Когда Каупервуд, свежий, подтянутый (по внешности — типичный делец и крупный финансист), вошел в сопровождении отца и адвоката в переполненный зал суда, все взоры обратились на него. Нет, не похоже, подумалось большинству присутствующих, чтобы такому человеку был вынесен обвинительный приговор. Он несомненно виновен, но столь же несомненно, что у него найдутся способы и средства обойти закон. Его адвокат, Харпер Стеджер, тоже показался всем умным и оборотистым человеком. Погода стояла холодная, и оба они были одеты в длинные, синевато-серые пальто, по последней моде. Каупервуд в ясную погоду имел обыкновение носить бутоньерку в петлице, но сегодня он от нее отказался. Его галстук из плотного лилового шелка был заколот булавкой с крупным сверкающим изумрудом. Если не считать тоненькой часовой цепочки, на нем больше не было никаких украшений. Он и всегда-то производил впечатление человека жизнерадостного, но вместе с тем сдержанного, добродушного и в то же время самоуверенного и деловитого, но сегодня эти его качества выступали как-то особенно ярко.

Каупервуд с первого взгляда охватил всю своеобразную картину суда, теперь так остро его интересовавшую. Прямо перед ним находилась еще никем не занятая трибуна судьи, справа от нее —тоже пока пустовавшие места присяжных заседателей, а между ними, по левую руку от кресла судьи, свидетельская скамья, на которой ему предстояло сейчас сидеть и давать показания. Позади нее уже стоял, в ожидании выхода суда, тучный судебный пристав, некий Джон Спаркхивер. на обязанности которого лежало подавать свидетелю потрепанную и засаленную библию и после принесения тем присяги говорить: "Пройдите сюда". В зале находились и другие приставы. Один — у прохода к загородке напротив судейского стола, где обвиняемый выслушивал приговор и где помещались места адвокатов и стул для подсудимого; другой пристав стоял в проходе, ведущем в совещательную комнату, и. наконец, третий охранял дверь, через которую входила публика. Каупервуд тотчас заметил Стинера, сидевшего на свидетельской скамье. Казначей так дрожал за свою судьбу, что решительно ни к кому не питал злых чувств. Он, собственно, и раньше не умел злобствовать, а теперь, очутившись в столь незавидном положении, только бесконечно сожалел, что не последовал совету Каупервуда. Правда, в душе его все еще теплилась надежда. что Молленхауэр и представляемая им политическая клика, в случае обвинительного приговора, будут ходатайствовать за него перед губернатором. Стинер был очень бледен и порядком исхудал. От розовощекой дородности, отличавшей его в дни процветания, не осталось и следа. Одет он был в новый серый костюм с коричневым галстуком и тщательно выбрит. Почувствовав пристальный взгляд Каупервуда, он вздрогнул и опустил глаза, а затем принялся как-то нелепо теребить свое ухо.

Каупервуд кивнул ему.

— Знаете, что я вам скажу,— заметил он Стеджеру,— мне жаль Джорджа. Это такой осел! Впрочем, я сделал для него все, что мог.

Каупервуд искоса оглядел и м-с Стинер — низкорослую женщину с желтым лицом и острым подбородком, в очень скверно сшитом платье. "Как это похоже на Стинера — выбрать себе такую жену".— подумал он. Браки между людьми не слишком преуспевшими и вдобавок неполноценными всегда занимали его воображение. М-с Стинер, разумеется, не могла питать добрых чувств к Каупервуду, ибо считала его бессовестным человеком, загубившим ее мужа. Теперь они опять были бедны, собирались переезжать из своего большого дома в более дешевую квартиру, и она всеми силами гнала от себя эти печальные мысли.

Несколько минут спустя появился судья Пейдерсон, сопутствуемый низеньким и толстым судебным приставом, похожим скорее на зобастого голубя, чем на человека. Как только они вошли, пристав Спаркхивер постучал по судейскому столу, возле которого перед этим он клевал носом, и пробормотал: "Прошу встать!" Публика встала, как встает во всех судах всего мира. Судья порылся в кипе бумаг, лежавших у него на столе.

— Какое дело слушается первым, мистер Протус?— отрывисто спросил он судебного секретаря.

Покуда тянулась длинная и нудная процедура подготовка дел к слушанию и разбирались разные мелкие ходатайства адвокатов, Каупервуд с неослабевающим интересом наблюдал за всей этой сценой, в целом именуемой судом. Как он жаждал выйти победителем, как негодовал на несчастное стечение обстоятельств, приведшее его в эти стены! Его всегда бесило, хотя он и не показывал этого, судейское крючкотворство, все эти отсрочки и кляузы, так часто затрудняющие любое смелое начинание. Если бы его спросили, что такое закон, Каупервуд бы решительно ответил: это туман, образовавшийся из людских причуд и ошибок; он заволакивает житейское море и мешает плавать утлым судёнышкам деловых и социальных дерзаний человека. Ядовитые миазмы его лжетолкований разъедают язвы на теле жизни; случайные жертвы закона размалываются жерновами насилия и произвола. Закон —это странная, жуткая, любопытная и вместе с тем бессмысленная борьба, в которой человек безвольный, невежественный и неумелый, так же как и лукавый и озлобленный, равно становится пешкой, мячом в руках других людей— юристов, умело играющих на его настроении и тщеславии, на его желаниях и нуждах. Это омерзительно-тягучее и разлагающее душу зрелище — горестный комментарий к бренности человеческой жизни, подвох и ловушка, силок и западни. В руках сильных людей, каким был и он, Каупервуд, в свои лучшие дни, закон—это меч и щит, но для разини он может стать капканом, а для преследователя — волчьей ямой. Закон можно повернуть куда хочешь — это лазейка к запретному, пыль, которой можно запорошить глаза тому, кто пожелал бы воспользоваться своим правом видеть, завеса, произвольно опускаемая между правдой и ее претворением в жизнь, между правосудием и суждением, которое оно выносит, между преступлением и наказанием. Законники — в большинстве случаев просвещенные наймиты, которых покупают и продают. Каупервуда всегда забавляло слушать, как велеречиво они рассуждают об этике и чувствах, и видеть, с какой готовностью они лгут, крадут, извращают факты по любому поводу и для любой цели. Крупные законники, в сущности, лишь великие пройдохи, вроде него самого; как пауки, сидят они в тени, посреди своей хитро сплетенной сети и дожидаются неосторожных мошек во образе человеческом. Жизнь и в лучшем-то случае — жестокая, бесчеловечная, холодная и безжалостная борьба, и одно из орудий этой борьбы — буква закона Наиболее презренные представители всей этой житейской кутерьмы — законники. Каупервуд сам прибегал к закону, как прибег бы к любому оружию, чтобы защититься от беды; и юристов он выбирал так же, как выбирал бы дубинку или нож для самозащиты. Ни к одному из них он не питал уважения — даже к Харперу Стеджеру, хотя последний чем-то нравился ему. Все они — только необходимое орудие: ножи, отмычки, дубинки и ничего больше. Когда они заканчивали дело, с ними расплачивались и забывали о них. Что касается судей, то по большей части это незадачливые адвокаты, выдвинувшиеся благодаря счастливой случайности, люди, которые, вероятно, во многом уступили бы красноречиво разливавшимся перед ними защитникам, случись им поменяться ролями. Каупервуд не уважал судей — он слишком хорошо знал их: Знал, как часто встречаются среди них льстецы, политические карьеристы, политические поденщики, пешки в чужих руках, конъюнктурщики и подхалимы, стелющиеся под ноги финансовым магнатам и политическим заправилам, которые по мере надобности и пользуются ими, как тряпкой для обтирания сапог. Судьи — глупцы, как, впрочем, и большинство людей в этом дряхлом и неверном мире. О, его пронзительный взгляд охватывал всех, находившихся перед ним, но оставался невозмутимым. Единственное спасение Каупервуд видел в необычайной изворотливости своего ума. Никто не сумел бы убедить его, что этим бренным миром движет добродетель. Он знал слишком многое и знал себя.

Покончив, наконец, с множеством мелких ходатайств, судья приказал объявить дело по иску города Филадельфии к Фрэнку А. Каупервуду, и секретарь зычным голосом провозгласил его. Деннис Шеннон, новый районный прокурор, и Стеджер поспешно встали. Стеджер и Каупервуд, а также Шеннон и Стробик (последний в качестве истца — представляющего интересы штата Пенсильвания) уселись за длинным столом внутри огороженного пространства, между барьером и судейской трибуной. Стеджер — больше для проформы — предложил судье Пейдерсону прекратить дело, но его ходотайство было отклонено.

Немедленно был составлен список присяжных заседателей — двенадцать человек из числа лиц, призванных в течение месяца отбывать эту повинность,—и предложен на рассмотрение сторон. Процедура составления списка была в этой инстанции делом довольно простым. Она состояла в том, что секретарь, похожий на китайского мандарина, писал на отдельном листке имя каждого кандидата в присяжные заседатели на данный месяц— всего их было около пятидесяти человек,— опускал эти билетики во вращающийся барабан, несколько раз его повертывал и вытаскивал первый попавшийся: такой ритуал восславлял случаи и определял, кто будет присяжным заседателем номер один. Рука секретаря двенадцать раз по грузилась в барабан и извлекла имена двенадцати присяжных заседателей, которых, по мере того, как объявлялись их фамилии, приглашали занять свое место.

Каупервуд наблюдал за этой процедурой с большим интересом. Да и что сейчас могло интересовать его больше, чем люди, которым предстояло его судить? Правда, все делалось так быстро, что он не мог составить себе точного представления о них, хотя и успел заметить, что все они принадлежат к средним слоям буржуазии. В глаза ему бросился только один старик лет шестидесяти пяти, сутулый, с сильной проседью в волосах и в бороде, с косматыми бровями и бледным лицом; он показался Каупервуду человеком по натуре доброжелательным, с большим житейским опытом за плечами, которого при благоприятных обстоятельствах и с помощью достаточно убедительных доводов, пожалуй, можно будет склонить на свою сторону. Другого, по-видимому торговца, низкорослого, с тонким носом и острым подбородком, Каупервуд почему-то сразу невзлюбил,

— Надеюсь, необязательно, чтобы этот тип входил в состав присяжных?— тихо спросил он Стеджера.

— Конечно, нет,— отвечал Стеджер.— Я отведу его. Мы имеем право, так же как и обвинители, на пятнадцать отводов, без указания причин.

Когда места присяжных, наконец, заполнились, секретарь протянул защитнику и прокурору дощечку с прикрепленными к ней записками, на которых значились имена двенадцати присяжных в том порядке, в каком они были выбраны: в верхнем ряду — первый, второй и третий, затем — четвертый, пятый, шестой и так далее. Так как представителю обвинения дано право первому отводить кандидатов, то Шеннон встал, взял дощечку и начал спрашивать присяжных об их профессии или роде занятий, о том, что было им известно о деле до суда, и не настроены ли они заранее в пользу той или другой стороны.

Стеджер и Шеннон стремились отобрать людей, которые хоть как-то могли бы разобраться в финансовых вопросах, а следовательно и в этом не совсем обычном деле, и притом не были бы (в этом был заинтересован Стеджер) предубеждены против человека, разумно попытавшегося защититься от финансовой бури, или же (в этом был заинтересован Шеннон) отнеслись бы неодобрительно к средствам защиты, к которым он прибегнул, поскольку эти средства наводили на мысль о вымогательстве, плутовстве и бесчестных махинациях. И Шеннон и Стеджер вскоре заметили, что среди присяжных преобладает та мелкая и средняя рыбешка, которую в таких случаях вытаскивают на поверхность судебные сети, закинутые в океан городской жизни. Это были преимущественно управляющие предприятиями, всякого рода агенты, торговцы, редакторы, инженеры, архитекторы, меховщики, бакалейщики, коммивояжеры, репортеры и другие представители трудового населения, богатый жизненный опыт которых делал их пригодными для выполнения обязанностей присяжных. Людей с большим общественным положением среди них почти не было, зато многие обладали тем примечательным качеством, которое именуется здравым смыслом.

Во время этой процедуры Каупервуд хладнокровно изучал лица присяжных. Внимание его привлек один молодой владелец цветочного магазина: бледный, с широким лбом мыслителя и белыми, бескровными руками, он показался Каупервуду человеком, который не сможет устоять против его обаяния, и Каупервуд поспешил шепнуть об этом Стеджеру. Одному еврею-скорняку с хитрыми глазами был сделан отвод, так как он все время следил за ходом дел на бирже и сам потерял две тысячи долларов в акциях городских железных дорог. Толстый оптовый торговец-бакалейщик, белокурый, с румяным лицом и голубыми глазами, произвел на Каупервуда впечатление тупого упрямца. Его кандидатура тоже была отведена. Среди присяжных был еще худой, щеголеватый директор небольшого магазина готового платья, которому очень хотелось увильнуть от обязанностей присяжного заседателя, почему он и заявил (хотя это была неправда), что не признает присяги на библии. Судья Пейдерсон нахмурился, но отпустил его. Затем набралось еще человек десять — знакомые Каупервуда, знакомые Стинера, те, что признали себя предубежденными, и наконец, ярые республиканцы, возмущавшиеся действиями Каупервуда,— всем им разрешили удалиться.

К полудню все же был установлен состав присяжных, более или менее приемлемый для обеих сторон.