Русская социальная революция имеет всемирно-историческое значение со многих точек зрения. Она его имеет и в том отношении, что впервые попыталась перенести социализм с высот радужной мечты на землю суровой действительности; она не говорила о социализме, она его строила.

Этим русская революция заставила наконец нас, экономистов, серьезно задуматься над социализмом как положительной системой. Сами социалисты, следуя примеру Маркса, не утруждали себя соответствующими размышлениями. Но мало думали об этом и их противники — задача эта им представлялась недостаточно реальной. Теперь она неожиданно таковой стала.

Изложенные в этой книге мысли сложились у автора в страшные годы строительства социализма в России. Автор не только не считал тогда возможным изложить их на бумаге, но он даже не надеялся, что он будет иметь возможность их устно изложить в более широком кругу. Было слишком много вероятности до наступления этой возможности погибнуть от голода, холода, сыпняка или ЧК. Но автору посчастливилось пережить это страшное время. К концу 1920 года, когда победа на фронтах стала явно клониться в сторону революции, в Петрограде гнет большевистского режима стал чуть-чуть слабеть. Интеллигенция стала вылезать из своих берлог, она получила возможность кое-где собираться и говорить, хотя бы промеж себя.

Был сырой, дождливый вечер в конце августа 1920 года, когда я в собрании изможденных и истомленных петроградских ученых выступил с докладом "Проблемы народного хозяйство при социалистическом строе" — под этим заглавием я скрыл свою теоретическую критику системы научного социализма. Коммунизм был тогда в упоении своих побед. Советская власть заканчивала успешно свою борьбу с Врангелем и обещала теперь, когда у нее руки развязаны, быстро справиться со всеми затруднениями на экономическом фронте. Так нас, ученых, уверяли ее клевреты... и даже не коммунисты. И вот я в своем докладе в момент величайшего торжества коммунистических настроений позволил себе утверждать, что экономическая проблема марксистского социализма неразрешима, что гибель нашего социализма неизбежна, и даже намечал некоторые переходные шаги для поворота к капиталистическому строю, которые впоследствии были отчасти осуществлены при нэпе. Два с половиной часа меня слушали с напряженным вниманием петроградские ученые, и из завязавшейся после моего доклада беседы я вынес впечатление, что мне удалось связать в систему те идеи, которые бродили в умах многих как осадок страшного опыта минувших лет. Мой доклад возбудил внимание. Мне пришлось его повторять в закрытых собраниях шесть раз в Петрограде и один раз в Москве. На моих докладах присутствовали и коммунисты. Мои доклады вызвали контрдоклады со стороны меньшевиков, которых моя критика особенно задела; эти контрдоклады не поколебали моих убеждений. Предусмотренное мною крушение русского социализма скоро наступило. Он пошел в отступление, начался нэп, а вместе с тем стали расцветать надежды на возрождение некоммунистической литературы.

Коммунизм во время своего полного расцвета, в сущности, не отрекался принципиально от свободы слова. Уничтожая все проявления свободного творчества, он ссылался или на военную необходимость, или на недостаток материальных ресурсов. Бумаги не хватает для агитационных брошюр—как же отдавать ее для печатания произведений буржуазных писателей?!

Теперь с уничтожением фронтов и торжеством нэпа эти возражения отпадали, и частные издательства могли начать функционировать.

И вот летом 1921 года кружок экономистов собрался в стенах Русского Технического Общества, чтобы побеседовать о создании при нем экономического журнала. Я тогда обмолвился, что в первой же книжке нашего "Экономиста" (так мы окрести ли журнал) я начинаю печатание своих критических статей о социализме. Мои слова были коллегами восприняты как шутка, столь невероятным представлялось еще тогда появление критики социализма под эгидой нашей социалистической власти.

Но я решился. Я сказал себе: былое обаяние марксизма после горького опыта у коммунистов уже утеряно и им будет любопытно хоть раз прочитать современную русскую критику социализма. Конечно, я писал сдержанно, и редакция меня еще сдерживала. Но моя вера в терпимость коммунистов на сей раз оправдалась. Цензура не выбросила ни одного слова из моих статей, печатавшихся в первых двух книжках журнала, и только в последней, третьей книжке она позволила себе вы черкнуть два полемических абзаца, и это несмотря на неистовый вой, поднятый всей советской прессой при появлении первой же книжки нашего журнала.

К лету 1922 года цензурные строгости стали обостряться. ГПУ стало явно интересоваться редакционной коллегией "Экономиста", и после появления № 4—5 журнала он был закрыт.

На августовском съезде РКП Зиновьев прокламировал "идейную борьбу" протнв буржуазной идеологии. Первым актом этой "идейной борьбы" были массовые аресты интеллигенции во всей России. К утру 17 августа 1922 года часть редакционной коллегии "Экономиста", в том числе и автор этих строк, уже оказалась водворенной на Гороховую, и в ноябре мы выехали по приказу ГПУ в Германию.

"Экономист" за границу не проник, а в России после нашего ареста он был изъят из магазинов; к счастью, журнал уже успел почти целиком разойтись.

Уже будучи за границей, я имел возможность познакомиться с новейшей эволюцией социалистической мысли в Германии с опытом венгерской социальной революции, а также и с некоторыми старыми критическими исследованиями о социализме. Весь этот материал лишь укрепил меня в правильности моих взглядов. Мало того, я убедился, что мы, русские граждане, имели возможность изучить социализм с таких точек зрения, которые остались сокрытыми для тех, кто не наблюдал опыта воплощения социализма в действительности.

Я мог бы значительно расширить свою аргументацию. Но я этого сейчас не делаю. Самое главное в моей статье выяснено. Всякая же попытка развить ее нарушала бы своеобразный тон этой единственной печатной критики социализма, которая могла появиться под эгидой социалистической власти. В этой статье с громадными усилиями закован в научные формулы жгучий протест против эксперимента, произведенного над живым телом многомиллионного народа. И пусть он в этой форме останется. Только в заключительном абзаце я позволил себе сделать краткий вывод из статьи, который для внимательного читателя ясен, но которого я не решился сделать в России по цензурным соображениям. Я восстановил также небольшие купюры, которые произвела редакция и цензура. Я изменил заглавие очерка в смысле большего соответствия с его содержанием.

Я знаю, мои противники скажут, что русский опыт не дает права делать какие- либо выводы о социализме. На это я отвечу: мои рассуждения в своей основе носят теоретический характер, они общезначимы. Конечно, русский опыт имел для автора решающее значение; он возбуждал его мысль, он давал прекрасные иллюстрации для его выводов. Но совершенно напрасно умеренные социалисты думают, что те роковые вопросы, те роковые затруднения, которые погубили русский коммунизм,— что они для них не существуют. Эти вопросы встанут пред всеми, кто пожелает не говорить о социализме, а его строить, и притом в любых условиях: они требуют, настоятельно требуют ответов, как загадки сфинкса, и этих ответов и у умеренных социалистов также нет, как у коммунистов.

Меня упрекнут, что сейчас социализм и без того на ущербе и следует ли теперь критиковать движение, которое, во всяком случае, является важнейшей основой демократии. Но мои слова обращены прежде всего по адресу русской зарубежной интеллигенции. Она составляет очень значительную часть тех интеллигентных сил, которыми Россия еще сумеет располагать после постигших ее катастроф. Надо надеяться, судя по ходу развития русской революции, что зарубежная интеллигенция в недалеком будущем сумеет без компромиссов со своей совестью вернуться на родину. Чтобы эта интеллигенция могла плодотворно работать в России, она должна в корне пересмотреть свою идеологию. Она должна, наконец, научиться смотреть открытыми глазами на действительность и выбирать те экономические мероприятия, которые отвечают конкретным нуждам народа в данный исторический момент, а не те, которые, по мнению интеллигенции, приближают его к блаженному царству социализма. Те умеренные социалисты, которые думают, что они будут в России продолжать строительство социализма по-хорошему, в котором им будто бы помешали большевики, для страны не только бесполезны, они для нее опасны. Что касается европейской социал-демократии, то если бы она сумела глубоко, продумать русский опыт, не увлекаясь полемикой с большевизмом, то она поняла бы, что он имеет к ней ближайшее отношение; пользуясь оборотом Маркса, можно сказать: de te fabric narratur (Не твоя ли история это (фр.)). Фраза из предисловия к первому тому "Капитала" (см.: Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. 23. стр. 6). Результаты строительства социализма по рецепту Маркса нигде не были бы лучше. Впрочем, большинство вождей социал-демократии в Западной Европе это уже сознают. "Социализм не есть механизм, который строится по заранее намеченному плану"... "У нас нет готовых утопий, которые можно воплотить всенародным решением". Так осторожно теперь говорит о строительстве социализма Карл Каутский, который во всей своей предшествующей политической и научной деятельности утверждал как раз обратное.

Однако время требует более решительного отказа от догмы марксизма. Воспитанные в мечтах о социальном перевороте, рабочие массы могут немедленно приступить к разрушению существующего общественного строя во имя обетованного царства социализма. Социалистам остается или благословить эти порывы масс и стать под знамя III Интернационала, или с полностью решительностью отречься от марксистских идей Zusammenbruch'a (крушение, катастрофа (нем.)) и следующего за ним государства будущего. Они обязаны в последнем случае открыто сказать массам, что строй частной собственности и частной инициативы можно преобразовывать, но его нельзя разрушать, ибо на нем зиждется европейская цивилизация, его нельзя разрушать, ибо среди развалин ничего построить нельзя, его нельзя разрушать, ибо неизвестно, что, собственно придется строить, ибо социалистический строй есть мираж, в погоне за которым можно прийти не в обетованную землю, а в долину смерти.

Социал-демократия из партии переворота должна окончательно превратиться в партию социальных реформ во имя реальных, осязаемых интересов трудящихся масс. Социал-демократия фактически к этому идет, хотя медленными, слишком медленными шагами.

Автор. Берлин. Июнь. 1923 г.