Общественное сознание может проявляться в системах политической экономии, создаваемых авторами, принадлежащими или примыкающими к определенным общественным группам. С другой стороны, оно может граничить или пересекаться с областью экономического анализа, как это часто бывает в трактатах, написанных представителями торговой и промышленной буржуазии. В этом случае наша задача состоит в том, чтобы отобрать аналитические достижения из общего потока словесных формулировок, отражающих общественные настроения того времени, но не связанных с попыткой усовершенствовать наш концептуальный аппарат, а потому не представляющих для нас ценности. Как бы ни была трудна такая задача в каждом конкретном случае, различие, которое мы проводим между экономическим анализом, экономической мыслью и системами политической экономии, в принципе должно быть понятно всем.

Я думаю, что параллельно истории экономического анализа можно было бы написать историю становления и смены общественных воззрении по экономическим вопросам, лишь вкратце описав достижения в области анализа. Такая история, безусловно, способна наглядно продемонстрировать влияние общественных воззрений на выбор проблем, которые интересуют аналитиков в каждый данный период, и на общий подход к этим проблемам. Наша задача противоположна. Конечно, мы всегда будем принимать во внимание окружающую обстановку, в которой протекала работа аналитика. Но сама по себе эта среда и ее исторические изменения не являются для нас основным предметом изучения. Мы будем учитывать лишь ее благоприятное или неблагоприятное воздействие на экономический анализ, который является главным «героем» этой книги. Пытаясь отделить сам анализ от общественного контекста, в котором он развивался, мы сделаем одно открытие, которое можно изложить уже здесь.

Развитие анализа, как бы на него ни влияли интересы и воззрения участников рынка, обладает свойством, начисто отсутствующим в историческом развитии экономической мысли (в нашем понимании термина) и в исторической последовательности систем политической экономии. Это свойство лучше всего пояснить на примере. С древнейших времен до наших дней экономисты-аналитики в большей или меньшей степени интересовались таким явлением, как цена в условиях конкуренции. Когда в наши дни студент изучает эту проблему на высоком теоретическом уровне (например, по книгам Хикса или Самуэльсона), он встречается со многими понятиями и проблемами, которые поначалу кажутся ему трудными (их совершенно не понимал и такой сравнительно недавний автор, как Джон Стюарт Милль). Но довольно быстро наш студент обнаружит, что новый аналитический аппарат ставит и решает проблемы, которые не смогли бы ни поставить, ни тем более решить старые авторы. Это дает нам возможность самым непосредственным образом ощутить, что со времен Милля произошел очевидный прогресс в экономической науке. Мы можем утверждать это с не меньшей уверенностью, чем, например, наличие технологического прогресса в стоматологии за тот же период.

То, что мы можем в данном случае говорить о прогрессе, объясняется, очевидно, наличием некоего общепринятого (разумеется, в среде профессионалов) стандарта, который позволяет нам проранжировать различные теории цены так, чтобы каждая из них превосходила предыдущую. Далее мы замечаем, что эта иерархия связана с течением времени, т. е. чем позднее появилась теория, тем, как правило, выше ее ранг. Все исключения можно отнести за счет внешних по отношению к анализу влияний. Ничего похожего на этот прогресс анализа мы не встретим ни в истории экономической мысли, ни в исторической последовательности систем политической экономии. Например, бессмысленно говорить, что идеи Карла Великого в области экономической политики, воплотившиеся в его законодательной и административной деятельности, превосходят экономические идеи, скажем, Хаммурапи, но уступают общим принципам экономической политики династии Стюартов, которые, в свою очередь, не дотягивают до уровня идей, лежащих в основе актов американского Конгресса. Конечно, к каким-то мерам государственной политики мы относимся лучше, чем к другим, и на этом основании можем проранжировать их в порядке своего предпочтения. Но ранг любой экономической идеи будет определяться ценностными суждениями составителя иерархии, его эмоциональными и эстетическими предпочтениями. Это, по сути дела, все равно что решать, кто более велик: Тициан или Гоген. Единственный разумный ответ в данном случае состоит в том, что сам вопрос бессмыслен. То же самое можно сказать и о всех системах политической экономии, если исключить из рассмотрения достоинства и недостатки применяемых в них методов анализа. Мы можем предпочесть современный диктаторский социализм миру Адама Смита или наоборот, но такие предпочтения будут столь же субъективными, как предпочтение, оказываемое блондинкам или брюнеткам (пользуясь сравнением Зомбарта). Иными словами, в вопросах экономической и всякой иной политики нет места понятию «прогресс», поскольку отсутствует база для сравнения. Это обстоятельство объясняет расхождения между историками экономической науки. Одни из них справедливо говорят о прогрессе в нашей науке, имея в виду технику анализа и растущую степень овладения фактическим материалом. Другие столь же справедливо отрицают прогресс и ведут речь о простой смене общественных условий, порождающей смену настроений и мнений по поводу экономической политики и ее целей. И те и другие ошибаются лишь в том, что держат в поле зрения только тот аспект экономической мысли, который анализируют. Но безусловно ошибаются те, кто либо видит в развитии экономического анализа простое отражение изменившихся приоритетов общественного сознания, либо по-детски верит в то, что политические идеи рождаются исключительно под влиянием прогрессивных побуждений.

[d) Процесс научного исследования: общее видение и способы анализа]. Теперь мы готовы сделать второй шаг в нашем исследовании идеологических влияний, а именно поставить вопрос, в какой мере они могут повредить экономическому исследованию в узком смысле, т. е. тому, что мы назвали экономическим анализом. Некоторым читателям этот второй шаг может показаться излишним. Ведь мы уже установили идеологическую обусловленность всех систем политической экономии и тех менее систематизированных совокупностей взглядов по экономическим вопросам, которые «циркулируют в общественном сознании» в каждых конкретных условиях. Что же еще остается оговорить? Допускаю, что читатели, которых интересует главным образом история идей, формирующих политику или хотя бы влияющих на нее, или история общественных воззрений на приоритеты хозяйственной политики и не волнует техника экономического анализа, могут великодушно признать (в недоумении пожимая плечами), что наш набор инструментов так же далек от идеологии, как и техника любой другой науки. К сожалению, мы не можем с легкостью принять это на веру. Поэтому обратимся к самой сути научного исследования и определим, на каком этапе в него могут проникнуть идеологические элементы, каким образом можно их распознать и попытаться устранить.

На практике исследование всегда начинается с изучения работ предшественников. Но предположим, что мы начали с нуля. Каковы наши первые шаги? Очевидно, для того чтобы поставить перед собой какую-либо проблему, мы должны прежде всего иметь перед глазами определенный набор связанных явлений, представляющих собой достойный объект для исследования. Иными словами, аналитической работе должен предшествовать преданали-тический акт познания, поставляющий материал для анализа. В этой книге такой преданалитический акт познания мы называем «видением». Интересно, что такое видение не только исторически предшествует любой аналитической работе, но и может вторгнуться в историю уже сложившейся науки. Это происходит тогда, когда кто-либо учит «видеть» вещи в новом свете, никак не обусловленном фактами, методами и результатами, характерными для предыдущей стадии развития науки.

Я хотел бы пояснить этот тезис наглядным примером, взятым из современной стадии развития нашей науки. И критики, и поклонники научных достижений покойного лорда Кейнса согласятся с тем, что его «Общая теория занятости, процента и денег» (1936) была выдающимся достижением 30-х годов и оказала решающее влияние на развитие анализа в течение по крайней мере десятилетия после своего выхода в свет. Аналитический аппарат «Общей теории» представлен автором в главе 18. Следуя за его рассуждениями, мы замечаем, что аппарат был создан Кейнсом для удобства изложения некоторых фактов «мира, в котором мы живем», хотя, как подчеркнул сам автор, эти факты несут на себе отпечаток ряда свойств его основных теоретических концепций (склонности к потреблению, предпочтения ликвидности и предельной эффективности капитала), но не являются «логически необходимыми свойствами». Этот аналитический подход будет подробно рассмотрен ниже. ^1-9 Мы покажем, что специфические свойства, о которых идет речь, — это свойства дряхлеющего английского капитализма с точки зрения английского интеллектуала. Очевидно, что никакой предшествующий анализ не смог бы их установить. Их можно, «опираясь на наши представления о природе современного человека, с уверенностью приписывать миру, в котором мы живем [Англии]» {Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Прогресс, 1978. С. 321}. Здесь не место обсуждать достоинства или недостатки изложенной концепции. Скажем лишь, что мы имеем дело с концепцией (или видением в нашем смысле слова), предшествующей аналитической работе самого Кейнса и его последователей. Это предшествование проявляется с непревзойденной ясностью, поскольку данное видение было блестяще сформулировано Кейнсом (еще без аналитического оснащения) на нескольких страницах его ранней работы The Economic Consequences of the Peace («Экономические последствия мира»; 1919). Период между 1919 и 1936 гг. Кейнс посвятил (разумеется, не исключительно — широта его интересов общеизвестна) попыткам — сначала менее, затем более успешным — придать форму своему видению современного экономического процесса, возникшему у него, самое позднее, в 1919 г. Можно было бы привести и другие примеры как из нашей науки, так и из других дисциплин, иллюстрирующие этот способ работы нашего ума, но, пожалуй, более убедительного не найти.

Аналитическая работа начинается тогда, когда у нас уже есть свое видение группы явлений, привлекшей наше внимание, независимо от того, располагаются ли эти явления на «научной целине» или на почве, обработанной прошлыми исследователями. Первая задача состоит в том, чтобы облечь наше видение в слова или концептуализировать его таким образом, чтобы его элементы, обозначенные определенными терминами (что облегчит их узнавание и работу с ними), заняли свое место в более или менее упорядоченной схеме или картине. Одновременно мы почти автоматически выполняем и две другие задачи. С одной стороны, мы собираем новые факты в дополнение к уже известным и разочаровываемся в надежности некоторых фактов, входивших в наше первоначальное видение. С другой стороны, само создание схемы или картины обогащает первоначальное видение новыми связями между фактами, новыми понятиями, а иногда и разрушает какую-то его (видения) часть. Изучение фактов и «теоретическая» работа, без конца обогащая и проверяя друг друга, ставя друг другу новые задачи, в конце концов создают научные модели, временные продукты их взаимодействия, сохраняющие некоторые элементы первоначального видения, к которым предъявляются все более жесткие требования адекватности и последовательности. Таково примитивное, но, думаю, в сущности верное описание процесса, с помощью которого мы получаем научные результаты. Очевидно, что этот процесс широко открыт для воздействия идеологии. Оно осуществляется уже на самом первом этапе преданалитического познавательного акта. Аналитическая работа начинается с видения, а оно идеологично почти по определению. Если есть хоть какой-нибудь мотив, побуждающий нас видеть факты так, а не иначе, то можно не сомневаться, что мы увидим их так, как нам хочется. Чем простодушнее и наивнее наше видение, тем больше опасностей нас подстерегает в попытке получить из него универсальные выводы. Кстати, тот, кто ненавидит свою общественную систему, вовсе не обязательно создаст более объективный ее образ, чем тот, кто ее любит. Ненависть не менее слепа, чем любовь. Единственное, что утешает, так это то, что существует широкий круг явлений, никак не затрагивающих наши эмоции и поэтому представляющихся разным людям одинаково. Кроме того, мы можем отметить, что правила и приемы анализа в той же мере независимы от идеологии, в какой наше видение пронизано ею. Конечно, пафос страстного утверждения или страстного отрицания иногда приводит к подтасовке методов анализа. Но сами эти методы, многие из которых к тому же заимствованы из областей, слабо, а то и вовсе не затронутых идеологией, таковы, что их некорректное применение легко распознать. Не менее важно, что они Устраняют порожденные идеологией ошибки, содержащиеся в первоначальном видении. Они делают это автоматически, помимо воли исследователя, и в этом их особое достоинство. Новые факты, накапливаемые исследователем, воздействуют на его теоретическую схему. Новые концепции и взаимосвязи, открытые им или другими учеными, должны подтвердить его идеологию или уничтожить ее. Если не мешать этому процессу, он хотя и не защитит нас от возникновения новых идеологий, но очистит существующую идеологию от ошибочных взглядов. Конечно, в экономической науке (и в еще большей степени в других общественных науках) сфера строго проверяемых явлений ограничена. Многие из них входят в область личного опыта, а уж отсюда изгнать идеологию, или в данном случае сознательную нечестность, невозможно. ^1-10 Поэтому приведенные аргументы не могут успокоить нас окончательно. Но они значительно сужают область идеологически искаженных положений и позволяют нам определить их возможное местонахождение.

[И. А. Шумпетер не закончил вводную часть своей книги и остановился на этом. Следующие три абзаца были найдены неотпечатанными среди заметок и рукописей, относящихся к данной части.]

Есть надежда, что предшествующее обсуждение проблемы влияния идеологии поможет читателю понять ситуацию, в которой нам приходится работать, и предостережет его, не наполнив при этом бесплодным пессимизмом в отношении «объективной обоснованности» наших методов и результатов. Однако следует признать, что предлагаемое нами решение проблемы, состоящее из ряда правил, с помощью которых можно обнаружить, диагностировать и устранить идеологическое заблуждение, не может быть простым и определенным в отличие от распространенного легковесного утверждения, что история экономической науки является (или не является) историей идеологий. Нам пришлось пойти на большие уступки первой из названных точек зрения, на уступки, которые ставят под сомнение научный характер всеобъемлющих философских концепций экономической жизни, таких как политическая экономия либерализма, многим из нас представляющихся наиболее интересными и яркими творениями экономической мысли. Мало того, с одной стороны, нам пришлось признать, что, несмотря на существование механизма, автоматически подавляющего влияние идеологии, этот процесс требует больших затрат времени и сталкивается со множеством препятствий. С другой стороны, мы при этом не застрахованы от вторжения новых идеологий, идущих на смену прежним. Учитывая данные обстоятельства, приведем ряд примеров, которые могут способствовать овладению нашими методами; они послужат полезным дополнением к вышеизложенному. Разделим эти примеры на четыре группы.

Во-первых, когда мы рассматриваем содержимое нашего ящика с теоретическими и статистическими инструментами, мы обнаруживаем, что многие из них являются (и признаны) идеологически нейтральными. Например, мы находим такое понятие, как «предельная норма замещения», которое начиная примерно с 1900 г. все шире использовалось в теории ценности вместо прежнего понятия предельной полезности. Те, кто предпочел первое понятие последнему, поступили так из чисто технических соображений, совершенно не относящихся к какой-либо идеологии экономической жизни, да и, собственно говоря, никто и никогда не утверждал обратное. Аналогично вопрос о применимости обычных критериев существенности к корреляции между временными рядами очень важен для экономического анализа. Но было бы пустой тратой времени изучать вопрос о наличии или отсутствии идеологических искажений в этих методах, поскольку очевидно, что по своей природе эти методы нейтральны по отношению к идеологиям. Правда, результаты, полученные путем рассуждений с использованием таких не подверженных коррозии понятий или теорий, все же могут быть искажены под влиянием идеологий. Но мы можем по крайней мере быть уверенными, что идеологические искажения, если таковые имеются, следует искать среди других элементов нашей аргументации.

Во-вторых, существуют методы анализа или теории, которые, являясь в действительности нейтральными, все же приобретают мнимое идеологическое значение, поскольку исследователи ошибочно предполагают наличие связи между этими методами и теориями и идеологией. Мы только что отметили неоспоримый факт, что переход от теории ценности на основе предельной полезности к теории ценности, основанной на понятии предельной нормы замещения, был идеологически нейтральным в том смысле, что он совместим с любой идеологией. Иначе обстояло дело с предыдущей фазой развития теории ценности. В числе противников теории предельной полезности были марксисты — сторонники трудовой теории ценности, которые, как и многие теоретики предельной полезности, полагали, что выбор между двумя этими теориями, объясняющими феномен экономической ценности, зависит от нашего видения экономического процесса и является идеологически окрашенным. В частности, марксистское понимание ценности как овеществленного труда явилось первым звеном в цепи рассуждений, рассматриваемой марксистами как доказательство того, что источником всех доходов, кроме заработной платы, является эксплуатация. Однако, как будет показано в части III, идеология...

[И. А. Шумпетер почти закончил параграф 1 главы 4 («Является ли история экономической науки историей идеологий?»). Дальнейшее обсуждение некоторых из этих проблем читатель найдет в докладе «Наука и идеология», представленном И. А. Шумпетером в качестве президента Американской экономической ассоциации (American Economic Review. 1949. March).

Очевидно, глава 4 была последней главой вводной части. В нее предполагалось включить еще два параграфа (2. «Мотивы научных устремлений и механизмы развития науки»; 3. «Научные кадры вообще и кадры экономической науки в частности»). Эти вопросы рассматриваются на протяжении всей книги (см. Предметный указатель) в связи с авторской концепцией «школ». Например, рикардианцев И. А. Шумпетер охарактеризовал так: «Более того, группа была настоящей школой в нашем понимании: был один учитель, одна доктрина, чувство единства; были ядро, стержень, зоны влияния и примкнувшие».

Несколько абзацев черновика (возможно, надиктованных), посвященных до некоторой степени научным кадрам, были найдены среди авторских заметок и приводятся ниже.]

Читателю не составит труда обнаружить связь, существующую между определением науки как метода, развивающегося в конкретной социальной группе профессионалов, и идеологическими аспектами методов и результатов, полученных в ходе «научной» деятельности такой группы. Очевидно, между ее членами должно быть некоторое согласие, по крайней мере если группа в достаточной степени сформировалась, должен существовать корпоративный дух, создающий зафиксированные или неписаные правила, на основе которых члены узнают друг друга, допускают в свою группу одних и исключают других. Указав на несколько явлений, к которым приводят вышеизложенные факты, мы завершим то немногое, что может быть сказано здесь по поводу социологии науки.

Если допустить, что существует индивид, который, неважно по какой причине, самостоятельно и для самого себя начал заниматься изучением любой из тех групп явлений, которые когда-либо были объектом научной деятельности, можно понять весьма простую, но фундаментальную истину. Наш индивид прежде всего должен научиться распознавать явления, над которыми он собирается работать, причем распознавать их как объекты, каким-то образом связанные между собой и отличные от других. Это распознавание является актом познания, но не частью аналитической работы. Напротив, оно поставляет материал или предмет для аналитической работы и служит, таким образом, предпосылкой для него. Следовательно, сама аналитическая работа состоит из двух разных, но неразделимых видов деятельности. Один заключается в концептуализации того, что составляет содержание видения. Мы подразумеваем под этим конструирование из его элементов точных понятий, которым присваиваются обозначения или названия с целью закрепления их идентичности, и установление между ними связей (теорем или утверждений). Другой состоит в поисках новых эмпирических данных (фактов), с помощью которых мы обогащаем и проверяем ранее полученные. Ясно, что оба эти вида деятельности не являются независимыми друг от друга, напротив, между ними должен осуществляться постоянный обмен. Попытки концептуализации побуждают продолжать поиски новых фактов, а вновь обнаруженные факты должны быть включены в анализ и концептуализированы. Оба вида деятельности образуют бесконечный процесс усовершенствования, углубления и корректировки первоначального видения, а также полученных результатов. На каждом данном этапе нашей научной деятельности мы пытаемся построить схемы, системы, или модели, чтобы с их помощью насколько возможно лучше описывать ряд явлений, который нас интересует. Эти инструменты познания развиваются «дедуктивно» или «индуктивно», но по своей природе являются временными и всегда соотносятся с запасом фактов, которыми мы владеем. Это весьма несовершенное описание научного процесса, но оно выявляет факт, который на страницах данной книги будет подчеркиваться вновь и вновь: не существует и не может существовать противопоставления «теории» «поискам фактов», не говоря уже о противопоставлении дедукции и индукции. Выявление причин возникновения видимости такого противопоставления составляет одну из наших задач.

Разумеется, на практике ни один научный работник никогда не проходит через все этапы работы, начинающиеся с его собственного независимого видения. Интуитивное восприятие новых аспектов всегда присутствует в науке. Однако видение такого типа, которое порождает новые методы или утверждения либо приводит к открытию новых фактов, входящих затем в науку в форме новых гипотез или ограничений, только дополняет и, вероятно, частично вытесняет существующие научные структуры, основной корпус которых передается из поколения в поколение как нечто, не подлежащее сомнению. На практике запас научных знаний всегда передается не обществом в целом или случайным коллективом людей, а более или менее определенной группой профессионалов, которые не только обучают подрастающие поколения своим методам и результатам, но и знакомят их со своими суждениями относительно направления и средств дальнейшего продвижения науки. В большинстве случаев, за исключением индивидов, обладающих экстраординарной самобытностью и силой, единственным источником овладения навыками научной работы является учеба у признанных профессионалов. Рассмотрим кратко некоторые из последствий этого факта.

Во-первых, следует отметить, что этот социальный механизм в огромной степени снижает затраты труда. С его помощью любой начинающий, который следует полученному совету и выполняет предписанную ему работу, приобретает знание фактов, быстро схватывает суть проблем, овладевает методами, максимально экономя энергию и высвобождая силы для исследования областей, лежащих за пределами компетенции учителя. Нет причин сомневаться в том, что данный социальный механизм не только благоприятствует развитию концептуального аппарата и накоплению фактических знаний, но и обеспечивает наиболее мощный стимул к тому, что обычно называется прогрессом в науке. Однако очевидно, что существует и другая сторона медали. В процессе обучения в области какой-либо установившейся науки новичок начинает мыслить принятыми стереотипами, что замедляет развитие его собственной индивидуальности. Из этого вытекает и другое, менее очевидное последствие. Сопротивление, оказываемое любой существующей научной структурой, препятствует развитию новых взглядов и методов, и потому они внедряются в практику скорее революционным путем, чем путем постепенной трансформации. В результате теряются элементы старой структуры, которые могли бы перманентно сохранять свою ценность или, по крайней мере, с пользой применяться в течение еще какого-то времени. Таким образом, можно во многом оправдать как возмущение революционеров, так и стремление некоторых исследователей подчеркивать непрерывность процесса и защищать старые воззрения от новых. В данной книге будет приведено много примеров этому.

Во-вторых, тот факт, что существующие в области научной деятельности (как, впрочем, и в других областях) структуры, раз установившись, стремятся сохранить свои позиции, вызывает труднообъяснимый «феномен поколений». Рассмотрим группу населения с постоянной возрастной структурой, внутри которой, кроме того, число новичков в науке равно числу ученых, уходящих на пенсию. Предположим также, что среди представителей какой-либо профессии, скажем ученых-экономистов, возрастная структура также постоянна. Несомненно, в рамках данной профессии можно выделить подгруппы, от которых следует ожидать развития взглядов и методов и где не существует никаких проблем, связанных с антагонизмом возрастных групп. Но здесь нет проблемы научных поколений, поскольку мы также наблюдаем, что в каждый момент времени большинство людей во всех возрастных группах обнаруживают некоторое сходство позиций; например, можно говорить о поколении 1880-1900 гг. и сравнить его с поколением 1920-1940 гг., хотя взгляды молодых и опытных ученых различались как в первый, так и во второй период. Это не будет иметь значение при равномерном и постепенном изменении методов и результатов. Говоря об ученых-экономистах, можно поддаться искушению объяснить данное явление изменением социальных и экономических условий и последующим изменением практических задач, которые привлекли внимание ученых в разных периодах. Однако мы наблюдаем то же явление и в науках, работающих в неизменных условиях. Именно это дает нам ключ к пониманию природы данной проблемы и одновременно к ее решению. Проблемы и методы меняются не только вследствие изменения окружающей среды. Они меняются также вследствие того, что аналитическая работа, воплощенная в данной структуре науки, противодействует переменам.

В-третьих, профессионалы, посвящающие себя научной работе в определенной области, имеют тенденцию к образованию социальной группы. Это означает, что кроме интереса к научной работе или к определенной науке у них есть еще что-то общее. В большинстве случаев они преподают науку, которую стараются развивать, и этим зарабатывают себе на жизнь. Естественно, это ведет к возникновению социального и экономического типа. Группа принимает или отказывается принять сотрудников не только исходя из уровня их профессиональной компетентности. В области экономической науки процесс формирования такой группы был долгим, но когда это произошло, она стала оказывать большее влияние, чем аналогичная группа в области физики. Мы увидим, что в большинстве стран люди, пишущие на экономические темы, происходили из всех слоев общества. На ранних этапах развития экономической науки существовали факторы, способствующие образованию группировок; наиболее важным примером являются католические схоласты, но впоследствии экономистами становились люди, пришедшие из самых разных общественных классов и имевшие различный уровень доходов. В Англии такое положение имело место даже в первой половине XIX века. В подобных случаях мы должны употреблять слово «профессия» с оговоркой. В Англии в то время профессия экономиста сводилась к тому, что были авторы, пишущие на экономические темы и взаимно признающие свою профессиональную компетентность. Но позднее в результате объединения научной работы с преподаванием образовалась экономическая профессия в полном смысле слова, и она выработала общие позиции по отношению к общественным и политическим вопросам, причем эта общность позиций возникла не только по причине сходства научных взглядов. Сходство условий жизни и социального положения создало сходство жизненных философий и ценностных суждений относительно социальных явлений. Остановиться на последствиях такого положения вещей заставляет их тесная связь с феноменом научных школ. Поскольку это понятие неизбежно будет играть значительную роль в нашем исследовании, лучше уточнить, что оно означает.

в начало

Примечания

0-1. [И. А. Шумпетер оставил место для этой сноски, но не написал ее. В книге Capitalism, Socialism and Democracy (New York, 1950) {pyc. пер.: Шумпетер И. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995. С. 42} он объясняет термин «социология науки» так: «Немецкий термин — Wisscnssoziologie. Лучшие авторы, достойные упоминания: Макс Шелер и Карл Манн-гейм. Статья последнего по данному предмету в немецком социологическом словаре (Handworterbuch der Soziologie) может служить введением в тему».]↑

1-1. Позвольте дать некоторые пояснения. Социологи, считающие (как, например. Макс Вебер), что наша главная, если не единственная задача состоит в понимании значения тех или иных фактов для непосредственно затронутых ими людей, могут легко прийти к заключению об ошибочности использования любых понятий, не знакомых людям, которых мы изучаем, ибо в этом случае мы якобы предполагаем идентичность их и нашего сознания. Эта ошибка вовсе не неизбежна: использовать понятие, известное нам, но неизвестное другим, — это одно, а утверждать, что оно значит для них то же, что и для нас, — совсем другое. Обращаться за примером к первобытному племени нет необходимости. Если мы, оперируя нашими собственными категориями, сформулируем условия максимизации прибыли, не обязательно при этом предполагать, что теми же категориями пользуется и бизнесмен. Наша «теория» имеет смысл, даже если мы твердо знаем, что он этого не делает.↑

1-2. Эту «рационализацию» надо отличать от других значений того же термина, особенно от двух нижеследующих: 1) говоря о рационализации, мы имеем в виду совершенствование чего-либо, например промышленного предприятия в соответствии с рекомендациями консультантов; 2) под рационализацией в науке мы иногда подразумеваем попытку объяснить набор эмпирических наблюдений посредством привязки их к какому-либо теоретическому принципу. Так, мы можем сказать, что принцип максимизации прибыли является рационализацией наблюдаемого экономического поведения. Эти значения слова не имеют ничего общего с тем, которым пользуемся в данном случае мы.↑

1-3. Это представляется мне важнейшим свойством рационализации: они обеспечивают некоторую «самозащиту» нашей психики и для многих делают жизнь более «сносной». Однако позволю себе добавить, что они имеют оборотную сторону, которая объясняет их роль в психоаналитической практике.↑

1-4. Термин «идеология» французского происхождения и вначале означал только «изучение идей» (особенно в теории Кондильяка). Иногда он употреблялся как синоним нравственной философии, что примерно равнозначно современному понятию «общественные науки». В этом смысле его употреблял Дестю де Траси. Наполеон I придавал ему другой, отрицательный, смысл: «идеологами» он называл тех оппонентов своего правительства, которых считал пустыми мечтателями (например, Лафайета).↑

1-5. [Здесь и в предпоследнем предложении предыдущего абзаца рядом с упоминанием идеологии И. А. Шумпетер сделал карандашом пометку: «заблуждение?».]↑

1-6. [Эта проблема затрагивается время от времени на всем протяжении данной книги.]↑

1-7. Среди таких групп следует особо выделить бюрократию. Ее идеология помимо прочего включает чисто идеологическое отрицание того факта, что ей присущ групповой интерес, который может влиять на проводимую ею политику. Это первый пример влияния идеологии на анализ — первый, потому что под влиянием именно этой бюрократической идеологии сформировалась антинаучная привычка экономистов рассматривать государство как надчеловеческое учреждение, деятельность которого направлена на общее благо, и игнорировать реальные факты из области государственного управления, предоставляемые современной политической наукой.↑

1-8. [К сожалению, имеется лишь незавершенный вариант данной главы, написанный в 1943 г. Это был один из тех параграфов, которые И. А. Шумпетер намеревался переписать и расширить.]↑

1-9. См.: часть V, глава 5. [Эта оценка «Общей теории» Кейнса была, судя по всему, последним материалом, написанным для этой книги.]↑

1-10. При этом нечестность подтасовки логических аргументов в нашей области вовсе не обязательно осознается самим фальсификатором. Он может быть настолько убежден в истинности своей позиции, что скорее предпочтет умереть, чем признает противоречащие его схеме факты или доводы. Первое средство, к которому такой исследователь прибегает для защиты своих идеалов, — ложь. Этот случай мы не рассматриваем как проявление идеологического влияния, но он безусловно усиливает пагубное воздействие последнего.↑