В современную эпоху произошло становление нового взгляда на явления гуманитарной сферы, и возникла особая область знаний, которая получила в общем обиходе наименования экономия, или экономика. С чем же связано появление данной категории, которая одновременно образует отдельную область современного менталитета и предмет научной дисциплины, и которой в современном мире придается такое большое значение? Мы поступим, наверное, разумно и оправданно, если примем за дату рождения новой категории, которую я в настоящей работе называю «экономикой» (противопоставляя ее политике и т. д.), день выхода в 1776 г. книги Адама Смита, озаглавленной «Исследования о природе и причинах богатства народов». Что же на самом деле происходило с богатством народов, и какое отношение имеет данная книга ко всему, что предшествовало ее публикации?

Настаивая на преемственности идей схоластиков и более поздних авторов, вплоть до XVIII в., а также на причастности к становлению экономической теории богословов и правоведов-канонистов XIV-XVI вв., Шумпетер (Schumpeter) писал, что в трудах последних «экономика обретает определенные очертания, и даже обособляется» (1954, р. 97). Наша проблема как раз концентрируется вокруг факта «самостоятельного существования» экономики, ее обособления, прослеживающегося в распространенных концепциях различных научных дисциплин. Этот факт стал отправным пунктом для изучения экономики как научной дисциплины, пусть она в то время и обозначалась словосочетанием «политическая экономия».

Для того, чтобы подобное обособление могло утвердиться, необходимо было, чтобы ктото увидел и прочувствовал определенный материал как систему, как предметную область, образующую отдельное целое. Данное обстоятельство может быть проанализировано в двух аспектах: как процесс распознавания первичного материала и как особый способ его рассмотрения. Первый аспект был представлен уже в работах начального этапа этой науки, второй проявился несколько позднее. Шумпетер говорит об этом втором периоде как о переходной стадии, которая характеризуется уже явным, но еще не самостоятельным существованием категории экономики. Правоведы-канонисты поставили ряд вопросов, касающихся общественной собственности и непосредственно затрагивающих то, что мы называем сферой «экономики». Но эти вопросы появлялись в их трудах в разрозненном виде, а если и были связаны между собой, то очень слабо, причем рассматривались не специально, а лишь в рамках более общей проблематики. Аналогично, ученые XVII-XVIII вв., названные «меркантилистами», смешивали явления, которые мы сегодня относим к двум различным сферам: экономики и политики. Явления экономического порядка они рассматривали с точки зрения политики. Чаще всего меркантилисты преследовали в своих работах цель - показать природу богатства и могущества (власти) государства, и «Политическая экономия» фигурирует в тот период как выражение, обозначающее исследование особых, «экономических» средств, служащих достижению богатства и могущества (власти), то есть экономика является частным разделом политики¹ (Heckscher, 1955). Следует признать однако, что безоговорочное подчинение богатства могуществу, якобы имевшее место в теоретических работах того периода, сравнительно недавно было подвергнуто сомнению (Viner, 1958)². Вместе с тем я полагаю, что сегодня с достаточной долей уверенности можно признать, что если явления разной природы и рассматривались как тесно взаимосвязанные и взаимозависимые, все-таки богатство в общем попрежнему воспринималось как признак могущества.

Сделаем короткое отступления в виде сравнения. В одной из своих работ я уже говорил, что индийская цивилизация, отделившая политику от религии путем иерархизации общественного строя, никогда на концептуальном (идейном) уровне не отделяла экономику от политики. Распределение «прибыли» оставалось делом царя (1967, Приложение С, р. 366 и 368-369). Кроме того, мы ясно видим, что данное обстоятельство связано с поддержанием иерархической системы. Богатство в виде недвижимости признается подлинным богатством только при условии, что оно связано с властью над людьми.

В качестве сравнения вполне уместно сослаться на деятельность, связанную с коммерцией и деньгами, в духе меркантилизма. Без сомнения, истиной является то, что никогда не существовало «коммерческой или меркантильной системы», как это позднее пытался показать Адам Смит. Мы знаем, в частности, благодаря Шумпетеру, что ни один серьезный автор никогда не высказывался в том смысле, что богатство государства или нации определяется собиранием сокровищ (1954, р. 361-362). Дело в том, что политическая экономия, достигнув уровня независимой дисциплины, стала с высока посматривать на свои скромные первые шаги, отвергая все, что было сказано прежде, вплоть до неразумного пренебрежения весьма ценными суждениями. Шумпетер сожалеет в связи с этим о непоследовательности авторов (там же, р. 376), хотя и она имела свои оправдания. Например, естественным можно считать то, что адепты однажды доказанных положений, таких, как необходимость свободной торговли (Free Trade), доказанных, конечно, на весьма вульгарном уровне, с высока смотрели на своих предшественников, которые, в свою очередь, исходили из тезиса о необходимости вмешательства государства в сферу торговых отношений. Но возникает еще один вопрос: если труды тех, кого мы для удобства продолжаем называть «меркантилистами», не лишены содержания, заслуживающего внимания, справедливо ли будет считать, что в них закладывались не более чем разрозненные тезисы, что в них не было системности? Анализ показывает, что мы можем говорить разве что о фрагментах систем, находящихся на стадии разработки (Schumpeter, см. также Heckscher, 1955 и его замечания в Coleman, 1969, р. 34). Подводя итоги нашим рассуждениям по этой весьма пространной теме, ограничимся кратким рассмотрением одного ее аспекта, имеющего ключевое значение для понимания причин отсутствия унифицированного дисциплинарного поля. Мы будем говорить о тесной связи экономики с государством как о причине того, что коммерческие операции на межгосударственном уровне рассматриваются в одном ключе, а операции на внутригосударственном уровне - в другом.

Таким образом, теория, которую Шумпетер называет наибольшим успехом того периода, а именно «автоматический механизм» Малинза, оказывается теорией ограниченной, теорией равновесия в сфере национальной торговли, которой предстояло получить свою окончательную оформленность у Ричарда Кантильона (1680-1734) и Юма (1954, р. 365). Для еще большей ясности можно вспомнить и о происходивших в тот же период фундаментальных изменениях в сфере идеологии. Так, первоначально общепризнанным считалось, что в торговле выгода одного из партнеров оборачивается убытком для другого. Эта идея была широко распространена, и она спонтанно возникает в уме даже такого проницательного человека, как Монтень. При всей спорности вопроса мне очень хочется назвать ее базовым элементом идеологии, «идеологемой», близкой к взгляду, принципиально отрицающему торговлю и деньги, который характерен для обществ традиционного типа. Но лишь с зарождением и утверждением взгляда на товарообмен как выгодный для обеих сторон, который несет в себе принципиальную новизну, завершается процесс оформления экономики в самостоятельную категорию. Если быть точным, это изменение происходит в период господства меркантилизма, и не вдруг, а постепенно (Barbon). Старая «идеологема» свое еще не отжила; несмотря на то, что она отступает в область внутренней торговли. Может быть, это связано с тем, что при глобальном подходе выгоды и убытки отдельных действующих субъектов нивелируют друг друга. Но попрежнему ее во всей полноте можно обнаружить в сфере международной торговли. Именно эта идея лежит в основании феномена, названного Гекшером «статизмом» экономики и противопоставляемого им единамизму» государства. Так, Жан-Батист Кольбер (16191683) сумму богатств, представленных в мире, принимал за постоянную величину, а целью отдельного государства провозглашал захват по возможности большей части этой в целом неизменной суммы богатств (Heckscher, 1955, II, р. 24 sq.).

Переходя к следующему уровню, мы поражаемся тому факту, что у мыслителя масштаба Локка обнаруживаются четкие следы гетерогенности в концепции внешних и внутренних торговых отношений. Такой подход не способен был обеспечить научную унификацию дисциплинарного поля, и преодолеть государственные границы. Размышляя по поводу оптимального количества денег, необходимого государству, Локк видит цену товаров, вовлеченных в сферу межгосударственной торговли, величиной, детерминированной только внутренними экономическими отношениями, то есть той ценой товара, которая складывается в пределах страны-экспортера. Он не называет внешнюю торговлю разновидностью торговли, существующей автономно, а считает ее лишь дополнением к внутренней торговле, не замкнутым на самого себя экономическим феноменом, но совокупностью торговых отношений особого рода, таких торговых отношений, когда цена определяется собственно экономическими (читай «внутренними») факторами (там же, II, р. 239-242).

Таким образом, анализ работ меркантилистов показывает, что, если некоторой обособленной области и предстояло быть признанной в качестве сферы экономики, она должна была прежде отделиться от сферы политики. Преимущественно экономические отношения нуждались в своего рода эмансипации, в получении относительной свободы от политики. Но это еще не все. История последующих событий говорит о том, что у этой эмансипации был другой аспект: экономика нуждалась в освобождении от морализаторства.

Такое требование может показаться на первый взгляд странным, но уже после короткого размышления становится понятным его обязательный характер. Во всяком случае мы можем ощутить атмосферу, в которой возникает подобный вопрос. Для начала следовало бы спросить себя, а может ли вообще существовать общественная или гуманитарная наука не нормативного типа. Дело в том, что мы, специалисты в области общественных наук, единогласно утверждаем или по крайней мере предполагаем, что в нашем случае речь не только может, но должна идти о науке нормативного типа. Подобно ученым, исследующим природные явления, мы считаем, что в науке исключается всякая субъективность суждений. В то же время философы могут провозгласить a priori, что наука о человеке нормативна уже по определению. Опираясь на этот тезис, они могут отрицать либо факт подлинной научности общественных дисциплин, либо факт их полной свободы от субъективных суждений. Мы не можем оставить открытым вопрос относительно характера, надуманного или реального, глобальной науки о человеке в обществе, поскольку сомнение философа оказывается намного более сильным в случае рассмотрения конкретной общественной науки, то есть науки, которая исследует лишь отдельные аспекты общественной жизни, например, политической экономии.

В этом месте философ спросит, может ли начальный постулат, обособляющий на уровне идеи, то есть конституирующий, такую науку, быть абсолютно свободным от субъективных суждений. Не вступая в дискуссии, рассматривающие данный вопрос абстрактно, отвечу, что, по моим наблюдениям, история возникновения политической экономии и ее начальной, или классической, фазы в полной мере подтверждает предположение философа. Гуннар Мюрдаль показал, что нормативный подход приложим к экономической науке на протяжении всей истории ее развития. Что касается собственно возникновения этой науки, в дальнейшем мы получим возможность увидеть, что особый характер экономической сферы происходит из постулата о ее внутренней когерентности, ориентированной на благо человека. Последний тезис может быть легко понят в следующем контексте. Для освобождения от уз политической науки необходимо было допустить внутреннюю когерентность экономической сферы, ибо в противном случае ее внутреннее устройство должно было определяться внешними обстоятельствами. Но и этого оказалось не достаточно, поскольку, в случае доказательства пагубного воздействия внутренней когерентности, у политика или государственного человека вновь возникал повод для вмешательства в область экономики. Не углубляясь в детали, согласимся с тем, что подобная когерентность, пусть только предполагаемая, сама по себе может рассматриваться как остаточное явление в рамках общественной науки, претендующей на чистую описательность, как осадок на ее нормативном или телеологическом фундаменте. В усердии, с каким основатели экономической науки принялись задело, абсолютно не критически используя при этом корреляции, которые приходили им на ум, мы видим влияние известного условия sine qua non. Когда Шумпетер удивляется произвольности допущений, как, например, в случае с распространенным мнением, согласно которому пища уже одним фактом своего существования производит население для ее потребления³, он забывает о фундаментальной причине, порождающей подобные убеждения, причине, независимость которой от соответствующей области и от практикуемой методики ее, области, анализа, гарантируется имманентными законами. Так, Джеймс Милль (1773-1836) писал:

Производство товаров... есть единственная и универсальная причина появления рынка произведенных товаров... [и далее] количество некоторого [произведенного] товара может быть без труда увеличено, причем в пропорции, превышающей необходимый уровень; но это обстоятельство необходимо предполагает, что какое-то иное благо не обеспечивается в достаточном количестве. (Mill, 1808, р. 65-68.)

То, что независимость от политики далась экономике не сразу, не без борьбы или противостояния, имеет косвенные доказательства. Не только в нашу эпоху, и не только в политических кругах, встречаются поборники реинтеграции или переподчинения экономики политической сфере, более того, в течение всего развития экономической науки подобный вопрос порой возникал в умах некоторых экономистов.

Что касается второго аспекта, тот факт, что внутренняя когерентность экономической сферы, если последняя предоставлена самой себе, имеет структуру, делающую ее полезной, недвусмысленно выражен в аксиоме, которую Эл Хэлвей назвал аксиомой «естественной гармонии интересов». Не только интересы двух партнеров, вступающих в отношения обмена, не противопоставлены друг другу, как было принято считать изначально, но, более того, их частный интерес совпадает с общим интересом. Нам предстоит еще рассмотреть особенности возникновения этого примечательного тезиса и его место на общем идеологическом фоне. Чаще всего он соседствовал с тезисом, существенно отличающимся от аксиомы «искусственной гармонии интересов», и этот факт является хорошей иллюстрацией предыдущего пункта нашего исследования.

Судя по первому впечатлению, выполнить эти условия было не просто. Мы согласимся с тем, что все вместе они были впервые обобщены в Богатстве народов[Здесь и далее для удобства так называется "Исследование о природе и богатстве народов" А. Смита - прим. пер.]. При этом необходимо учитывать факт более позднего происхождения, уникальную историческую значимость книги Адама Смита. Это касается и тех, кто вместе с Шумпетером готовы признать, что книга содержит мало оригинальных выводов, и что в некоторых аспектах компиляция Смита могла быть более полной и совершенной (1954, р. 184186, ит. д.).

Что касается опять-таки внутренней когерентности экономической сферы, принято считать, что решительный шаг в направлении утверждения данного тезиса был сделан Франсуа Кенэ (16941774) и другими физиократами, более того, есть все основания полагать, что без их опыта книга о Богатстве народов не увидела бы свет или имела бы совершенно другую судьбу. Сразу же следует добавить, что Адам Смит так же расходится с Франсуа Кенэ, как и зависит от него. Этот момент может быть увязан с тем, что мы назвали внешними условиями. Кенэ признает, что экономика не получает радикальной независимости от политики, кроме того, она также не свободна и от морализаторства. Характерно, что в построениях Кенэ не все экономические интересы согласуются между собой, в то время как у Адама Смита, если не всегда, то в принципе, они согласуются. Для того, чтобы правильно понять этот аспект Богатства народов, мы должны обратиться к работам, которые, как правило, не рассматриваются в качестве литературных памятников, сыгравших особую роль в истории экономической мысли. Это представляется естественным, поскольку речь идет об отношениях между экономической и неэкономической сферами. Я нахожу, что Два трактата о государственном правлении Джона Локка проливают свет на связь экономики с политикой, так же как знаменитая «Басня о пчелах или Частные пороки общественные выгоды» Бернара Мандевиля - на связь экономики с морализаторством. Влияние этой работы на творчество Адама Смита считается практически доказанным. Так же очевидно влияние Локка - иногда прямое, иногда косвенное, как бы к этому не относился Шумпетер.

Чтобы избежать непонимания, отметим, что главной целью нашего исследования является не характеристика трудов отдельных авторов, или их особых заслуг, и не констатация порядка преемственности идей, но именно «конфигурация идей». Действительно, «конфигурация идей» у конкретного автора может оказаться не оригинальной, а заимствованной из какогото другого источника; это обстоятельство если и затрагивает нашу аргументацию, то далеко не в первую очередь, и лишь в той мере, в какой речь может идти преимущественно о «конфигурации» как таковой. Применительно к нашей теме некоторые «конфигурации» представляются значимыми. Пробным камнем в данном исследовании будет прежде всего установление факта их присутствия в Богатстве народов, и затем, во вторую очередь, их содержание и взаимоотношения между ними. То, что подобные идеи присущи многим замечательным авторам, имеет для нас большее значение, чем их особая родословная.

Далее я предлагаю читателю анализ работ Кенэ, Двух трактатов Локка и Басни Мандевиля.

в начало

Примечания

1. Эл Хэлвей неоднократно указывал на редуцированный смысл выражения: «... правительство управляет и расходует минимум. Такой концепции отвечает не утративший значения к 1780 г. первоначальный смысл выражения political economy. Адам Смит в Богатстве народов. Бурке в своей знаменитой речи об «экономической реформе» под экономикой понимают «отрасль науки о государственном человеке и о законодателе» [Богатство, начало IV книги, см. цитату в следующем примечании], теорию практики, науку о рациональном управлении общественными финансами (Halevy, 1901, I, p. 190; cf. n. 65, р. 342).↑

2. Проанализировав и приняв за основу положения из книги Хекшера (Heckscher, 1955), затрагивающие проблему меркантилизма, я счел возможным использовать их в настоящей работе при обсуждении темы меркантилизма; следует добавить только, что я сконцентрировал все свое внимание на отношениях фундаментального плана. Читателю следует обратиться к книге Хекшера в связи с большим кругом вопросов, затрагиваемых в нашей работе (унификация молодого государства и т. п.). Впрочем, некоторые критики сочтут за неуместное мое обращение к этому автору (Coleman, 1969, р. 97 sq.). Не будем забывать при этом, что многие замечания относятся к отношениям между идеями и к остаткам экономической реальности, то есть к той стороне общественной жизни, которая находится за кадром предмета нашего исследования. Так, Колеман не отказывается окончательно от понятия «меркантилизм», чтобы иметь возможность представить «одну из тенденций экономической мысли» (р. 117; на мой взгляд, речь идет, скорее, об этапе на пути становления экономической мысли); он соглашается с тем, что тогда «не существовало какоголибо систематизированного корпуса терминов, используемых в целях экономического анализа» (р. 111); особенно важно для нас его утверждение о том, что термин «меркантилизм» не имеет смысла для того, кто хочет отличать экономическую историю от истории политической (р. 101); однако мы и не ставили перед собой такой задачи.

Критика Винера, напротив, самым непосредственным образом связана с нашей гипотезой (Viner, 1958). Он не согласен с тем, что по литературным источникам той эпохи прослеживается тенденция подчинять изобилие власти и хочет доказать, что изобилие и власть были взаимозависимыми целями с равным статусом. Свои соображения Винер снабдил обширной и точной аргументацией, пытаясь побудить Хекшера к пересмотру его работы (1955, II, р. 13; р. 359) и в то же время не отказывая ему в поддержке ее общих положений: «Я не думаю, что речь идет о полном отсутствии сомнений относительно того, что две эти цели (власть и изобилие) поменялись местами [одна включается в другую] в ходе превращения меркантилизма в принцип laisser-faire (Coleman, 1969, р. 25). Для нас этот вопрос, который Винер хотел обойти стороной, сохраняет свое фундаментальное значение. Его эссе требует более детального исследования, чего мы не можем позволить себе в данной работе. Отрицая первичность власти, он утверждает (р. 289-290), что не нашел и одного высказывания, которое «отрицало бы роль богатства как цели государства... или безоговорочно подчиняло бы его власти». Может быть, здесь перед нами случай требований большего в том, чего вообще не имело места? Для современников два рассматриваемых понятия не были несовместимыми, но между ними устанавливались отношения общей конгруэнтности, «продолжительной гармонии» (р. 286).

В то же врем