Любовь к науке, потребность веровать, ум, свободный от закоренелых предрассудков, сердце, не ведающее ненависти, стремление к пропаганде, горячность чувств и симпатий, бескорыстие, преданность, добросовестность, энтузиазм ко всему доброму, прекрасному, простому, великому, честному, религиозному — таковы драгоценные свойства юношества. Вот почему я и посвящаю ему эту книгу. Это семя, не имеющее в себе залога жизни, если оно не прорастет на благодарной почве, которой я его вверяю.

Я хотел дать вам целую картину, а даю только краткий очерк; за это прошу простить меня. Впрочем, кто же в наше время может закончить сочинение, имеющее какую-нибудь важность? Вот мой эскиз. Если бы при виде его кто-нибудь из вас мог воскликнуть подобно великому художнику: "Anch'io son pittore!" и, схватив кисть, мог сообщить этому бесформенному полотну цвет и тело, тень и свет, чувство и жизнь!

Молодые люди, вы найдете заглавие этой книги очень высокопарным: "Экономические гармонии"! Уж не думаю ли я раскрыть божественные замыслы Провидения в устройстве социального порядка и внутренний механизм всех сил, которым оно наделило человечество для осуществления прогресса?

Конечно, нет, но я хотел бы навести вас на путь такой истины: все законные интересы гармоничны. В этом главная мысль моего сочинения, и нельзя не признать ее важности.

Было когда-то в моде смеяться над тем, что называется социальной задачей, и надо признаться, что некоторые из предлагавшихся решений ее вполне заслуживали насмешки. Что же касается до сущности этой задачи, то она не представляет ничего смешного; это тень Банко на пиру Макбета, но тень не безгласная, а грозным голосом взывающая к испуганному обществу: решение или смерть!

Следовательно, вы легко поймете, что решение этой задачи должно быть различно, смотря по тому, гармоничны ли между собой или враждебны друг другу самые интересы.

В первом случае решение надо искать в свободе, во втором — в принуждении. В первом не надо только мешать, во втором надо мешать непременно.

Но свобода имеет только одну форму. Всякий, кто убежден, что каждая частица, входящая в состав жидкости, содержит в себе самой силу, устанавливающую общий уровень, придет к заключению, что самое простое и самое верное средство достигнуть такого уровня — не мешать. Следовательно, всякий, кто признает, что эта точка отправления верная, т.е. что интересы гармоничны, согласится и с практическим решением социальной задачи: воздерживаться от вмешательства и не перемещать интересов.

Принуждение, наоборот, может обнаруживаться, смотря по различным точкам зрения, в бесчисленных формах. Школы, исходной точкой которых служит то положение, что интересы враждебны друг другу, еще ничего не сделали для решения задачи, они только исключили из нее свободу. Им еще придется отыскать среди бесконечных форм принуждения наиболее подходящую форму, если только она может быть найдена. А потом им придется преодолеть последнее затруднение — заставить всех, т.е. людей свободных, признать эту предпочтительную форму принуждения.

Но если при этой гипотезе человеческие интересы по самой природе своей стремятся к пагубному столкновению, которое может быть устранено только случайным вмешательством искусственного социального порядка, то судьба человечества была бы очень сомнительна, и тогда с ужасом спросишь себя:

1. Найдется ли человек, который изобрел бы удовлетворительную форму принуждения?

2. Убедит ли этот человек в верности своей идеи бесчисленные школы, которые изобрели бы свои различные формы?

3. Согласится ли человечество подчиниться этой форме, которая, согласно гипотезе, противоречила бы всем частным интересам?

4. Предположим даже, что человечество дало бы закутать себя в такое одеяние, но что произошло бы, если бы явился новый изобретатель, с более совершенной одеждой? Должно ли оно настаивать на сохранении дурной организации, зная, что она действительно дурна, или оно решится ежедневно переменять организацию, смотря по прихотям моды и изобретательности организаторов?

5. Все изобретатели, проекты которых были бы отвергнуты, не соединятся ли они, чтобы действовать вместе против принятой системы, и притом с тем большим вероятием взбаламутить общество, чем более эта система по своему характеру и цели нарушает общие интересы?

6. И наконец, есть ли такая человеческая сила, которая была бы способна преодолеть антагонизм, составляющий будто бы самое существо человеческих сил вообще?

Я мог бы без конца увеличивать число этих вопросов, но обращу внимание на следующее затруднение.

Если частный интерес противоположен интересу общему, то где найдет себе место принцип принуждения? Где будет находиться его точка опоры? Не вне ли человечества? Если вы вверяете людям произвол, то докажите, что эти люди сделаны из другого теста, чем мы, что они не будут руководствоваться пагубным принципом личного интереса и что ум их, поставленный в положение, исключающее всякую мысль о какой-нибудь сдержке, о каком-нибудь действительном сопротивлении, был бы свободен от ошибок, руки — от хищения, а сердце — от алчности.

Что коренным образом отделяет различные социалистические школы (я разумею здесь вообще те школы, которые полагают в искусственной организации решение социальной задачи) от экономической школы, это не тот или другой взгляд их на какую-нибудь подробность, не та или другая правительственная комбинация, а самая точка их отправления, следующий коренной и главный вопрос: находятся ли человеческие интересы, предоставленные сами себе, в гармонии между собой или они прямо противоположны друг другу?

Ясно, что если социалисты искали какую-нибудь искусственную организацию, то потому только, что признавали, что естественная организация дурна и неудовлетворительна; а считали они ее дурной и неудовлетворительной только потому, что признавали интересы человеческие в корне враждебными друг другу, иначе они не обратились бы к принуждению. Какая же была бы надобность насильственно устанавливать гармонию там, где все гармонично само по себе?

И вот они видели антагонизм повсюду: между собственником и пролетарием, между капиталом и трудом, между народом и буржуазией, между земледелием и фабрикой, между поселянином и горожанином, между уроженцем и иностранцем, между производителем и потребителем, между цивилизацией и организацией.

Чтобы сказать короче — между свободой и гармонией.

И этим объясняется, каким образом в их сердцах живет еще какая-то сентиментальная филантропия, тогда как из уст истекает ненависть. Каждый из них бережет всю свою любовь для общества, но такого общества, которое создает в своем воображении, а что касается общества действительно существующего, в котором нам приходится жить, то чем скорее рухнет оно к их удовольствию, тем лучше, потому что на развалинах его создается новый Иерусалим.

Я сказал, что экономическая школа, отправляясь от естественной гармонии интересов, пришла к свободе.

Впрочем, должно признаться, что хотя экономисты вообще и пришли к свободе, однако, к несчастью, нельзя утверждать, чтобы они прочно установили свою точку отправления — гармонию интересов.

Прежде чем идти дальше, я должен предостеречь вас против заключений, которые непременно сделают из этого признания, и сказать несколько слов о взаимном положении социализма и политической экономии.

Безрассудно было бы с моей стороны утверждать, что социализм никогда не встречался с истиной, а политическая экономия никогда не впадала в ошибку.

Что глубоко разъединяет обе школы, это разница в приемах. Одна, подобно астрологии и алхимии, действует по воображению; другая, подобно астрономии и химии, действует на основании наблюдения.

Два астронома, наблюдающие одно и то же явление, могут и не прийти к одному результату, но, несмотря на это временное разногласие, они чувствуют все-таки, что связаны общим приемом, который рано или поздно прекратит это разногласие. Они признают себя людьми одинакового исповедания. Но между астрономом, который наблюдает, и астрологом, кото- рый воображает, — непроходимая пропасть, хотя случайно они и могут иногда встретиться. То же самое политическая экономия и социализм.

Экономисты наблюдают человека, законы его организации и социальные отношения, вытекающие из этих законов. Социалисты строят в своем воображении фантастическое общество и потом подбирают подходящее к этому обществу человеческое сердце.

Но если наука не ошибается, то ученые ошибаются. Я не отрицаю того, чтобы экономисты не могли делать неправильных наблюдений, но даже утверждаю, что они непременно должны были начать с них.

Но вот что происходит. Если интересы находятся в гармонии между собой, то всякое неправильно сделанное наблюдение логически приводит к антагонизму. В чем же состоит тактика социалистов? В том, чтобы подобрать в сочинениях экономистов некоторые неверно сделанные наблюдения, выяснить все последствия, вытекающие из них, и доказать, как они пагубны. Здесь они в своем праве. Потом они восстают против наблюдателя, которого зовут, положим, Мальтусом и Рикардо; тут они опять правы. Но на этом они не останавливаются: они набрасываются на науку, обвиняют ее в жестокости и в желании делать зло. Здесь они уже попирают разум и справедливость, так как наука не может отвечать за неправильно сделанное наблюдение. Наконец, они идут еще дальше. Они направляют свои удары на самое общество, грозят ему тем, что разрушат его, чтобы потом заново перестроить. А почему? Потому, говорят они, что наукой доказано, что современное общество стоит на краю пропасти. Тут они оскорбляют уже здравый смысл, потому что или наука не ошибается, и тогда за что нападать на нее? Или она ошибается, и в таком случае они должны оставить в покое общество, потому что она ничем не угрожает ему.

Эта тактика при всей своей нелогичности еще и очень вредна для экономической науки, в особенности если те, которые занимаются ею, к несчастью, вследствие весьма понятного благорасположения руководствовались мыслью быть солидарными между собой и со своими предшественниками. Наука — царица, приемы ее должны быть свободны и откровенны. Атмосфера партийности убивает ее.

С одной стороны, невозможно, как я уже говорил, чтобы в политической экономии всякое ошибочное предложение в конце концов не приводило к антагонизму; с другой стороны, невозможно, чтобы в многочисленных сочинениях экономистов, даже наиболее выдающихся, не нашлось какого-нибудь ошибочного положения. Наше дело указать и исправить их в интересах науки и общества. Упорно поддерживать ради достоинства корпорации такие положения значило бы подвергать не только себя, что было бы еще не так важно, но и саму истину, что гораздо важнее, ударам социализма.

Итак, еще раз повторю и скажу так: последнее слово экономистов — свобода. Но чтобы это последнее слово приобрело сочувствие людей разума и привлекло к себе общую любовь, необходимо, чтобы оно твердо опиралось на следующую посылку: интересы, предоставленные сами себе, стремятся к гармоническим сочетаниям, к прогрессивному преобладанию общего блага.

Но многие люди, пользующиеся авторитетом, высказали такие положения, которые, переходя от одного заключения к другому, логически привели к безусловному злу, к несправедливости, к пагубному и все усиливающемуся неравенству, к неизбежному пауперизму и т.п.

Мне известны очень немногие из тех, кто не придавал бы ценности естественным деятелям природы, тем даровым благам, которыми Бог щедро одарил человека. Слово ценность необходимо предполагает, что мы не уступим даром, без вознаграждения, того, что обладает ею. А вот существуют люди, и особенно землевладельцы, которые продают ценой действительного труда дары Бога и получают вознаграждение за такие предметы, в производстве которых труд их не принимал никакого участия. "Очевидная, но неизбежная несправедливость", — говорят эти писатели.

Потом является знаменитая теория Рикардо, сущность которой состоит в следующем: цена средств пропитания определяется трудом, необходимым для их производства на самой тощей из возделываемых почв. Увеличение же народонаселения вынуждает обращаться ко все более и более неблагодарным почвам. Следовательно, все человечество (кроме собственников земли) поневоле должно давать все более и более труда за одинаковое количество средств пропитания или, что то же самое, получать все меньшее количество этих средств за одинаковое количество труда, тогда как рента землевладельцев не возрастает с каждым переходом к обработке почв низшего достоинства. Заключение: все увеличивающееся обогащение праздных людей, все увеличивающееся обеднение людей труда, следовательно, пагубное неравенство.

Является, наконец, еще более знаменитая теория Мальтуса. Народонаселение стремится к размножению сильнее, чем увеличиваются средства пропитания, и это происходит в каждый данный момент жизни человечества. Стало быть, люди не могут жить счастливо и спокойно, если им нечем кормиться. Есть два препятствия против такого излишка, угрожающего народонаселению: уменьшение рождений и увеличение смертности со всеми ужасающими формами, в которых она выражается. Нравственное воздержание, чтобы иметь действительное влияние, должно быть всеобщим, но никто на это не рассчитывает. И вот остается только одно препятствие — репрессивное: порок, нищета, война, эпидемия, голод и смертность, т.е. неизбежный пауперизм.

Я не стану говорить о других, менее широких системах, которые предвещают такое же безвыходное положение. Например, Токвиль и многие другие, следуя за ним, говорят: если допустить право первородства, то придешь к самой сильной концентрированной аристократии. Если не допустить его, то придешь к крайнему измельчанию и непроизводительности земли.

Но что очень замечательно, эти четыре безотрадные системы ни в чем не противоречат друг другу. Если бы они сталкивались между собой, то мы могли бы утешиться, подумав, что они все ложны, ибо уничтожают одна другую. Но нет, они согласны между собой, составляя часть одной общей теории, которая, опираясь на многочисленные и правдоподобные факты, как бы раскрывает конвульсивное состояние современного общества и, основываясь на многих авторитетах науки, выступает перед подавленным и смущенным умом с ужасающей силой.

Остается понять, каким образом составители этой печальной теории могли поставить своим принципом гармонию интересов и в заключение всего — свободу.

Конечно, если человечество роковым образом побуждается законами ценности к несправедливости, законами ренты к неравенству, законами народонаселения к нищете и законами наследственности к бесплодию, то не следует говорить, что Бог сделал из социального мира, подобно миру материальному, гармоничное творение, а придется сознаться, поникнув головой, что Богу угодно было основать его на возмутительном и непоправимом диссонансе.

Не следует думать, молодые люди, что социалисты опровергли и отбросили то, что я назову, не желая никого оскорбить, теорией диссонансов. Нет, что бы они ни говорили, а все-таки они признали ее истинной, и именно потому, что считают ее истинной, и предлагают заменить свободу принуждением, естественную организацию — искусственной, дело божеское — делом собственного изобретения. Они говорят своим противникам (и в этом они, пожалуй, последовательнее их): если человеческие интересы, как вы утверждали, предоставленные самим себе, стремятся к гармоническому сочетанию, то нам не оставалось бы ничего лучше сделать, как признать и вместе с вами прославлять свободу; Но вы сами неопровержимо доказали, что интересы, будучи предоставлены свободному развитию, влекут человечество к несправедливости, неравенству, пауперизму и бесплодию. И вот мы противодействуем вашей теории именно потому, что она верна; мы хотим разрушить современное общество именно потому, что оно подчиняется роковым законам, вами раскрытым; мы хотим испытать собственные силы, потому что всемогущество Божье оказалось неудачным.

Вот в каком виде последовало соглашение относительно точки отправления, разногласие — только в выводе. Экономисты, о которых я упоминал, говорят: великие законы Провидения толкают общество ко злу, но надо остерегаться и не возмущать их действий, так как они, по счастью, встречают противодействие в других, второстепенных законах, которые замедляют конечную катастрофу; всякое произвольное вмешательство только расшатает плотину, но не остановит рокового напора волны. Социалисты говорят: великие законы Провидения толкают общество ко злу, их надо уничтожить и выбрать новые законы в нашем неистощимом арсенале.

Католики говорят: великие законы Провидения толкают общество ко злу, надо уклониться от них, отказаться от человеческих интересов, замкнуться в отречении, самопожертвовании, аскетизме и покорности Провидению.

И среди этого гвалта, этих криков отчаяния и скорби, среди этих призывов к разрушению или безропотной покорности я пытаюсь сказать слово, перед которым, если оно справедливо, должно исчезнуть всякое разногласие: неправда, великие законы Провидения не толкают общество ко злу.

Таким образом, все школы разбиваются и опровергают одна другую и относительно выводов, которые приходится сделать из их общей первой посылки. Я же отвергаю эту самую посылку. Не этим ли способом можно прекратить раскол и борьбу?

Главная мысль этого сочинения — гармония интересов сама по себе проста. Простота же не составляет ли краеугольного камня истины? Законы света, звука, движения кажутся нам тем непреложнее, чем они проще; почему же не может быть того же с законом интересов?

Он умиротворяющ. Что может быть более примиряющего, как не закон, устанавливающий согласие между промышленностями, отдельными классами, народами и даже учениями?

Он утешителен, потому что выясняет, что есть ложного в системах, приходящих своими выводами к прогрессивному злу.

Он религиозен, потому что говорит нам, что не один только небесный механизм, но и механизм социальный раскрывает нам божественную мудрость и славословит Бога.

Он практичен, ибо что более практично, как не следующее положение. Пусть люди трудятся, меняются продуктами своего труда, учатся, сдружаются, взаимно действуют друг на друга, потому что по вечным законам Провидения из разумной самодеятельности их могут возродиться только порядок, гармония, прогресс, благо, все большее и большее совершенствование, совершенствование без конца.

"Вот где оптимизм-то экономистов! — скажете вы. — Они до такой степени рабы своих систем, что закрывают глаза перед фактами из страха увидеть их. Перед лицом всех несчастий, всех несправедливостей, всех угнетений, сокрушающих человечество, они невозмутимо отрицают зло. Запах пороха во время восстаний не достигает их притупившегося чувства; улицы, загроможденные баррикадами, ничего не говорят их разуму, и, если бы даже рушилось общество, они не переставали бы повторять: "Все к лучшему в этом лучшем из миров".

Нет, мы и не думаем, что все к лучшему.

Я глубоко верю в мудрость божественных законов и по этому самому верю в свободу.

Весь вопрос только в том, чтобы узнать, есть ли у нас свобода.

Весь вопрос в том, чтобы узнать, действуют ли эти законы во всей полноте и действие их не нарушено ли в своем основании противоположным действием учреждений человеческих?

Да кто же станет отрицать зло?! Отрицать страдания?! Тогда пришлось бы забыть, что речь идет о человеке, пришлось бы забыть, что и сам также человек. Чтобы вечные законы Провидения признавались гармоническими, для этого нет надобности, чтобы они исключали зло. Для этого достаточно, чтобы оно имело свое объяснение и свое назначение, чтобы само служило себе границей, чтобы само уничтожало себя собственным действием и чтобы каждое страдание предупреждало другое, еще большее страдание, подавляя причину, его породившую.

Общество состоит из людей, а каждый человек представляет собой свободную силу. Так как человек свободен, то он имеет право выбора, а так как он имеет право выбора, то может ошибаться, а так как он может ошибаться, то может и страдать.

Скажу более, он должен ошибаться и страдать, потому что его точка отправления есть невежество, а перед невежеством открываются бесконечные и неведомые пути, из коих все, кроме одного, ведут к ошибке.

Далее, каждая ошибка порождает страдание. Это страдание или поражает того, кто заблудился, и тогда выступает вперед личная ответственность, или оно поражает невинных в этой ошибке и в таком случае заставляет действовать чудный аппарат солидарности интересов.

Действие этих законов вместе с дарованной нам способностью приводить в связь причины и следствия должно вывести нас силой самого страдания на путь добра и истины.

Следовательно, мы не только не отрицаем зла, но признаем за ним особое назначение в мире как социальном, так и материальном.

Но чтобы зло могло исполнить свое назначение, не следует искусственно растягивать эту солидарность до того, чтобы подавить личную ответственность, другими словами, надо уважать свободу.

Когда человеческие учреждения мешают действиям божественных законов, то зло, как и всегда, следует за ошибкой, оно только перемещается и поражает того, кого не должно бы поражать. Тогда оно перестает предупреждать и не научает, уже не полагает границы самому себе и не разрушает само себя собственным действием; оно упирается, усиливается, как это произошло бы в физиологическом мире, если бы неразумие и излишество, совершаемые людьми одного полушария, не отзывались своими печальными последствиями только на людях противоположного полушария.

Таким именно вмешательством и отличается не только большинство наших правительственных учреждений, но еще более тех учреждений, которые хотят ввести его, как лекарство, могущее исцелить нас от постигающих нас зол. Развивая среди людей под предлогом человеколюбия искусственную солидарность, тем самым поражают личную ответственность, которая становится все меньше и меньше деятельной и действительной. Неуместным вмешательством правительственной власти искажают отношение труда и его вознаграждения, мутят законы промышленности и обмена, насилуют естественное развитие народного образования, сбивают капиталы и рабочие руки с их естественного пути, извращают мысли, распаляют нелепые притязания, высвечивают перед народными очами самые несбыточные надежды, вызывают неслыханную потерю человеческих сил, передвигают центры народонаселения, парализуют действие приобретенного опыта, короче говоря, сообщают всем интересам искусственные основы, стравливают их и потом восклицают: "Видите — интересы враждебны друг другу. Все зло — от свободы. Проклянем же и задушим эту свободу".

Но так как это святое слово все еще заставляет биться сердца, то свободу лишают ее обаяния, имени и вот ведут несчастную на костер уже под именем конкуренции при рукоплесканиях толпы, простирающей свои руки к цепям рабства.

Следовательно, недостаточно было только выставить естественные законы социального строя в их величественной гармонии, надо было еще выяснить причины, им противодействующие. Все это я старался изложить во второй части этого сочинения.

Я пытался избежать прений. Правда, это значило потерять возможность сообщить принципам, которые я хотел сделать господствующими, ту устойчивость, какая бывает следствием всестороннего обсуждения. Но внимание, сосредоточенное на подробностях, могло быть отвлечено от сущности дела. Если я описываю здание в том виде, как оно существует, то какое мне дело до того, каким видели его другие, хотя бы они и познакомили меня с ним?

А теперь я обращусь с доверием к людям всех школ, считающих справедливость, общее благо, истину выше всяких систем.

Экономисты! Я, как и вы, примыкаю к свободе, а если и колеблю некоторые из ее посылок, огорчающие ваши великодушные сердца, то в этом вы найдете, может быть, новый повод любить наше святое дело и служить ему.

Социалисты! Вы верите в ассоциацию. Я умоляю вас сказать мне, когда прочтете это сочинение: разве современное общество, несмотря на свои заблуждения и препятствия, т.е. при господстве свободы, не представляет собой самой прекрасной, совершенной, прочной, всемирной и справедливой из всех ассоциаций?

Вы, сторонники равенства, допускаете только один принцип — взаимность услуг. Пусть взаимные сношения людей будут свободны, и я утверждаю, что они и не могут быть ничем другим, как взаимным обменом услуг, все понижающихся в ценности и все возрастающих в полезности.

Коммунисты! Вы хотите, чтобы люди, сделавшись братьями, пользовались нераздельно благами, дарованными им Провидением. Я хочу доказать, что современному обществу остается только завоевать себе свободу, чтобы осуществить и даже превзойти ваши упования и надежды, потому что при свободе все принадлежит всем при единственном только условии, чтобы каждый не отказывался от труда приобрести дары Божьи, что само по себе вполне естественно, или чтобы каждый свободно мог возложить этот труд на того, кто добровольно согласен принять его на себя, что тоже вполне справедливо.

Христиане всех исповеданий! Если вы не будете единственными сомневающимися в божественной премудрости, явленной в прекраснейшем из его творений, какое только раскрыто нашему познанию, то не найдете в этом сочинении ни одного выражения, которое бы оскорбляло вашу самую строгую мораль или ваши самые таинственные догматы.

Собственники! Как бы ни были обширны ваши владения, но если я докажу, что ваше право, которое теперь оспаривают у вас, ограничивается, как и право самого простого рабочего, получением услуг за услуги, действительно оказанные вами или вашими предками, то это ваше право будет покоиться отныне на самом незыблемом основании.

Пролетарии! Я ручаюсь, что докажу вам, что вы собираете плоды с земли, которая вам не принадлежит и на которую вы тратите меньше сил и труда, чем сколько вам пришлось бы употребить их на получение этих плодов вашим непосредственным трудом, если бы это самое поле было отдано вам в том девственном виде, в каком оно находилось, прежде чем трудом человека было приготовлено к производству.

Капиталисты и рабочие! Я считаю возможным установить следующий закон: "По мере того как умножаются капиталы, безусловная доля, принадлежащая им в общем результате производства, возрастает, а доля относительная понижается; относительная же доля труда постоянно возрастает, а тем более возрастает и его доля безусловная ". Из такого закона ясно вытекает гармония интересов рабочих и тех, кто их нанимает.

Ученики Мальтуса! Вы искренние и оклеветанные филантропы; единственная вина ваша в том, что вы хотели предостеречь человечество от закона, который считали роковым; я же предложу вам другой, более утешительный закон: "При всех других равных условиях все увеличивающейся плотности населения соответствует все возрастающая легкость производства". А если это так, то, конечно, не вам печалиться, что падает терновый венец с головы нашей обожаемой науки.

Вы, люди хищения, которые насилием или хитростью, нарушением законов или при содействии законов достигли того, что жиреете за счет народов; вы, которые живете заблуждениями воли, распространяемыми невежеством, поддерживаемым войнами, вами же возбуждаемыми, всякими препонами, которые воздвигаете взаимным сношениям людей; вы, которые облагаете налогом труд, предварительно обесплодив его и заставив его растерять больше снопов, чем сколько вырвали у него колосьев; вы, которые заставляете платить вам за то, что создаете препятствия, дабы потом иметь случай опять заставить заплатить себе за то, что устраните некоторые из этих препятствий; вы, живое олицетворение эгоизма в его самом дурном смысле, паразиты, наросты на лживой политике, готовьте едкие чернила для вашей критики; только к вам одним я не могу обратиться со своим призывом, потому что эта книга имеет целью пожертвовать вами или, скорее, принести в жертву ваши несправедливые притязания. Как хорошо любить примирение, но никак нельзя примирить двух принципов: свободу и принуждение.

Если божественные законы гармоничны, то лишь тогда, когда они действуют свободно, а без этого они сами по себе не будут гармоничны. Когда замечаешь какую-нибудь ошибку в гармонии мира, то ей непременно соответствует ошибка по отношению к свободе, к забытой справедливости. Притеснители, грабители, люди, презирающие справедливость, вы не можете верить во всеобщую гармонию, потому что сами нарушаете ее.

Но значит ли это, что моя книга может подействовать на ослабление власти, пошатнуть ее устойчивость и умалить ее авторитет? Я имею в виду совсем противоположную цель. Но сговоримся прежде.

Политическая наука имеет своей задачей отличать то, что должно входить в прерогативы государства, от того, что не должно входить в них, а чтобы правильно установить это важное различие, не следует терять из виду, что государство всегда действует посредством силы. Оно в одно и то же время определяет и услуги, какие само делает, и услуги, которых взамен оказанных требует под именем обложения налогами. Стало быть, вопрос состоит в следующем: что именно люди имеют право силой налагать друг на друга? В этом случае я допускаю только одно — справедливость. Я не имею права никого заставить, кто бы он ни был, быть религиозным, милосердным, образованным, трудолюбивым, но я имею право заставить всякого быть справедливым, это есть дело законной обороны.

Собранию отдельных личностей не может принадлежать ни одного права, которое первоначально не было бы вложено в природу самих личностей. Стало быть, если употребление индивидуальной силы оправдывается только требованием законной обороны, а правительственная власть всегда обнаруживается силой, то надо заключить из этого, что действие ее ограничивается восстановлением порядка, безопасности к справедливости.

Всякое правительственное действие вне этих пределов есть посягательство на совесть, разум, труд — одним словом, на человеческую свободу.

Установив такое положение, мы должны стремиться неустанно и без пощады к тому, чтобы освободить от посягательств власти всю область частной деятельности; только при этом условии мы завоюем себе свободу или свободное действие гармонических законов, уготованных Богом для развития и прогресса человечества.

Поведет ли это к ослаблению власти? Потеряет ли она что- нибудь в своей устойчивости оттого, что сократится область ее проявления? Умалится ли ее авторитетность оттого, что она лишится некоторых известных атрибутов? Будет ли она привлекать к себе меньше уважения потому, что будет возбуждать менее жалоб? Не сделается ли она еще больше игрушкой партий, когда сократятся ее обширные бюджеты и притягательная сила власти, составляющие приманку партии? Опаснее ли будет ее положение, когда уменьшится ее ответственность?

Мне представляется, напротив, очевидным, что ввести общественную власть в пределы ее единственного, но существенного, неоспоримого, благодетельного, всеми желаемого и признанного назначения — значит обеспечить за ней общее уважение и сочувствие. Я не понимаю, из-за чего тогда могут возникнуть систематическая оппозиция, парламентская борьба, уличные восстания, революции, быстрые перемены, заговоры, иллюзии притязания всех на управление под всевозможными формами, системы столько же опасные, как и нелепые, старающиеся внушить народу ожидать всего от правительства. Эта предосудительная дипломатия, эти вечные войны впереди или менее пагубные вооруженные миры, эти удручающие налоги, не поддающиеся справедливому распределению, это всепоглощающее и неестественное вмешательство политики во всевозможные дела, эти искусственные перемещения капитала и труда — источник бесполезных столкновений, колебаний, кризисов, убытков. Все эти причины и тысячи других, порождающие только смятения, волнения, взаимную неприязнь, алчность и беспорядок, потеряют смысл, и представители власти не будут более колебать ее, а станут содействовать всемирной гармонии. Гармония не исключает зла, но все более суживает область, отведенную ему нашим невежеством и испорченностью слабой человеческой природы; назначение ее в том, чтобы предупреждать зло или карать его.

Молодые люди! В наше время, когда болезненный скептицизм является как бы последствием и наказанием за путаницу идей, я считал бы себя счастливым, если бы чтение этой книги вызвало на ваши уста в порядке затрагиваемых ею идей одно слово, умиротворяющее, полное особой прелести, слово, которое само по себе есть сила, потому что сказано про него, что оно двигает горами, слово это — светлый символ христианина: я верую. "Я верую, но не покорной и слепой верой, так как дело идет не о таинственной области Откровения, а верой в науку и разум, как и подобает, когда идет речь о предметах, доступных исследованию человека. Я верую, что Тот, Кто создал мир материальный, не хотел остаться равнодушным устроению и мира социального. Я верую, что Он сумел сочетать и привести в гармоническое движение свободных и живых агентов, так же как и неподвижные частицы вещества. Я верую, что Провидение сияет настолько же, если не больше, в законах, которым оно подчинило интересы и волю человека, как и в законах тяготения и движения. Я верую, что все в обществе является причиной, вызывающей его совершенствование и прогресс, даже то, что вредит ему. Я верую, что зло ведет к добру и вызывает его, тогда как добро не может вести ко злу, а из этого следует, что в конце концов добро восторжествует. Я верую, что непреоборимое социальное стремление выражается в постоянном приближении людей к общему физическому, умственному и нравственному уровню, который в то же время прогрессивно и бесконечно возвышается. Я верую, что для постепенного и мирного развития человечества достаточно того, чтобы оно не встречало нарушений в своих стремлениях и чтобы эти стремления, однажды нарушенные, приобрели опять свободу действий. Я верую во все это не потому, что желаю, чтобы это было так, и что оно удовлетворяет потребности моего сердца, но потому, что мой разум, привыкший размышлять, одобряет все это".

Ах! Если вы когда-нибудь произнесете слово я верую, то сделаетесь горячими проповедниками его, и тогда социальная задача скоро нашла бы свое разрешение, потому что она, чтобы там ни говорили, легко разрешается. Интересы гармоничны, а следовательно, решение всецело лежит в слове свобода.