Палмер не возвращался почти полчаса. Несколько минут у него ушло на то, чтобы вызвать такси, но, даже посадив Эдис в машину и пожелав ей спокойной ночи, он не вернулся сразу на прием, а вместо этого задержался на необъятно широких ступеньках восточной лестницы «Плаза», так глубоко вдыхая холодный воздух, что на глазах выступили слезы. Он посмотрел в направлении парка и увидел целый ряд двухколесных экипажей; из лошадиных ноздрей выбивались тонкие струйки пара. И только когда холод пробрался сквозь одежду, Палмер возвратился в помещение. Сначала от тепла было приятно, но вскоре стало почти невыносимо жарко. В фойе он опустился в кресло и почувствовал, что комната с высоким потолком начала покачиваться. Смесь шампанского и виски, казалось, сломила его. Но тут же Палмер вздохнул и медленно поднялся. В старомодном зеркале он увидел себя — высокого, худощавого мужчину с замкнутым лицом. Он остановился, расправил плечи и, нахмурившись, уставился на свое отражение. Сразу же вид у него стал более внушительным. Коридорный наблюдал за ним.

Палмер перевел хмурый взгляд с зеркала на коридорного, который тут же опустил глаза. Палмер мотнул головой, пошел назад и сел в маленькой комнате рядом с залом, где проходил прием. Беспорядочное гудение голосов доносилось до него почти так же ясно, как если бы он находился в самом зале.

Отрывистым аккомпанементом раздавались более низкие — цок-цок-цок — удары барабанов бонго.

Палмер постарался, как мог в своем теперешнем состоянии, разобраться в поведении Эдис. Ни одно слово из сказанных ею, решил он, не означало чего-нибудь особенного. Но тогда откуда же, спросил он себя, такое беспокойство? Он наклонился вперед на обитой красным бархатом скамейке и, облокотившись на колени, попробовал заново перебрать в уме все замечания Эдис, обращенные к Вирджинии и сказанные о ней. Вместо этого мысли его тихонько разбрелись под звуки незаметно подкравшейся из другой комнаты музыки. Труба разразилась целым каскадом тонких, нудных, звуков — какие-то зазубренные копья жалоб, приглушенные отрывистым ритмом ударных. Выдав этот поток пронзительных минорных звуков, труба, казалось, утонула в них. Пианино прогрохотало над ее телом бессмысленные арпеджио.

Палмер выпрямился и полез за сигаретами. В боковом кармане смокинга он нашел тонкий серебряный портсигар для десяти сигарет. Спичек не было. Держа незажженную сигарету между пальцами, он долго сидел, уставившись на нее, пытаясь связать вместе все сказанное Эдис.

Эта попытка напомнила ему об огромном превосходстве электронных приспособлений над человеческим мозгом. Небольшая комбинация транзисторов и электромагнитов уже одержала над ним победу сегодня в квартире Бернса. Возможно, несколько туманно размышлял он, что со временем магнитофоны завоюют всю планету, создавая обширные электронные предприятия сверхчеловеческой памяти и сообразительности. Если верить Гейнцу Гауссу, громадные электромагниты могут даже одолеть изначальное земное притяжение, привязывающее людей к их собственному клочку земли. Что замышлял этот ненормальный старик...

Перед его глазами вспыхнула спичка. Он поднял голову, увидел официанта, протягивающего спичку, и прикурил.— Спасибо.

— Пожалуйста, сэр. Какого-нибудь вина, сэр?

Палмер болезненно поморщился:

— Виски со льдом, пожалуйста.

— Хорошо, сэр. Со льдом.

Палмер затянулся. Возможно ли, чтобы Эдис знала не только о его связи, но и то, что его любовница — Вирджиния? Если Эдис обо всем догадалась, что она собирается предпринять дальше? Будет ли искать доказательства? Сколько времени ей потребуется, чтобы понять роль Бернса в этом деле и узнать о находящейся в его распоряжении информации?

Перед ним появилось виски. Он поблагодарил официанта и начал пить маленькими глотками. Прохладный вяжущий вкус, казалось, несколько прояснил его мысли. И хотя он понял, что это всего лишь опасная иллюзия, он приветствовал ее.

Нет, сказал он себе, Эдис может что-то подозревать, но, по всей вероятности, не может угадать всего. Но когда она увидит — а это неизбежно должно случиться — ту роль, которую он скоро, очевидно, будет играть в захвате Джет-Тех контроля над ЮБТК, она поймет, что на него было оказано мощное давление. И она без труда определит, что это такое.

В течение часа, самое большее двух, он должен дать Бернсу ответ. Палмер встал, держа в руке стакан, и пошел к двери зала, где проходил прием. Все столы вокруг танцевальной площадки были окружены людьми, энергично опустошавшими тарелки с едой. На площадке под карибский ритм джаза извивались несколько пар. Престарелая пара, обливаясь потом, продолжала с полным отсутствием технического навыка перескакивать через искусную путаницу фигур.

Палмер с удивлением подумал, почему он тянет с ответом Бернсу. Им обоим было совершенно ясно, каким должен быть этот ответ.

Палмер стал разглядывать одного из периферийных банкиров — представителя мощной цепи коммерческих банков. Тот рассказывал какую-то длинную историю или шутку нью-йоркскому предпринимателю, которого недавно подозревали в том, что он замешан в первостатейном скандале, конгрессмену-демократу из Бруклина и Джиму Мадигану из «Меррей Хилл». На этом расстоянии, в нескольких метрах от Палмера, они казались прямо- таки братьями. Когда рассказ закончился, предприниматель взял пустые тарелки и пошел с ними к столу, чтобы вновь наполнить их. Палмер поймал себя на мысли: поймет ли он вообще когда- нибудь эту особую вассальную зависимость. Как и любой разумно осведомленный человек, он знал, что, где бы ни встречались политики — в законодательных органах штата или в палатах конгресса в Вашингтоне,— их личные чувства друг к другу были, так сказать, одно, а их политическая вассальная зависимость, которая могла даже сделать их врагами, совершенно другое. На сессии учредительного органа демократ мог с удовольствием топтать республиканца. Но если они были друзьями, как это и наблюдалось в большинстве случаев, после заседаний всякие признаки враждебности исчезали. Разумно ли это, спросил себя Палмер. Может быть, в этом необязывающем дружелюбии и решительном отказе сохранять серьезность было что-то типично американское. Как кодекс Omerta обязывал молчать даже враждующих членов мафии, так и кодекс несерьезности защищал политиканов от нанесения друг другу большого урона. Разыгрывались скандалы. Обнаруживалось казнокрадство. Но обычно обнаруживалось оно не самими политиками, а теми, кто был не у власти. Все это, решил Палмер, смахивает на частный клуб. Каждый имел право создавать такие замкнутые частные объединения, которые, конечно, плохо вписываются в картину демократии. Впрочем, вообще в современной политике мало что походило на этот образец, напомнил себе Палмер. Канули в вечность детские годы республики, когда политическое соперничество подогревалось личной враждой, резкими полемическими обвинениями и своего рода партийным фанатизмом, который пронизывал всю, до последнего уголка, жизнь любого политического деятеля.

— ...50 тысяч задатка до погашения закладной, потом...

— ...район никогда не был хорошим. Слишком много неотесанных избирателей, старающихся...

— ...зайди ко мне домой около полуночи,— прошептал Бернс Палмеру на ухо.

Палмер заморгал и искоса взглянул на него.

— А это надо? — спросил он.

— Совершенно необходимо, Вуди, детка.

— Я могу дать тебе ответ здесь.

— Но я не могу дать инструкции здесь, не так ли, лапа?

Палмер ничего не ответил, пытаясь, что называется, переварить идею «инструктажа».

— Я не вижу Вирджинии.

— Она где-то здесь. Хочешь, я найду ее для тебя?

Палмер покачал головой:

— Я справлюсь с этим самостоятельно.

— Ну, конечно, дорогой.— Бернс дружелюбно рассмеялся и отошел.

— ...лучше поставьте негра на это место. Список для кандидатов будет лучше выглядеть, если он...

— ...что можно дать женщине, у которой есть все, Пэдди? Так вот, я выровнял бульдозером задний двор и разбил японский садик, похожий, как все ему подобные, на охапку прутьев...

Потягивая виски, Палмер медленно двигался вдоль стены, ища глазами красное шелковое платье.

Возможно ли, размышлял он, чтобы никто на свете не был свободен от «инструкций», о которых говорил Бернс. Разве каждый человек кому-то подчиняется? Разве нельзя предположить, спрашивал он себя, что богатый человек мог бы сам решить для себя проблему независимых действий. Или это заложено в самой идее действия — в тот момент, когда он, Палмер, сделал свой выбор, согласясь прошлым летом на предложенную Бэркхардтом работу,— не отдал ли он, Палмер, себя во власть «инструкций»?

Разве, в сущности, невозможно, находясь на данной ступени постепенного раскрытия тайн бытия, действовать только в соответствии с велением собственной совести?

Казавшееся бесконечным попурри латиноамериканских мелодий неожиданно оборвалось на дикой, глухой барабанной дроби. Мгновение спустя музыка заиграла снова — медленно плывущий вальс. Палмер заметил красное платье в другом конце зала, у буфета.

Он направлялся к Вирджинии, разговаривающей с незнакомым ему мужчиной. Собеседники довольно серьезно рассуждали о чем-то, двигаясь вдоль стола и наполняя едой свои тарелки. Вирджиния обернулась, когда Палмер тронул ее за плечо.

— Мистер П.! — Ее голос прозвучал немного резко.— Я думала, вы уехали домой.— Познакомьтесь с Сидом Бэроном — гением общественных связей у сберегательных банков.

Палмер пожал тому руку и сказал:

— Старая народная мелодия, мисс Клэри. Разрешите пригласить вас?

Вирджиния приподняла чуть повыше свою наполовину наполненную тарелку.

— Вообще-то я собиралась...

Палмер взял у нее тарелку, поставил на стол и повел Вирджинию на танцевальную площадку. Они включились в неторопливый, как бы отсчитывающий петли вязанья ритм вальса, долго и медленно кружась на одном месте.

— Что он тебе говорил?

Вирджиния покачала головой:

— Ничего особенного.— Ее глаза, всего в нескольких сантиметрах от его лица, пытливо глянули на него.— Неважно себя чувствуешь?

— А по-твоему, я должен хорошо себя чувствовать?

— Гм. Ты, пожалуй, прав.

— Кроме того, у меня в полночь свидание с Бернсом, на котором я должен сообщить о своем решении, а он, по его недавнему тонкому замечанию, будет давать мне инструкции.

— Он предполагает, что ты скажешь «да»?

— А что другое я могу сказать? — ответил Палмер.

Она кивнула:

— Я надеялась, что ты так решишь.

Палмер отстранил ее от себя, чтобы видеть все ее лицо, а не только глаза или рот крупным планом.

— Ты надеялась?

— Иначе он бы уничтожил тебя.

— Это невозможно.

— Ты неуничтожаемый?

— В этом роде.

Догадывалась ли она хоть немного, подумал Палмер, какие фантастические решения принимал он в уме.

— Я представил себе, что дал ему возможность сделать самое худшее,— наконец произнес он, притягивая ее к себе, чтобы говорить это тихо ей на ухо.— Я увидел себя после того, как все было окончено: лишенный работы и семьи, но с более чем достаточной суммой денег для комфортабельной жизни где-нибудь в другом месте.

— На каком-нибудь солнечном острове?

— Что-то в этом роде,— признался он.— С тобой.

— Великолепная идея. Безнадежно непрактичная.

— Большинство великолепных идей всегда таковы.— Некоторое время они медленно кружились молча.— А почему так? — спросил он.— Почему эта идея безнадежна?

— Ну, чтобы не терять времени на долгие объяснения, потому что ты никогда бы этого не сделал.

— Я думал о том, чтобы это сделать. Я довольно много над этим думал.

— Ты слишком много об этом думал,— сказала она.

— Ты говоришь очень уверенно.

— Ты думал о нас двоих в постели — до конца наших дней,— прошептала она ему на ухо.— Ты думал, как изумительно это будет в течение какого-то времени. Потом тебя заинтересовало дальнейшее. Мы двое, Робинзон Крузо и Пятница, все другие связи порваны — с друзьями, с семьей,— осталась только небольшая пуповина физического влечения. И ты подумал: сколько нужно времени, чтобы и это кончилось?

— У тебя неприлично наглядный склад ума.

— Я знаю, как ты мыслишь. К сожалению, это очень похоже на мое собственное мышление, когда я бываю настроена хладнокровно и расчетливо.

— Как сейчас, например,— отметил Палмер.— Меня начинает замораживать твое прикосновение.

— Так что ты будешь умником и ответишь Маку «да»,— сказала она.

— Ты оказываешь давление.

— Признаю это.

— Почему?

— Поскольку я думаю, что знаю, какой вариант лучший.

— Для кого?

Музыка прекратилась. Они стояли неподвижно посреди танцевальной площадки. Оркестр снова заиграл. На этот раз медленный фокстрот, и Палмер с ужасом узнал ту же мелодию Гершвина, под которую они с Вирджинией уже однажды танцевали.

— Ты помнишь?

— Ах, замолчи,— сказала она, прижимаясь к нему в танце.— Вудс,— наконец заговорила она; ее дыхание щекотало ему ухо.— Что плохого, если ты заменишь Бэркхардта? Разве ты не обладаешь для этого самой превосходной квалификацией? Разве это не шанс сделать то, что ты хотел, для ЮБТК? Разве ты все время не был за заем?

— «Будь смелым со мной и не бойся»,— процитировал Палмер, он немного покачнулся и понял, что не так уж крепко держится на ногах.

— Вудс!

— «Ведь я не дитя, мой любимый. Будь же страстным со мной...» — Он как-то странно рассмеялся. Комната заходила ходуном.— Я могу себе представить такую картину. Слабый лысеющий Вудс Палмер-младший во главе жирного разбухающего ЮБТК, пригретый своим Отделом рекламы, связанный с ним пуповиной недозволенного греха и потому покорный и уступчивый.

А за Палмером во всем самодовольном великолепии возвышается фигура Мака Бернса, или Лумиса, или еще кого-нибудь, такого же типа, сложенного из разных частей — частью интригана, частью устроителя, частью сводника.

Она остановилась. Он замолчал.

— Продолжай,— сказала она безжизненным голосом.

— Ничего личного, лапа-детка,— добавил он, улыбаясь и имитируя отвратительное дружелюбие Бернса.— Или есть личное?

Вирджиния повернулась и ушла с площадки.