Ровно тринадцать месяцев провел Каупервуд в Пенсильванской Восточной исправительной тюрьме до дня своего освобождения. Этим досрочным освобождением он был обязан частично самому себе, частично обстоятельствам, от него не зависевшим. Начать с того, что через полгода после его заключения в тюрьму скончался Эдвард Мэлия Батлер, сидя за столом в своем кабинете. Поведение Эйлин гибельно отразилось на его сердце. С того дня, когда Каупервуду был вынесен приговор, но особенно после того, как он плакал на ее плече во время их свидания в тюрьме. Эйлин озлобилась и ополчилась против отца. Ее отношение к нему, неестественное для дочери, было вполне естественно для переживающей душевные муки возлюбленной. Каупервуд сказал ей, что, по его мнению, Батлер употребил все свое влияние, чтобы не допустить помилования его губернатором даже в том случае, если будет помилован Стинер, за тюремной жизнью которого Каупервуд следил с неослабевающим интересом. Эйлин пришла в безумную ярость. Она пользовалась любым предлогом, чтобы побольнее оскорбить отца, старалась не замечать его. по мере возможности избегала сидеть вместе с ним за столом, а когда это ей не удавалось, менялась местами с Норой и усаживалась подле матери. Она теперь никогда не соглашалась играть на рояле или петь в его присутствии и упорно избегала молодых людей, подававших надежды на политическом поприще, которых приглашали в дом Батлеров главным образом ради нее. Старик, конечно, прекрасно понимал, в чем дело, но ничего не говорил. Он больше не надеялся смягчить дочь.

Мать и братья сначала только недоумевали. (М-с Батлер так никогда и не узнала истины.) Но вскоре после осуждения Каупервуда Оуэн и Кэлем стали догадываться о причине такого поведения Эйлин. Однажды, уже собираясь уходить с вечера, дававшегося в одном из домов, где Оуэн, благодаря своему растущему значению в финансовом мире, был желанным гостем, он услыхал, как один из двух мало знакомых ему молодых людей, застегивая пальто, сказал другому:

— Вы читали, что этот Каупервуд получил четыре года?

— Да,— последовал ответ.— А ведь умный малый, надо признать! Я знавал девушку, с которой он... ну, вы понимаете, кого я имею в виду: некая мисс Батлер.

Оуэн подумал, что ослышался. У него не мелькнуло даже тени подозрения, пока другой гость, открывая дверь и выходя на улицу, не добавил:

— Что ж, старый Батлер с ним поквитался, Говорят, это он засадил его в тюрьму.

Оуэн нахмурился. В его глазах появился жесткий, воинственный блеск. Характером он пошел в отца. О чем это, черт возьми, они толкуют. Что за мисс Батлер? Возможно ли, чтобы они подразумевали Эйлин или Нору, но какое отношение к той или другой мог иметь Каупервуд? Едва ли речь идет о Hope, подумал он. Она по уши влюблена в одного знакомого ему молодого человека и собирается замуж. Но вот Эйлин всегда была очень расположена к Каупервуду и неизменно одобрительно отзывалась о нем. Неужели она? Нет, Оуэн не верил: он хотел догнать тех двух приятелей и потребовать у них объяснения, но когда вышел на улицу, то увидел, что они ушли уже довольно далеко и к тому же не в том направлении, куда должен был идти он. Тогда Оуэн решил спросить отца.

Старый Батлер тотчас же рассказал ему обо всем, но потребовал, чтобы сын держал язык за зубами.

— Жаль, что я этого не знал,— со злобой проговорил Оуэн.— Я пристрелил бы этого Каупервуда как собаку!

— Потише, потише!— остановил его Батлер.— Твоя жизнь дороже жизни этого субъекта, и вдобавок вся наша семья была бы втоптана в грязь вместе с ним. Он уже получил по заслугам за все свои низости и получит еще. Ты только смотри помалкивай! Надо повременить! Раньше чем через год или два он не выберется на свободу. С ней ты тоже ни о чем не говори. Что толку от разговоров! Я надеюсь, что долгая разлука с ним ее образумит.

После этого разговора Оуэн старался быть возможно предупредительнее с сестрой, но он до такой степени тяготел к высшему обществу и так стремился преуспеть в большом свете, что не понимал, как могла Эйлин совершить подобный проступок. Он негодовал, что из-за нее на его пути оказался камень преткновения. Теперь его враги, кроме всего прочего, могли при желании бросить ему в лицо еще и этот упрек, а в том, что такое желание у них возникнет, можно было не сомневаться.

Кэлем узнал об истории с Эйлин совсем из другого источника, но почти в то же самое время. Он состоял членом Общества атлетов, имевшего отличное собственное здание а городе и превосходный загородный клуб, куда Кэлем время от времени отправлялся поплавать в бассейне и понежиться а турецкой бане. Однажды вечером в биллиардной к нему подошел один из его приятелей и сказал:

— Послушайте, Батлер, вы знаете, что я вам друг?

— Да, конечно,— отвечал тот.— А в чем дело?

— Видите ли,— продолжал молодой человек, некий Ричард Петик, глядя на Кэлема с почти преувеличенной нежностью,— мне не хотелось бы рассказывать вам историю, которая может огорчить вас, но я не считаю себя вправе умолчать о ней.

Он потеребил высокий воротник, подпиравший его подбородок.

— Я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, Петик,— настораживаясь, сказал Кэлем.— Но в чем дело? Что вы имеете в виду?

— Повторяю, мне очень не очень хочется огорчать вас, но этот мальчишка Хибс распускает тут всякие слухи про вашу сестру.

— Что такое?— воскликнул Кэлем, вскочив как ужаленный; он тотчас же вспомнил, какие правила поведения диктует общество в подобных случаях: Надо показать всю степень своего гнева. Если задета честь, надо потребовать надлежащего удовлетворения, а сначала, вероятно, дать пощечину обидчику.— Что же он говорит о моей сестре? Какое право он имеет упоминать здесь ее имя? Он даже не знаком с нею!

Петик сделал вид, будто его чрезвычайно беспокоит, как бы чего не вышло между Батлером и Хибсом. Он снова стал рассыпаться в уверениях, что не хочет причинять неприятность Кэлему, хотя на самом деле сгорал от желания посплетничать. Наконец он решился;

— Хибс распространяет басню, будто ваша сестра была каким-то образом связана с тем Каупервудом, которого недавно судили, и будто из-за этого он и угодил в тюрьму.

— Что такое?— воскликнул Кэлем, мгновенно отбросив напускное спокойствие и принимая вид глубоко уязвленного человека.— Он это сказал? Хорошо же! Где он сейчас? Посмотрим, повторит ли он то же самое при мне!

На его юношески худощавом и довольно тонком лице промелькнуло что-то, напоминавшее неукротимый боевой пыл отца.

— Послушайте, Кэлем,— понимая, что он вызвал настоящую бурю, и несколько опасаясь ее исхода, попытался утихомирить его Петик,— будьте осторожны в выражениях. Не затевайте здесь скандала. В клубе это не принято. Кроме того, возможно, что он пьян и просто повторяет вздорные слухи, которых где-то наслышался. Ради бога, не волнуйтесь так!

Петик, явившийся причиной всего этого смятения, нервничал, опасаясь, что скандал неблагоприятно отзовется на нем самом. Его сочтут сплетником, и он окажется замешанным в эту историю наравне с Кэлемом. Но последнего уже не так-то просто было удержать. С побелевшим лицом он направился в ресторан — помещение, отделанное в староанглийском вкусе,— где, потягивая брэнди с одним из своих приятелей и сверстников, сидел Хибс.

— Послушайте, Хибс!— окликнул его Кэлем.

Услыша свое имя и увидев в дверях Кэлема, Хибс поднялся и подошел к нему. Это был довольно красивый юноша, типичный питомец Принстонского университета. Из разных источников — в том числе и от других членов клуба — до него дошли слухи об Эйлин, и он рискнул повторить их в присутствии Петика.

— Что вы тут рассказываете про мою сестру?— гневно спросил Кэлем, в упор глядя на Хибса.

— Я... что же...—замялся тот, предчувствуя неприятность и стараясь выпутаться. Он не отличался большой храбростью, о чем красноречиво свидетельствовала его внешность. Волосы у него были соломенного цвета, глаза голубые, щеки розовые.— Что ж... я, собственно, ничего... Кто вам сказал, что я говорил о ней?

Хибс взглянул на Петика, угадывая, кто на него донес; тот поспешно проговорил:

— Лучше уж не отпирайтесь, Хибс! Вы прекрасно знаете, что я слышал ваши разглагольствования.

— Ну, и что же я, по-вашему, сказал?— вызывающим тоном спросил Хибс.

— Вот это-то именно я и хочу знать!— свирепо прервал его Кэлем, беря инициативу в свои руки.— Прошу повторить ваши слова при мне.

— Что вы, право,— волнуясь, забормотал Хибс,— по-моему, я не говорил ничего такого, чего не говорили бы другие. Я только повторил с чужих слов, будто ваша сестра была очень дружна с мистером Каупервудом. К тому, что я слышал от людей, я ничего не добавил.

— Ах, вот как, вы ничего не добавили?— воскликнул Кэлем и, быстро вынув из кармана правую руку, ударил Хибса по лицу. Затем, разъярясь, он повторил удар левой рукой.— Может быть, это научит тебя, щенок, воздерживаться от разговоров о моей сестре.

Хибс тотчас сжал кулаки. У него была некоторая тренировка в кулачном бою. Отражая нападение, он нанес Кэлему несколько довольно сильных ударов в грудь и в шею. В обеих залах ресторана поднялась невообразимая суматоха. Опрокидывая столы и стулья, все кинулись к дерущимся. Противников быстро разняли; из свидетелей каждый держал сторону того, с кем находился в приятельских отношениях, и, перебивая других, спешил высказать свое мнение. Кэлем разглядывая свою руку, окровавленную от удара, который он нанес Хибсу. Как истинный джентльмен, он сохранял полное спокойствие. Хибс, разгоряченный, вне себя, твердил, что подвергся оскорблению без всяких к тому оснований. Какое безобразие — наброситься на него в клубе! Всему виною Петик, подслушавший чужой разговор и потом оговоривший его, Хибса. Тот в свою очередь возмущался и уверял, что поступил так, как подобает другу. Это происшествие наделало в клубе столько шуму, что только благодаря огромным усилиям не попало в газеты. Кэлем пришел в ярость, убедившись, что слухи об Эйлин были небезосновательны и возникли вследствие общей молвы. Он подал заявление о выходе из членов клуба и больше там не показывался.

— Я очень сожалею, что ты ударил этого мальчишку,— заметил Оуэн, узнав о разыгравшемся скандале.— Это только подольет масла в огонь. Эйлин следовало бы куда-нибудь уехать, но она не хочет. Она все еще влюблена в этого субъекта, и мы должны скрывать это от матери и Норы. Мы с тобой еще хлебнем горя из-за нашей сестрицы!

— Черт возьми!— воскликнул Кэлем.— Надо заставить ее уехать.

— Что же ты поделаешь, если она не хочет,— отозвался Оуэн.— Отец пытался принудить ее, и то ничего не добился. Предоставим всему идти своим чередом. Каупервуд сейчас сидит в тюрьме, и ему, надо думать, крышка. Публика считает, что его упрятал туда отец, а это тоже кое-что значит. Может быть, через некоторое время нам удастся спровадить Эйлин. Да, лучше бы нам никогда не знать этого негодяя. У меня руки чешутся убить его, как только он выйдет из тюрьмы.

— Не стоит,— сказал Кэлем.— Это только еще больше развяжет языки. Кроме того, он теперь конченый человек.

Братья решили прежде всего поторопить Нору со свадьбой. С Эйлин же они были так холодны и сухи, что м-с Батлер не переставала горестно недоумевать и расстраиваться.

В этом мире всеобщей вражды старый Батлер совсем растерялся и не знал, что делать и как поступать. Уже несколько месяцев он без конца думал об одном и том же, но так и не находил решения. Он впал в мрачное, почти библейское отчаяние, и, наконец, семидесяти лет от роду, усталый и безутешный, испустил дух, сидя за письменным столом в своем кабинете. Физической причиной смерти было поражение левого сердечного желудочка, но немалую роль сыграло и душевное состояние в связи с тяжелыми мыслями об Эйлин. Разумеется, его смерть нельзя было приписать только огорчениям из-за дочери, ибо он был человеком грузным, апоплексического сложения и уже давно страдал склерозом сосудов; к тому же он много лет вел очень малоподвижный образ жизни, гибельно отражавшийся на его пищеварении. Да и вообще ему перевалило за семьдесят, и он отжил свой век. Его нашли утром уже окоченевшим, с головой, свесившейся на грудь, и руками, опущенными на колени.

Похороны были пышные. Отпевание происходило в церкви св. Тимофея при огромном стечении народа — присутствовало много политических деятелей и представителей городской администрации; в толпе перешептывались о том, что кончину Батлера, быть может, ускорило горе, причиненное дочерью. Немало, конечно, было сказано о его благотворительной деятельности. Молленхауэр и Симпсон прислали огромные венки — знак своей скорби. Его смерть сильно огорчила их, так как все вместе они составляли единодушную троицу. Но раз его не стало, то, собственно, не стоило больше и вспоминать об этом. Все свое состояние Батлер оставил жене, и его завещание было, вероятно, самым кратким, какое когда-либо регистрировалось в Филадельфии:

"Завещаю возлюбленной жене моей Hope все мое состояние, в чем бы оно ни заключалось, с правом распоряжаться им по собственному усмотрению".

Никаких превратных толкований это завещание вызвать не могло. Но незадолго до своей смерти Батлер составил второй секретный документ, в котором пояснял, как ей распорядиться наследством, когда она в свою очередь будет умирать. Собственно, это и было его настоящее завещание, только замаскированное, и м-с Батлер ни за что на свете не согласилась бы что-либо изменить в нем. Батлер непременно хотел, чтобы она до самой смерти оставалась единственной наследницей всего его имущества. Сумма, с самого начала предназначавшаяся Эйлин, не подверглась никакому изменению. Согласно воле отца,— и ничто в мире не заставило бы м-с Батлер уклониться от точного ее выполнения,— Эйлин по смерти матери получала двести пятьдесят тысяч долларов. Но м-с Батлер, рассматривавшая этот документ как свое завещание, никому и словом не обмолвилась ни о распоряжении относительно Эйлин, ни о всех прочих в нем содержавшихся. Эйлин нередко задумывалась, оставил ли ей что-нибудь отец, но никогда не пыталась узнать. Вероятно, ничего, решила она, и надо с этим примириться.

После смерти Батлера во взаимоотношениях семьи произошли большие перемены. Похоронив его, они, по-видимому, вернулись к прежней мирной совместной жизни, но это была лишь видимость. Оуэн и Кэлем не в силах были скрыть своего презрительного отношения к Эйлин, и она, понимая, в чем дело, отвечала им тем же. Эйлин держалась очень высокомерно. Оуэн хотел заставить ее уехать сразу же после смерти отца, но потом передумал, решив, что это ни к чему не приведет. М-с Батлер, наотрез отказавшаяся выехать из старого дома, боготворила старшую дочь, и это тоже не позволяло братьям настаивать на отъезде Эйлин. Кроме того, всякая попытка "выжить" Сестру привела бы к необходимости все объяснить матери, что они считали невозможным. Оуэн очень ухаживал за Каролиной Молленхауэр, на которой надеялся жениться отчасти потому, что ее ожидало после смерти отца большое наследство, отчасти же потому, что действительно был влюблен в нее. В январе следующего года—Батлер скончался в августе — Нора скромно отпраздновала свою свадьбу, а весной ее примеру последовал и Кэлем.

Тем временем произошли большие перемены в политической жизни Филадельфии. Некий Том Коллинс, прежде один из подручных Батлера, а с недавних пор — крупная сила в Первом, Втором, Третьем и Четвертом районах, где он держал множество кабаков и других подобных заведений, стал претендовать на руководящую роль в городе. Молленхауэр и Симпсон вынуждены были считаться с ним. ибо его противодействие означало бы почти верную потерю без малого ста пятнадцати тысяч избирательных бюллетеней; правда, среди них было много фальшивых, но эти последние все же не имели решающего значения. Сыновья Батлера больше не могли рассчитывать на широкую политическую деятельность, им пришлось ограничиться коммерческими операциями в области городских железных дорог и подрядами. Помилование Каупервуда и Стинера, которому, конечно, воспротивился бы Батлер, так как, удерживая в тюрьме Стинера, он тем самым удерживал там и Каупервуда, теперь стало значительно более простой задачей. Скандал из-за расхищения городских средств постепенно стих, газеты перестали даже упоминать о нем. Стараниями Стеджера и Уингейта была составлена и подана губернатору пространная петиция, подписанная всеми крупными финансистами и биржевиками; в ней указывалось, что предание суду и осуждение Каупервуда было явной несправедливостью, почему они и ходатайствуют о его помиловании. Что касается Стинера, то за него особенно хлопотать не приходилось: лидеры республиканской партии выжидали только удобного момента, чтобы обратиться к губернатору с просьбой об его освобождении. До сих пор они ничего не предпринимали, так как знали, что Батлер будет противодействовать освобождению Каупервуда, а выпустить одного, позабыв о другом, было невозможно. Петиция губернатору, поданная уже после смерти Батлера, являлась наилучшим разрешением вопроса.

И все же решительные шаги были сделаны лишь в марте, через полгода после смерти старого подрядчика, когда Стинер и Каупервуд уже пробыли в тюрьме тринадцать месяцев — срок, вполне достаточный для того, чтобы умиротворить широкую публику. За этот период Стинер сильно изменился как физически, так и духовно. Несмотря на то что его время от времени посещали второстепенные члены городского самоуправления, некогда в той или иной форме пользовавшиеся его щедротами, сам он, правда по тюремным понятиям, почти ни в чем не был стеснен, а его семья не страдала от лишений,— он все же понимал, что его политическая и общественная карьера кончена. Пусть то один, то другой приятель присылал ему корзины с фруктами и не скупился на уверения, что его скоро выпустят,— бывший казначей твердо знал: по выходе из тюрьмы он может рассчитывать только на свой опыт агента по страхованию и продаже недвижимого имущества. Это было весьма ненадежным делом еще в те дни, когда он пытался укрепиться на политическом поприще. Что же будет теперь, когда его знают лишь как человека, ограбившего городское казначейство на полмиллиона долларов и присужденного к пяти годам исправительной тюрьмы? Кто одолжит ему хотя бы четыре-пять тысяч долларов для самого скромного начала? Не те ли, что приходят теперь навещать его и выражают свое соболезнование по поводу несправедливого приговора? Да ни за что! Все они будут уверять его, что у них нет ни одного лишнего цента. Вот если бы он мог предложить хорошее обеспечение — тогда другое дело! Но будь у него хорошее обеспечение, ему незачем было бы обращаться к ним. Единственный человек, который действительно помог бы ему, знай он об его нужде, был Фрэнк Каупервуд. Если бы Стинер признал свою ошибку — каковой Каупервуд считал отказ от новой ссуды,— тот охотно дал бы ему денег, даже не надеясь получить их обратно. Но Стинер, плохо разбираясь в людях, считал, что Каупервуд должен быть его врагом, и у него никогда не хватило бы ни мужества, ни деловой сметки обратиться к нему.

В течение всего своего пребывания в тюрьме Каупервуд откладывал небольшие суммы при посредстве Уингейта. Он платил большие гонорары Стеджеру, пока тот. наконец, не решил, что больше уже ничего не должен брать с него.

— Если вы когда-нибудь снова станете на ноги, Фрэнк, вы поблагодарите меня, но я думаю, что вы про меня и вспоминать не захотите! Я только и делал, что проигрывал и проигрывал ваше дело в разных инстанциях. Ходатайство о помиловании я составлю и подам без всякого гонорара. Впредь я буду работать для вас бесплатно.

— Полно нести вздор, Харпер!— отозвался Каупервуд.— Я не знаю никого, кто мог бы лучше вести мое дело. И во всяком случае никого, кому я доверял бы так, как вам. Вы ведь заметили, что я не люблю адвокатов!

— Ну что ж,— отозвался Стеджер,— адвокаты тоже недолюбливают финансистов, так что мы с вами квиты!

И они обменялись рукопожатием.

Итак, когда в начале марта 1873 года решено было, наконец, ходатайствовать о помиловании Стинера, пришлось волей-неволей просить о том же и для Каупервуда. Делегация, состоявшая из Стробика, Хармона и некоего Уинпенни, которому предстояло выразить якобы единодушное желание городского совета и администрации, а также присоединившихся к ним Молленхауэра и Симпсона видеть бывшего казначея на свободе, посетила в Гаррисбурге губернатора и вручила ему официальное ходатайство, составленное так, чтобы произвести надлежащее впечатление на публику. Одновременно Стеджер, Дэвисон и Уолтер Ли подали петицию о помиловании Каупервуда. Губернатор, заранее получивший на этот счет указания из сфер, гораздо более влиятельных, чем упомянутые делегации, отнесся к ходатайствам с сугубым вниманием. Он лично займется этим делом. Ознакомится с судебными отчетами о преступлениях, совершенных обоими заключенными, с данными об их прошлой жизни. Конечно, он ничего не может обещать, но по ознакомлении с делом и т.д.... Через десять дней — после того как петиции уже покрылись изрядным слоем пыли в ящике его письменного стола,— он издал два отдельных указа о помиловании, даже пальцем не пошевельнув для изучения вопроса. Один из них, в знак уважения, он передал на руки Стробику, Хармону и Уинпенни, чтобы они, согласно выраженному ими желанию, могли сами вручить его Стинеру. Второй, по просьбе Стеджера, он отдал ему, и обе делегации, явившиеся за этими указами, уехали. Под вечер того же дня к тюремным воротам прибыли — правда, в разные часы — две группы. Одна состояла из Стробика, Хармона и Уинпенни, другая — из Стеджера, Уингейта и Уолтера Ли.