Поскольку районный прокурор не возражал против небольшой отсрочки, вынесение приговора было назначено на понедельник. После разговора с Шенноном, часов в пять, когда уже совсем стемнело, Стеджер отправился в окружную тюрьму. Шериф Джесперс лениво вышел из кабинета, где он занимался чисткой своей трубки.

— Здравствуйте, мистер Стеджер!— приветствовал он посетителя.— Как поживаете? Рад вас видеть. Присядьте! Надо думать, вы опять относительно Каупервуда? Я только что получил от районного прокурора уведомление о том, что ваш клиент проиграл дело.

— Увы, это так,—Вкрадчивым тоном подтвердил Стеджер.— Мистер Каупервуд просил меня заглянуть к вам и узнать, как вы намереваетесь поступить. Судья Пейдерсон назначил объявление приговора на понедельник, в десять часов утра. Надеюсь, вы ничего не будете иметь против, если мистер Каупервуд явится к вам лишь в понедельник, часам к восьми утра или в крайнем случае в воскресенье вечером? Вы ведь знаете, что он человек вполне благонадежный.

Стеджер осторожно нащупывал почву и говорил нарочито небрежным тоном, дабы показать, что вопрос о сроке возвращения Каупервуда в тюрьму является сущим пустяком, и тем самым избежать уплаты ста долларов. Но от Джесперса не так-то просто было отвертеться. Его жирное лицо вытянулось. Как же это Стеджер просит его об услуге, даже не заикнувшись о какой-либо "благодарности"?

— Ведь это, как вы сами понимаете, мистер Стеджер, противоречит закону,— начал он осторожно и как бы участливо.— Я всей душой рад услужить мистеру Каупервуду, но после истории, которая произошла у нас с Альбертсоном три года, назад, нам пришлось ввести большие строгости, и...

— Да, да, мне это известно, шериф,— мягко прервал его Стеджер,- но, как вы сами понимаете, это случай не совсем обычный. Мистер Каупервуд очень крупный делец, и ему надо о многом позаботиться. Конечно, если бы речь шла о том, чтобы сунуть долларов семьдесят пять или сто какому-нибудь судейскому клерку или уплатить штраф, то ничего не могло бы быть проще, но...

Стеджер остановился и тактично отвел взгляд, а с лица Джесперса тотчас же сошло разочарованное выражение. Закон, который при обычных условиях так трудно было нарушить, вдруг отодвинулся куда-то на второй план; Стеджер понял, что больше никаких доводов не потребуется.

— Дело это весьма щекотливое, мистер Стеджер,— отвечал шериф уступчиво, но все еще жалобным голосом.— Случись что-нибудь, и я немедленно лишусь места. Я бы ни за что не пошел на такой риск, но, вообще говоря, я знаю мистера Каупервуда и мистера Стинера, и они оба мне нравятся. Кроме того, мне кажется, что с ними поступили несправедливо. Я согласен сделать исключение для мистера Каупервуда, но только чтобы он не слишком показывался на людях. Мне не хотелось бы, чтоб об этом узнали в канцелярии районного прокурора. Надеюсь, ваш клиент не будет возражать, если я, для вида, приставлю к нему на это время своего человека. Закон вынуждает меня это сделать. Он ничем не стеснит мистера Каупервуда, будет следовать за ним в отдалении и вообще вести себя очень деликатно. Мистер Каупервуд может просто не замечать его.

Джесперс посмотрел на Стеджера почти просительным взглядом, и Стеджер кивнул в знак согласия.

— Отлично, шериф, отлично! Вам лучше знать.

С этими словами он достал из кармана бумажник, а шериф, осторожности ради, повел его обратно в свой кабинет.

— Я хочу показать вам, мистер Стеджер, ряд юридических книг, которые я подобрал для себя,—благодушно заметил он, засовывая в карман маленькую пачку десятидолларовых ассигнаций, переданную ему адвокатом.—Как вы сами понимаете, мы иногда очень нуждаемся в справках. Вот я и подумал, что недурно иметь эти книги под рукою.

Широким жестом он указал на ряд государственных отчетов, новейших изданий судебных уставов, тюремных установлений и так далее.

—Хорошая мысль, шериф! Просто превосходная! Итак, вы полагаете, что если мистер Каупервуд явится сюда в понедельник утром, скажем, часов в восемь или в половине девятого, то все будет в порядке?

— Полагаю, что так,— согласился Джесперс, сильно нервничая, но стараясь держаться как можно предупредительнее.— Вряд ли у нас может возникнуть нужда в его появлении раньше этого срока. Но в случае чего, я дам вам знать, и вы привезете его. Впрочем, я уверен, что это не потребуется, мистер Стеджер; надо думать, все сойдет благополучно.— Они вернулись в главный вестибюль.— Очень рад был снова повидать вас, мистер Стеджер, очень рад,—повторил Джесперс.— Заходите, прошу вас!

Любезно распростившись с шерифом, Стеджер поспешил к Каупервуду.

При виде Каупервуда, в элегантном сером костюме и отлично сшитом пальто, поднимавшегося по возвращении из конторы на крыльцо своего прекрасного особняка, никто бы не мог предположить, что он в эту минуту спрашивает себя, не последняя ли это его ночь дома. Ни выражение его лица, ни походка не свидетельствовали об угнетенном душевном "состоянии. Он вошел в вестибюль, где, несмотря на ранний час, уже горел свет. Навстречу ему попался старый чернокожий слуга Симс, прозванный "судомойкой", который нес ведро угля для камина.

— Ну и стужа сегодня на дворе, мистер Каупервуд!— сказал Симс, считавший "стужей" любую температуру ниже шестидесяти градусов тепла. Больше всего в жизни он сожалел о том, что Филадельфия расположена не в Северной Каролине, откуда он был родом.

— Да, холодновато, Симс!— рассеянно отвечал Каупервуд.

Он думал сейчас о своем доме, о том, каким этот дом выглядел с Джирард авеню, когда он сейчас подходил к нему, и о том, что думали о нем, Каупервуде, соседи, когда видели его из своих окон. Погода в этот день стояла ясная и холодная. В приемной и в гостиной горели лампы, ибо с тех пор как его дела пошатнулись, Каупервуд особенно заботился о том, чтобы его жилище не выглядело мрачным и унылым. На западном конце улицы лиловые и фиолетовые тени ложились на белую пелену снега. Зеленовато-серый дом с окнами, в которых сквозь кремовые кружевные занавеси пробивался мягкий свет, казался сейчас особенно красивым. Каупервуду вспомнилось, сколько энергии он потратил на постройку и убранство этого дома. Кто знает, удастся ли ему сохранить его за собой?

— Где миссис Каупервуд?— очнувшись от своих мыслей, спросил он негра.

— Кажется, в гостиной, сэр,— последовал ответ. Каупервуд стал подниматься по лестнице, размышляя о том, что вот и старый Симс скоро лишится места, если только Лилиан после крушения не пожелает оставить его у себя. Но это было бы на нее очень не похоже. Он вошел в гостиную, где за овальным столом, стоявшим посредине, сидела м-с Каупервуд, пришивая крючок и петельку к юбочке маленькой Лилиан. Заслышав шаги мужа, она подняла глаза и улыбнулась, как все последние дни, странной, неуверенной улыбкой, свидетельствовавшей о душевной боли, страхе, мучительных подозрениях.

— Что слышно, Фрэнк?— осведомилась она.

Улыбка, игравшая на ее губах, была подобна шляпе, поясу на брошке, которые по желанию снимают и надевают.

—Ничего особенного,—со своей обычной беззаботностью отвечал он,— если не считать того, что я, кажется, окончательно проиграл дело. Стеджер скоро будет здесь с ответом. Он прислал мне записку, что зайдет сегодня вечером.

Ему не хотелось говорить напрямик, что дело проиграно. Он знал, что Лилиан и без того в тяжелом состоянии, и не хотел ошеломлять ее еще такою вестью.

— Не может быть!— со страхом и удивлением прошептала она вставая.

Она всегда вращалась в таком мире, где не думают о тюрьмах, где жизнь течет размеренно изо дня в день, в мире, куда не вторгаются такие страшные понятия, как суд или арест, и эти последние месяцы просто сводили ее с ума. Каупервуд так решительно отстранял ее от своей жизни, так мало посвящал ее в свои дела, что она пребывала в полной растерянности, не зная, что, собственно, происходит. Все, что ей было известно, она узнала от родителей и сестры Фрэнка, да еще из газет, которые читала, когда никто не видел ее.

Она ни о чем не подозревала даже в тот день, когда Фрэнк отправился в окружную тюрьму, пока старый Каупервуд не вернулся оттуда и не рассказал ей. Для нее это было страшным ударом. А теперь Фрэнк так спокойно наносит ей новый удар, которого она, правда, с замиранием сердца ждала каждый день, каждый час. Это было уж слишком!

Лилиан, стоявшая перед мужем с детской юбочкой в руках, все еще оставалась прелестной женщиной, несмотря на то, что ей уже было сорок лет,— на пять больше, чем Каупервуду. На ней было платье, сшитое в дни их недавнего процветания, из тяжелого кремового шелка с темно-коричневой отделкой, которое очень шло к ней. Глаза Лилиан чуть-чуть ввалились и веки покраснели, но помимо этого ничто не выдавало ее тяжелых душевных переживаний. В ней отчасти еще сохранилось то мягкое спокойствие, которое десять лет назад так пленило Каупервуда.

— Какой ужас!— тихо произнесла она, и ее руки задрожали.— Какой ужас! И ничего больше нельзя сделать? Неужели тебе не избегнуть тюрьмы?

Ее отчаяние и страх отталкивающе подействовали на Каупервуда. Ему нравились более сильные, более решительные женщины, но все-таки она была его женой, и когда-то он любил ее.

— Да, похоже на то,— отвечал он, и в его голосе впервые за последние годы прозвучали теплые нотки, ибо он от души жалел Лилиан, хотя в то же время и опасался проявлять нежность, которую она могла бы ложно истолковать, тогда как он уже давно не питал к ней никакого чувства.

Но Лилиан была не так глупа и понимала, что прозвучавшее в его голосе сострадание было вызвано только понесенным им, а стало быть и ею, поражением. Она усилием воли подавила слезы, но тем не менее почувствовала себя растроганной. Отзвук прежней нежности в его словах вызвал в ней воспоминания о далеких, навсегда ушедших днях. О, если бы их можно было вернуть!

— Я не хочу, чтобы ты так убивалась из-за меня,— сказал Каупервуд, прежде чем она успела заговорить.— Я еще не сдался. И я выкарабкаюсь из этой истории. Мне, правда, придется отправиться в тюрьму, чтобы еще больше не запутать положения. К тебе у меня одна только просьба — не унывать в присутствии других членов нашей семьи, особенно отца и матери. Необходимо поддержать в них бодрость духа.

На мгновение ему захотелось взять ее руки в свои, но он сдержался. Лилиан мысленно отметила это движение. Какая разница с тем, что было десять — двенадцать лет назад! Но теперь это не причиняло ей такой боли, какую она испытала бы прежде. Она смотрела на мужа и не находила слов. Да и что она могла сказать ему?

— Значит, если все так и будет, тебе скоро придется уйти?— с трудом выжала она из себя.

— Я еще не знаю. Возможно, даже сегодня, возможно, в пятницу. А может быть, только в понедельник. Я жду вестей от Стеджера. Он должен быть здесь с минуты на минуту.

В тюрьму! В тюрьму! Фрэнк, ее муж, опора всей семьи, должен будет пойти в тюрьму! Она и сейчас еще не понимала, за что, и стояла в недоумении: что же ей теперь делать, как быть?

— Может быть, нужно что-нибудь для тебя приготовить?— спросила она вдруг, словно очнувшись от сна.— Не могу ли я быть чем-нибудь полезной? Скажи, Фрэнк, а не лучше ли тебе уехать из Филадельфии? Ведь если ты не хочешь, ты можешь и не идти в тюрьму.

Впервые в жизни Лилиан изменило ее невозмутимое спокойствие.

Он посмотрел на нее холодным, испытующим взглядом: трезвый ум дельца тотчас же пробудился в нем.

— Это было бы равносильно признанию своей вины, Лилиан, а я невиновен,—сухо отвечал он.—Я не сделал ничего, что могло бы заставить меня бежать, равно как и ничего, что заслуживало бы тюрьмы. Я иду туда лишь затем, чтобы выгадать время. Нельзя без конца тянуть этот процесс. Пройдет известный срок, не слишком продолжительный, и меня освободят — либо по суду, либо в результате ходатайства о помиловании. Сейчас же я считаю более целесообразным не опротестовывать приговора. Я и не подумаю бежать из Филадельфии. Из пяти членов верховного суда двое высказали "особое мнение", а это достаточно веское доказательство того, что преследование возбуждено против меня безосновательно.

Лилиан поняла, какую ошибку она совершила. Его ответ все разъяснил ей.

— Я совсем не то хотела сказать, Фрэнк,— виноватым тоном проговорила она.— Ты и сам понимаешь! Конечно, я знаю, что ты невиновен! И как могла бы я, одна из всех вообразить обратное?

Она замолчала, ожидая услышать какой-нибудь ответ, может быть ласковое слово — отзвук былой страстной любви... Но он уже сел за письменный стол, и мысли его были заняты другим.

Лилиан снова до боли ощутила ложность своего положения. Как все это грустно и как безнадежно! Что же ей делать дальше? И как будет поступать Фрэнк? Внутренняя дрожь сотрясала Лилиан, но ее неспособная к сопротивлению натура заставляла ее сдерживаться и молчать — зачем отнимать у него время? О чем говорить? Все равно ничего путного из этих разговоров не выйдет. Он больше не любит ее — и этим все сказано. Ничто на свете, даже эта трагедия, не соединит их снова. Он любит другую женщину — Эйлин, и ему безразличны тревожные мысли жены, ее страхи, ее скорбь и отчаяние. Ее, страстное желание видеть его свободным он способен был принять за намек на то. что он виновен, за сомнение в его правоте, за критику его действий! Она на мгновение отвернулась, а он встал и направился к двери.

— Я вернуть через несколько минут,— сказал он.— Дети дома?

— Да, они в детской,— тихо отвечала она, растерянная и подавленная.

"Ах, Фрэнк!"— чуть было не сорвалось у нее, но, прежде чем она успела раскрыть рот, он уже сбежал по лестнице и скрылся. Лилиан вернулась к столу, прикрывая рукой дрожащие губы. Глаза ее подернулись дымкой глубокой грусти. Неужели, думалось ей, жизнь могла обернуться так печально, а любовь так окончательно, так бесповоротно угаснуть? Десять лет назад... Нет, зачем бередить себе душу воспоминаниями? Значит, это возможно, и никакие размышления тут не помогут. Уже второй раз жизнь ее рассыпается прахом. Первый муж ее умер, а второй изменил, полюбил другую, и вдобавок ему еще грозит тюрьма. Почему на нее обрушиваются все эти несчастья? Неужели она такая дурная женщина? Что ей теперь делать? К кому обратиться? Она не представляла себе, на какой срок может быть осужден Фрэнк. На год? Или на пять лет, как пишут газеты. О боже! За пять лет дети позабудут отца. Она прижала руку ко лбу, где ощущала тупую боль. Лилиан пыталась мысленно проникнуть в будущее, но сейчас голова ее была пуста. И вдруг, помимо ее воли, грудь ее бурно заколыхалась, острые болезненные спазмы сжали ей горло, глаза начало жечь, и она разразилась судорожными, горестными, безутешными рыданиями почти без слез. Сперва она не могла овладеть собой и стояла, вздрагивая все телом, но постепенно глухая боль начала стихать, и Лилиан снова стала такой же, какой была перед этим.

"Зачем плакать?— с необычайной для нее страстностью вдруг спросила она себя.— К чему сокрушаться так бурно и тщетно? Разве это поможет?"

Но, несмотря на эти обращенные к самой себе мудрые философские увещевания, она все еще слышала отголоски бури, потрясшей ее душу. "Зачем плакать?" Она могла бы с таким же успехом сказать: "Как же мне не плакать?"— но не хотела. Вопреки разуму и логике, она знала, что эта буря не пронеслась мимо, что тучи сгустились, нависли над нею и гроза еще ударит с новой силой.