Тем временем Каупервуда перевели в ведение другого надзирателя, в новую камеру, помещавшуюся в нижнем этаже корпуса номер три. По размерам — десять футов на шестнадцать — она не отличалась от других, но к ней примыкал упомянутый уже нами дворик. За два дня до этого к Каупервуду пришел начальник тюрьмы Десмас, и у них состоялся непродолжительный разговор сквозь решетчатый глазок в двери.

— В понедельник вас переведут отсюда,— сказал Десмас, как всегда размеренно и неторопливо.— Вам предоставят камеру с двориком; впрочем, много пользы вам от него не будет: у нас разрешается проводить вне камеры только полчаса в день. Я уже предупредил надзирателя относительно ваших деловых посетителей. Он не будет возражать. Вы только постарайтесь не тратить на них слишком много времени, и все будет в порядке. Я решил обучить вас плетению стульев. Это, по-моему, для вас самая подходящая работа. Она легкая, но требует внимания.

Начальник тюрьмы и несколько связанных с ним политических деятелей извлекали из этой тюремной промышленности немалые барыши. Труд этот был действительно нетяжелый и довольно простой, задания на день давались умеренные, но вся продукция находила немедленный сбыт, а прибыль шла в карманы работодателей. Поэтому они, естественно, стремились, чтобы заключенные не сидели без дела, а последним это тоже шло на пользу. Каупервуд был рад возможности чем-нибудь заняться, так как к книгам он особенно не тяготел, а деловых отношений с Уингейтом и ликвидации старых дел было недостаточно, чтобы занять его ум. И все же он не мог не подумать, что если он и сейчас кажется чужим самому себе, то насколько же еще возрастет это ощущение, когда он, сидя за решеткой, будет заниматься плетением стульев! Тем не менее Каупервуд поблагодарил Десмаса за заботу, а также за разрешение передать ему простыни и принадлежности туалета, которые он как раз получил.

— Не стоит об этом говорить,— мягко и приветливо отвечал тот (к этому времени он уже начал сильно интересоваться Каупервудом),— Я прекрасно знаю, что и здесь, так везде, есть люди и люди. Если человек привык ко всем этим вещам и хочет содержать себя в чистоте, я не собираюсь ему в этом препятствовать.

Новый надзиратель, в ведение которого теперь лопал Каупервуд, ничем не напоминал Элиаса Чепина. Звали его Уолтер Бонхег. Это был рослый детина тридцати семи лет, флегматичный, но хитрый; главная цель его жизни заключалась в увеличении того дохода, который ему обеспечивало жалованье. По повадкам Бонхега можно было предположить, что он играет роль осведомителя Десмаса, но это было бы лишь отчасти верно. Зная лукавство и подобострастие Бонхега, а также его поразительный нюх к наживе своей и чужой, Десмас инстинктивно понял, что от него нетрудно добиться поблажек для того или иного заключенного, стоит только ему дать понять хотя бы намеком, что это желательно. Короче говоря, если Десмас выказывал малейший интерес к какому-нибудь арестанту, ему не приходилось даже сообщать об этом Бонхегу; достаточно было вскользь заметить, что вот такой-то привык к совсем иной жизни или же что ввиду тяжелых переживаний в прошлом на нем может дурно отразиться суровое обращение, и Бонхег готов был разбиться в лепешку для этого арестанта. Беда была лишь в том, что человеку неглупому и мало-мальски сообразительному его внимание было неприятно, так как надзиратель явно напрашивался на подачки, а с людьми бедными и невежественными он обходился грубо и высокомерно. Бонхег создал себе постояннуо статью дохода от продажи арестантам товаров, которые он тайком доставлял в тюрьму. Правила тюремного распорядка строго воспрещали — по крайней мере на бумаге — снабжать заключенных тем, чего не было в ассортименте тюремной лавки, а именно: табаком, писчей бумагой, перьями, чернилами, виски, сигарами и какими бы то ни было лакомствами. С другой стороны,— ч это было весьма на руку Зонхегу,— заключенным выдавали прескверный табак и никуда негодные перья, чернила и бумагу, которыми не пользовался ни один мало-мальски уважающий себя человек, если, конечно, у него была возможность раздобыть себе что-нибудь получше. Виски не разрешалось вообще, а лакомства считались недопустимыми, так как они свидетельствовали бы о явно привилегированном положении тех, кому они доставлялись. Тем не менее и то и другое в тюрьме не было редкостью. Если у заключенного имелись деньги и он хотел что-либо достать через посредство Бонхега, он мог быть уверен, что получит желаемое. За деньги можно было купить и звание "старосты", дозволявшее пребывание на главном тюремном дворе, а также право оставаться в дворике при камере сверх положенного получаса в день.

Как это ни странно, но Каупервуду оказалось весьма на руку то обстоятельство, что Бонхег дружил с надзирателем, в ведении которого находился Стинер: с бывшим казначеем, благодаря заступничеству его политических друзей, обращались крайне снисходительно, и это стало известно Бонхегу. Последний был не охотник читать газеты и плохо разбирался в политических событиях, но он знал, что и Каупервуд и Стинер в прошлом люди с большим весом и что из них двоих Каупервуд более важная персона. Кроме того, Бонхег прослышал, что у Каупервуда еще водятся деньги. Об этом ему сообщил один из заключенных, пользовавшийся правом читать газеты. Итак, Бонхег, независимо от указаний начальника тюрьмы Десмаса, данных как бы вскользь и крайне немногословно, и сам стремился услужить Каупервуду, разумеется не задаром.

В первый же день водворения Каупервуда в новую камеру Бонхег вразвалку подошел к еще открытой двери и покровительственным тоном спросил:

— Ну как, все свои вещи перетащили?

Собственно, он был обязан запереть дверь тотчас же после того, как заключенный войдет в камеру.

— Да, сэр,— отвечал Каупервуд, предусмотрительно узнавший у Чепина имя нового надзирателя,— Надо думать, мистер Бонхег?

— Он самый,— подтвердил надзиратель, немало польщенный таким проявлением почтительности, но еще более заинтересованный тем, что практически сулило ему новое знакомство. Ему не терпелось раскусить Каупервуда, понять, что это за человек.

— Вы увидите, что здесь куда лучше, чем наверху,— заметил он.— Не так душно. Эти вторые двери наружу все так и кое-что значат.

— Ну, конечно,— ловко ввернул Каупервуд.— Очевидно, это и есть тот дворик, о котором мне говорил мистер Десмас.

Будь Бонхег лошадью, его уши встали бы торчком при звуке этого магического имени. Ведь если Каупервуд в таких приятельских отношениях с Десмасом, что тот заранее описал, какая у него будет камера, то необходимо проявить к нему особое внимание.

— Да, это ваш дворик. Но толку-то от него немного,— добавил надзиратель,— начальство не разрешает находиться в нем более получаса в день. Конечно, ничего бы не случилось, если бы кое-кому разрешали оставаться там и подольше...

Это был первый намек на взятку, на возможность купить известные послабления, и Каупервуд тотчас же понял.

— Как обидно,— сказал он,— даже и хорошее поведение не меняет дела?

Он ожидал ответа на свой вопрос, но Бонхег продолжал как ни в чем не бывало:

— Мне надо будет обучить вас ремеслу. Начальник сказал, что вы займетесь плетением стульев. Если хотите, мы можем сейчас же приступить к делу.

Не дожидаясь согласия Каупервуда, он куда-то вышел и вскоре вернулся с тремя некрашеными стульями без сидений и связкой тростниковых полосок, или волокон, которую он бросил на пол. Затем он торжественно возгласил:

— Следите за мной!— и стал показывать Каупервуду, как переплетать полоски, предварительно пропуская их сквозь отверстия по краям стула, как их подрезать и закреплять маленькими ореховыми колышками.

Немного погодя он принес шило, молоточек, ящик с колышками и кусачки. Продемонстрировав несколько раз, как получить те или иные геометрические узоры из полосок разной длины, Бонхег разрешил Каупервуду попробовать самому и стал через его плечо наблюдать за работой. Молодой финансист, быстро все схватывавший, будь то из области умственного или физического труда, принялся за дело с обычной для него энергией и через пять минут уже доказал Бонхегу, что может справиться со своей задачей не хуже всякого другого. Конечно, быстрота и сноровка должны были еще притти с практикой.

— У вас дело пойдет на лад,— сказал надзиратель.— В день полагается делать десять штук. Первые дни, пока вы не набьете себе руку, конечно, не в счет. А потом я зайду посмотреть, как вы справляетесь. Насчет вывешивания полотенца за дверь вы, вероятно, знаете?— спросил он.

— Да, мистер Чепин объяснил мне это,— отвечал Каупервуд.— Большинство правил я теперь, видимо, знаю и постараюсь не нарушать их.

Ближайшие дни принесли с собой много изменений в тюремном быту Каупервуда, но, конечно, далеко не достаточных, чтобы сделать его жизнь терпимой. Обучая Каупервуда искусству плетения стульев, Бонхег недвусмысленно намекнул, что готов оказать ему целый ряд услуг. Одной из побудительных причин такой готовности было следующее: ему не давало покоя, что к Стинеру приходит больше посетителей, чем к Каупервуду, что бывшему казначею время от времени присылают корзины с фруктами, которые он отдает надзирателю, и что его жене и детям разрешены свидания с ним вне установленных сроков. Бонхега разбирала зависть. Как же это так,— свой брат надзиратель задается теперь перед ним, рассказывая, как весело живут в галерее номер четыре. Бонхегу очень хотелось, чтобы Каупервуд воспрял духом и показал, что он тоже кое-что да значит.

Поэтому он начал с наводящих вопросов;

— Вот, я вижу, к вам каждый день приходят ваш адвокат и компаньон. Но, может, вам еще кого-нибудь хотелось бы повидать? Правда, наши правила не разрешают жене, сестре или кому-нибудь еще приходить в неположенные дни.— Тут он сделал паузу и многозначительно поглядел на Каупервуда, как бы давая понять, что намерен поведать ему нечто сугубо секретное.— Но ведь далеко не все правила соблюдаются здесь в точности,— добавил он.

Не таков был Каупервуд, чтобы упустить представившийся случай. Он чуть заметно улыбнулся — отчасти, чтобы дать выход желанию рассмеяться, отчасти, чтобы показать Бонхегу, как он ему признателен, вслух же сказал:

— Дело в том, мистер Бонхег, что вы, я полагаю, лучше многих других понимаете, в каком я положении, и потому я буду говорить с вами прямо. Конечно, есть люди, которым хотелось бы прийти ко мне, но я боялся их приглашать, не зная, дозволено ли это. Если вы мне пойдете навстречу, я буду вам очень признателен. Мы с вами люди практические, и я прекрасно понимаю, что когда человеку оказывают услугу, он должен помнить, кому он этой услугой обязан. Если при вашем содействии я начну пользоваться здесь несколько большими удобствами, то я докажу вам, что умею это ценить. При себе у меня денег нет, но я всегда могу достать их и уж, конечно, позабочусь о том, чтобы вы получили надлежащее вознаграждение.

Толстые короткие уши Бонхега зарделись. Умные речи приятно слушать.

— Конечно, для вас я могу это устроить,— подобострастно заверил он Каупервуда.— Положитесь на меня! Когда бы и кого бы вы ни захотели видеть, вы только дайте мне знать. Понятно, я должен соблюдать осторожность, да и вы тоже, но все это устроится. И если вам захочется утром подольше остаться во дворе или выйти туда в другое время,—валяйте! Беда невелика. Я оставлю дверь открытой. Если же поблизости окажется мистер Десмас или еще кто из начальства, я звякну ключом о вашу дверь, а вы войдете и закроете ее. Когда вам понадобится что-нибудь купить — ну там варенья, яиц, масла или чего-нибудь в этом роде,— я все раздобуду. Вы, наверное, захотите сделать свой стол немного поразнообразнее.

— Я вам чрезвычайно признателен, мистер Бонхег,— спокойно и почтительно отвечал Каупервуд, с трудом сдерживая улыбку и сохраняя серьезную мину.

— Что касается того, о чем мы уже говорили,— повторил надзиратель,— он имел в виду свидания в неположенные дни,— то это я могу вам устроить в любое время. Я знаю всех караульных. Захочется вам кого-нибудь видеть — пишите этому человеку записку и давайте ее мне. Когда он придет, пусть спросит меня, я уж проведу его к вам. Разговаривать с гостем будете у себя в камере. Понятно? Но как только я легонько постучу, ему надо будет уходить. Это уж вы запомните. Так, значит, известите меня — и все.

Каупервуд был от души благодарен ему и высказал это в самых любезных выражениях. Первая его мысль была об Эйлин: теперь она сможет навестить его, остается только сообщить ей об этом. Надо, конечно, чтобы она надела густую вуаль, тогда ей ничто не будет угрожать. Он сел писать и, когда пришел Уингейт, попросил его отправить письмо.

Два дня спустя, в три часа пополудни — точно в назначенное Каупервудом время — Эйлин явилась в тюрьму. На ней был серый суконный костюм с белой бархатной отделкой и блестящими, как серебро, стальными гранеными пуговицами; белоснежная горностаевая горжетка, шапочка и муфта служили ей как для украшения, так и для защиты от холода. Поверх этого бросающегося в глаза наряда она накинула длинную темную тальму, которую намеревалась снять сейчас же по приходе. Эйлин одевалась для этой поездки с величайшим тщанием и немало времени потратила на выбор прически, обуви, перчаток и золотых украшений. Лицо ее, по совету Каупервуда, было скрыто под густой зеленой вуалью. Приехала она в такое время, когда Каупервуд предполагал, что будет один. Уингейт обычно приходил в четыре, по окончании делового дня, а Стеджер, если и приходил, то по утрам. Необычность всего, что ей предстояло, очень волновала Эйлин; сойдя с конки — в данном случае этот способ передвижения показался ей наиболее подходящим,— она переулком направилась к тюрьме. Холодная погода и серые тюремные стены под таким же серым небосводом наполнили ее душу отчаянием, но она изо всех сил старалась сохранять спокойствие, чтобы своим видом подбодрить возлюбленного. Она знала, как живо он воспринимает ее красоту, подчеркнутую соответствующей оправой.

В ожидании ее прихода Каупервуд постарался придать своей камере более или менее сносный вид. Он лишний раз подмел пол и перестелил койку; затем побрился, причесал волосы и вообще по мере возможности привел себя в порядок. Свою работу — стулья с неоконченными сиденьями,— он за- сунул под койку. Кружка и миска были вымыты и стояли на полке, а свои тяжелые башмаки он почистил щеткой, которой обзавелся для этой цели. Никогда еще Эйлин не видела его таким! Вся эта обстановка ранила его эстетическое чувство. Эйлин неизменно восхищалась вкусом, с которым он одевался, и его умением носить костюм, теперь же он предстанет перед ней в одежде, которую не скрасит никакая осанка! Его душевное равновесие поддерживалось только непоколебимым сознанием собственного достоинства. В конце концов он все же Фрэнк Каупервуд, а это что-нибудь да значит, как бы он ни был одет. Эйлин будет того же мнения. Ведь еще может настать день, когда он опять будет свободен и богат, и Эйлин верит в это. Кроме того, как бы он ни выглядел и в каких бы обстоятельствах ни находился, она будет все так же относиться к нему или любить его еще больше. Если он и опасался чего-нибудь, то именно слишком бурных проявлений ее сострадания. Какое счастье, что Бонхег сам предложил впустить Эйлин в камеру: разговаривать с ней через решетку было бы невыносимо.

По приходе к тюрьму Эйлин спросила мистера Бонхега, ее провели в центральное здание и немедленно послали за ним.

— Я хотела бы, если можно, навестить мистера Каупервуда,— пробормотала она, когда он предстал перед ней.

— Пожалуйте, я провожу вac,— с готовностью откликнулся Бонхег, Уже при входе а центральное здание он был поражен юностью посетительницы, хотя и не мог разглядеть ее лица. Это вполне соответствовало тому, чего он ожидал от Каупервуда! Человек, который сумел украсть полмиллиона долларов и обвести вокруг пальца весь город, конечно, пускается в самые удивительные авантюры, а Эйлин выглядела, как настоящая авантюристка. Он провел ее в комнату, где стоял его стол и где дожидались приходившие на свидание посетители, а сам поспешил к Каупервуду, сидевшему за работой. Легонько стукнув ключом о дверь, Бонхег доложил:

— Вас спрашивает какая-то молодая леди. Привести ее сюда?

- Благодарю вас, конечно!— отвечал Каупервуд, и Боихег быстро удалился, забыв — не намеренно, а лишь по недостатку чуткости — оставить дверь камеры незапертой, так что эму пришлось отпирать ее в присутствии Эйлин.

При виде длинного коридора, массивных дверей, всего этого помещения, математически точно перегороженного решетками, и серого каменного пола у Эйлин мучительно сжалось сердце. Тюрьма, железные клетки! И в одной из них он. Обычно мужественная, она вся похолодела. Ее Фрэнк в таком страшном месте! Какая низость запереть его сюда! Судьи. присяжные, юристы, тюремщики представлялись ей скопищем людоедов, свирепо таращившихся на нее и ее любовь. Громыхание ключа в замке и тяжело распахнувшаяся дверь еще усилили душевную тоску Эйлин. Затем она увидела Каупервуда.

Памятуя об обещанной мзде, Бонхег впустил Эйлин и скромно удалился. Эйлин смотрела на Фрэнка из-под вуали, боясь произнести хоть слово, так как она еще не была уверена, что надзиратель ушел. А Каупервуд, который лишь огромным усилием воли держал себя в руках, не сразу подал ей знак, что они одни.

— Все в порядке,— сказал он наконец.— Никого нет.

Эйлин подняла вуаль и, снимая тальму, украдкой окинула взглядом тесную, словно сдавленную стенами камеру, ужасную обувь Фрэнка, его бесформенную одежду, железную дверь позади него, которая вела во дворик при камере. Фрэнк в этой камере, где еще вдобавок из-под койки торчали незаконченные плетенки, производил на нее неестественное, жуткое впечатление. Ее возлюбленный! И в таких условиях! Эйлин трясло как в лихорадке, и она тщетно пыталась заговорить. Она нашла в себе силы лишь обнять его и, гладя по голове, забормотала:

— Мой дорогой мальчик, любимый мой! Что они с тобой сделали! Бедненький ты мой!

Она прижимала его голову к себе; Каупервуд прилагал все усилия, чтобы овладеть собой, но вдруг задрожал и лицо его перекосилось. Ее любовь была так безгранична, так неподдельна; она успокаивала и, вместе с тем, как он в том убеждался, расслабляла его, превращая в беспомощного ребенка. Так или иначе, но под воздействием слепых, таинственных сил, порою берущих верх над разумом, он впервые в жизни потерял самообладание. Глубокое волнение Эйлин, воркующий звук ее голоса, бархатная нежность ее рук, ее красота, всегда так властно манившая его и, быть может, еще более ослепительная здесь, среди этих нагих стен, его собственная физическая униженность — все это отняло у него остаток воли. Он не понимал, что с ним случилось, старался справиться с собой, но не мог. Когда, лаская его, она прижала к себе его голову, он почувствовал стеснение в груди, дыхание у него перехватило и болезненная спазмы свела горло. Странное и непривычное желание заплакать овладело им; он отчаянно ему противился, но все его существо было потрясено. И словно для того, чтобы совсем доконать его, в воображении Каупервуда возникла своеобразная, пестрая картина обширного мира, так недавно им покинутого, прекрасного, чарующего, в который он надеялся со временем вернуться. Острее чем когда-либо ощутил он в этот миг всю унизительность своих грубых башмаков, рубахи из простой бумажной ткани, полосатой куртки и клички "арестант", которая навеки останется за ним. Он порывисто отстранился от Эйлин, повернулся к ней спиной, сжал кулаки; все его мускулы напряглись, но поздно: он плакал и не мог остановиться.

— Проклятие!— гневно и жалобно воскликнул Каупервуд, охваченный стыдом и злобой.—С какой стати мне плакать! Что со мной творится, черт побери?

Эйлин увидела его слезы. В мгновение ока она бросилась к нему, обхватила одной рукой его голову, а другой — потрепанную куртку и так крепко прижала его к себе, что он не сразу сумел высвободиться.

— О милый, милый, милый!— лихорадочно, изнемогая от жалости, зашептала она,— Я люблю тебя, обожаю! Я дала бы изрезать себя на куски, если бы это пошло тебе на пользу! Подумать только, что они довели тебя до слез! О родной мой, родной, любимый мальчик!

Она еще крепче прижала к себе его содрогавшееся от рыданий тело и свободной рукой ласкала его голову. Она целовала его глаза, волосы, щеки. Фрэнк попытался освободиться и снова воскликнул:

— Что же это со мной, черт побери?!

Но она опять притянула его к себе.

— Плачь, милый, плачь, не стыдись своих слез! Положи голову мне на плечо и плачь. Плачь вместе со мной. Маленький мой, сокровище мое!

Через минуту-другую он успокоился и напомнил ей, что сейчас может войти надзиратель. Понемногу к нему вернулось самообладание, утраты которого он так стыдился.

— Чудесная ты девочка!— прошептал он с нежной и виноватой улыбкой.—Настоящий человек, такая мне и нужна; ты для меня огромная поддержка. Но не убивайся из-за меня! Я себя чувствую отлично, и здесь вовсе не так плохо, как тебе кажется. Ну, а теперь расскажи о себе.

Но Эйлин не очень-то легко было успокоить. Напасти, обрушившиеся на него в последнее время, и условия, в которых он здесь находился, возмущали ее чувство справедливости и человеческого достоинства. Подумать только, до чего довели ее чудного, замечательного Фрэнка; он плакал! Она нежно гладила его голову, меж тем как ее душу обуревала бешеная, беспощадная ярость против жизни, против случайных превратностей судьбы и тех преград, которые она ставит на пути человека. Отец — будь ты проклят! Родные — что ей до них! Фрэнк! Фрэнк для нее — все! Как мало значит остальной мир, когда дело касается его! Никогда, никогда, никогда она не бросит его, что бы ни случилось! И сейчас, безмолвно прильнув к нему, она вела в душе беспощадную борьбу с жизнью, законом, судьбой и обстоятельствами. Закон—вздор! Люди—звери, дьяволы, враги, бешеные собаки! С наслаждением, с восторгом она пожертвовала бы собой. Она готова была бежать куда глаза глядят ради Фрэнка или вместе с Фрэнком. Для него она способна на все. Семья для нее — ничто, и жизнь — тоже ничто, ничто, ничто! Она сделает все, чего он захочет, все, что ему вздумается! Важно только одно—спасти его и дать ему как можно больше счастья. Ему, ему одному,— больше для нее никто не существует.