Теперь мы возвращаемся на один или два года назад. Экономическо-философские рукописи 1844г. (далее Рукописи), иногда называемые также Парижскими рукописями, - произведение более ценное и более сложное по сравнению с теми, которые мы рассматривали до сих пор. Это произведение, местами трудное для понимания и, к сожалению, незавершенное. Я не буду пытаться его резюмировать. Для настоящего исследования Рукописи важны как отчет о первой серьезной работе Маркса в области политической экономии, именно под таким углом зрения я их и рассматриваю.

Сам Маркс дважды, в предисловии непосредственно к Рукописям и в Предисловии к Критике политической экономии 1859 г., отмечает, каким образом критический анализ гегелевской Философии права подвел его к мысли дать развернутую оценку «материальных условий жизни» и искать именно в политической экономии анатомию гражданского общества. По записям в тетрадях Маркса нам известны масштабы и интенсивность работы, которую он проделал живя в Париже в 1844 г. Сами Рукописи в качестве приложения снабжены выдержками Маркса из его же работ, а также его собственными комментариями и размышлениями, разбросанными среди этих фрагментов. Эти комментарии после перегруппировки были опубликованы на французском язьже издательством М. Rubel (Oevres, II, р. 743); весь текст целиком на немецком языке вошел в MEGA (Isle Abteilung, Band 3). Из Предисловия к Рукописям мы знаем также, что Маркс полагал, что осуществил «добросовестное критическое исследование» и теперь предлагал на суд читателей «полученные им результаты».

Тогда он имел ввиду похожие друг на друга критические работы по праву, морали, политике, а также работу, которая стоит особняком, поскольку посвящена «теме, объединяющей в себе все названные предметы». Все это задумывалось в качестве развития его критики Гегеля. В то время Маркс не догадывался о том, какое место займет экономическая проблематика в его жизни, жизни мыслителя и автора, он не догадывался, что будет просто одержим ею, что она, по выражению М. Рюбеля, будет неотступно преследовать все его интеллектуальные искания (Oevres, II, р. XVII-XVIII, LV).

Для объяснения такой смены ориентации и, может быть, желая охарактеризовать моральную составляющую тональности Рукописей, Рюбель говорит о «шоке», который испытал Маркс в 1844 г. от знакомства с экономической наукой. Параллельное исследование происхождения политической экономии и начал феномена под названием «Маркс» позволит нам в некоторой степени пролить свет на этот момент. Между Марксом, жаждущим эмансипации, каким он предстает в работах К критике гегелевской философии права и К еврейскому вопросу, с одной стороны, и политической экономией в том ее виде, какой он ее нашел в работах Адама Смита, Рикардо и др., с другой стороны, местами наблюдалось сходство, а местами весьма глубокое различие.

Едва ли мне требуется специально останавливаться на сходстве в некоторых местах после того, как в предыдущем разделе я сделал ударение на индивидуалистском характере эманипаторского порыва Маркса, на критике государства в духе имманентной философии и т.д. «Гражданское общество» - это реальность, а заложенный в нем путь ведет к примату связей с природой в ущерб связям между людьми, даже если этот примат пока не представлен эксплицитно. Полностью соглашаясь в оценках с Рюбелем, я хотел бы думать вместе со всеми другими исследователями, лишенными предрассудков, что я верно сделал акцент на моральном характере первоначальных мотивов Маркса. Маркс поворачивается лицом к экономике как к чемуто, что неразрывно связано с его категорическим императивом, с его революционной верой. И что же он видит? Он видит дисциплину, которая, для того чтобы превратиться в независимую науку, должна была не только обходить законы морали, но и преодолевать внутреннюю нелогичность образуемой ими системы, то есть такой системы, где факты являются поставщиками норм. Конфликт был предопределен. В то же время легко предсказуем был его исход: экономический подход оказался настолько близким по духу философуреволюционеру, что он неизбежно должен был привести политическую экономию в соответствие со своими целями. Однако в 1844 г. Маркс не осознавал этого обстоятельства в полной мере, хотя взялся за дело сразу, и именно «экономика» будет неизменно «преследовать» его во всех интеллектуальных исканиях.

У нас нет повода удивляться тому, что Маркс рассматривал экономическую теорию в качестве обязательного компонента, обеспечивающего научную аргументацию предмета, бывшего для него до сих пор лишь этической нормой (Rubel, в Oevres, II, р. XLIV). Если что-то и представляется экстраординарным в ретроспективном плане, так это мизерные изменения, произведенные Марксом в постулатном арсенале средств, использованных основателями теории. Он получил возможность использовать в качестве фундамента для своих построений положения Рикардо, и он не собирался их отбрасывать. Мы в состоянии понять это явление, поскольку, следуя за Мюрдалем, мы уже указывали на особую роль ценностных суждений в теории основателей политической экономии и на их схожесть с суждениями Маркса. Выходя за рамки требований научной истины, это явление относится к области общего консенсуса в актуальном для современного мира вопросе о ценностях. Другими словами, можно считать доказанным, что Маркс остается в пределах фундаментальных предпосылок современной идеологии. (См. Hyppolite по поводу теории трудовой стоимости, 1955.р. 153,158.)

Но сначала был конфликт. На первый план небольшого памфлета Энгельса, предшествовавшего Рукописям 1844 г. Маркса и опубликованного в его «Deutsch-Franzesisch Jahrbicher весной 1844 г., «Набросок к критике политической экономии», выступает негодование на уровне нравственного чувства. Памфлет исполнен нравственного презрения и проклятий, адресованных как практикам, деловым людям и финансистам, так и идеологам, адептам политической экономии. Политическая экономия последних представлена как логическое обоснование практики первых. Вся сфера политической экономии, с ее фундаментом в виде частной собственности и конкуренции, объявляется аморальной. Несмотря на случайный характер реакции, нашедшей выражение в тексте и не делающей чести Марксу, который позднее воспроизведет некоторые из его положений, эту статью в целом можно рассматривать как блестящий образчик журналистской продукции, интересный в плане открывающегося в нем психологического фона.

Тексты Маркса во многих случаях производят очень противоречивое впечатление. Дело не в том, что здесь отсутствуют или недостаточно четко проступают нравственные чувства и суждения, но в том, что полем для выводов служат сразу несколько планов: одно и то же положение Маркс может одновременно использовать, развивать, интерпретировать, поправлять и выносить ему приговор. Для роли мэтра приемом приговора он пользуется в меру. Его мета-экономическая установка и радикально отстраненная позиция, его философское образование и нравственная мотивация придают ему ощущение превосходства, и он устремляется во вражеский лагерь в поисках оружия и снаряжения. Например, когда Адам Смит - вопреки общей своей субъективной установке, - заключает, что «интерес земельного собственника всегда идентичен интересу (всего) общества», - Маркс отвергает такое утверждение как «нелепое» (ИРП, с. 529); молодого Маркса не заставишь верить подобным «небылицам» и «пошлостям». Ему недостает воды для его мельницы, и он в ее поисках погружается in medias res.

Итак, первая из трех Рукописей начинается с раздела, посвященного заработной плате. Маркс стремится в самых мрачных тонах обрисовать участь промышленного рабочего, чтобы констатировать: богатство и нищета идут в ногу; положение рабочего тем хуже, чем больше он производит богатства. Под рукой у Маркса несколько авторов, которые вполне могут удовлетворить его потребности в материале, в том числе он вполне мог, как это раньше сделал Гегель, призвать на помощь Рикардо. Однако его главный автор - Адам Смит, который не говорил ничего похожего. Маркс привлекает именно его, может быть, потому, что хочет воспользоваться тщательными подсчетами Смита относительно влияния экономической динамики - роста, спада или стагнации - на зарплату и прибыль. Разработка Маркса - это далеко не то простое обобщение взглядов Адама Смита, о котором говорил Маркс, оценивая свою работу, поскольку эти взгляды не только раскрываются, но при каждом удобном случае облекаются в новую форму и представляются в откровенно извращенном виде, если не заменяются на противоположные. Наиболее ярко такой неадекватный подход Маркса к идеям Смита¹ проявился при рассмотрении экономики в фазе роста. Следует признать, что наш революционер был просто ослеплен своей страстностью - и добавить, что для него вообще характерна была именно первая бурная реакция на что бы то ни было, тем более в таком исключительном случае, - а затем его порыв постепенно спадал. Вот что мы читаем в качестве заключения по упомянутой дискуссии: «Что сам труд... постольку, поскольку его целью является лишь увеличить богатства, - оказывается вредным, пагубным, это вытекает из собственных рассуждений политэкономов, хотя они этого и не замечают» (ИРП, с. 529).

Такая манера обращения к предмету политической экономии² - поспешная, поверхностная, однобокая и с самого начала тенденциозная , может быть, объясняет тот факт, что Марксу так и не удалось на протяжении всех Рукописей обратить внимание на нравственные вопросы. От него следовало бы ожидать продуманную критику возможностей гармонии интересов. Однако я таковой в тексте Маркса не обнаружил, вероятно, потому, что Маркс, согласившись с тем, что в реальности подобная гармония невозможна, не стал утруждать себя поисками причин существования понятия, исследованием способа мышления Адама Смита и других авторов. Так, мы читаем, например: «политикоэконом кичится общественным характером своей науки и ту же, не переводя дыхание, бессознательно высказывает заключающиеся в ней противоречия, а именно обоснование общества при помощи необщественных, частных интересов» (ИРП, с. 6). Позднее, в Набросках, Маркс столкнется с этим вопросом. И тогда он между прочим напишет: «Из этой абстрактной фразы можно было бы, наоборот, сделать тот вывод, что каждый со своей стороны тормозит осуществление интереса другого, и результатом этой bellum omnim contra omnes [война всех против всех лат. (прим. пер.)] является не всеобщее утверждение, наоборот - всеобщее отрицание» (К. Маркс и Ф. Энгельс, соч., изд.2, Т. 46, ч. 1, стр. 99). Фрагмент комментария на работу Джемса Милля показывает Маркса непроизвольно переносящим в сферу политической экономии то, что он в этот момент ищет, и что она, в действительности, отвергла как чуждое для себя: «именно в форме обмена и торговли политическая экономия понимает общность людей или их человечность в действии, их взаимное дополнение друг друга для жизни родовой, для жизни подлинно человеческой» (MEGA, 1,3, р. 537).

Поскольку выше, рассматривая проблему отношения экономики с моралью, мы комментировали Мандевиля, теперь интересно видеть, как его воспринял Маркс. В Святом семействе он характеризует Мандевиля как представителя «социалистической тенденции материализма», для которого была «характерна апология пороков», как «одного из ранних учеников Локка», и он говорит также, что Басня «отнюдь не была апологией современного общества» (К. Маркс и Ф. Энгельс, соч., изд.2, Т. 2 стр. 146): последнее объясняет первое, нонконформистский материализм отождествляется здесь с материалистическим социализмом; такая деталь вообще показательна для ограниченного круга интересов Маркса³.

Маркс ясно дает понять, почему политическая экономия его одновременно привлекла и разочаровала.

На двух страницах в начале третьей Рукописи, заслуживающих внимания читателя и получивших у издателей подзаголовок «Частная собственность и Труд», Маркс характеризует прогресс политической экономии, в частности решительный шаг, сделанный Адамом Смитом, и в то же время он выносит приговор политической экономии в целом. Такой ход развития мысли показывает, что Маркс уже сумел в достаточной мере совладать со своим возмущением и теперь, не отказываясь от морального осуждения, готов был не только к самостоятельной разработке предмета политической экономии, но в определенной степени к анализу теорий других экономистов.

Этот фрагмент, как обычно у Маркса, настолько насыщен информацией, что за невозможностью воспроизвести его или предложить длинный комментарий мне придется ограничиться резюме только по одной из затронутых тем. Для того чтобы понять, о чем идет речь, необходимо прежде всего вспомнить, что «частная собственность» у Маркса вообще и в Рукописях в частности это очень непростой концепт. Там, где экономисты говорят «богатство», Маркс нередко говорит «частная собственность». В первой части настоящего исследования мы указывали на то, что экономисты занимались поисками сущности богатства и находили ее сначала в производстве, и только потом в труде. Маркс пишет, что Адам Смит открыл в труде «субъективную сущность частной собственности», в то время как меркантилисты усматривали в нем только ее объективную сущность, внешний объект. Но подобно тому, как Лютер сделал религию достоянием субъекта (осуществил ее интериоризацию), Адам Смит то же самое проделал с частной собственностью, то есть отныне политическая экономия должна была развиваться внутри мира частной собственности. Марксу это казалось отвратительным. Несмотря на то, что в рассматриваемом отрывке он не называет причин такого резкого неприятия, мы можем предложить как минимум два объяснения. Вопервых, из других текстов становится ясно, что дробление науки не котируется там, где задействованы человеческие ценности: установка Маркса имеет мета-экономический оттенок; второе объяснение, более непосредственное и связанное с действием: буржуазный мир уже осужден, а частной собственности вынесен приговор. «Под видом признания человека политическая экономия... оказывается, напротив, лишь последовательным проведением отрицания человека» (ИРП, с. 582). Прокомментируем это высказывание: читатель ожидает найти здесь признание человека как сознательно действующего индивида, то есть индивида производящего, но этого признания нет: в таком виде индивид проявляет себя лишь становясь собственником.

Поэтому если вышеупомянутая политическая экономика начинает с видимости признания человека, его самостоятельности, самодеятельности и т. д., перенося частную собственность в самую сущность человека..., стало быть, развивает космополитическую, всеобщую, ломающие любые пределы, любые узы энергию, чтобы водвориться на их место в качестве единственной политики, единственной всеобщности, единственного предела и единственной связи, - то в процессе дальнейшего развития политическая экономия должна отбросить это лицемерие и выступить во всем своем цинизме. Она так и поступает... она гораздо одностороннее и потому резче и последовательнее развивает положение о труде как единственной сущности богатства [N.B.: Маркс не заменил эту характеристику на «частную собственность»], выявляет, в противоположность указанной первоначальной концепции, враждебный человеку характер вытекающих из этого учения выводов... (там же).

Дело не только в том, что начиная со Смита, затем у Сэя и вплоть до Рикардо, Милля и др. последствия промышленного развития выступают более ясно, но и в том, что эти авторы «идут по пути отчуждения от человека дальше, чем их предшественники, однако только потому, что их наука является более последовательной и боле истинной» (ИРП, с. 582). Поэтому «цинизм» Рикардо лучше следовало бы назвать честностью и проницательностью⁴, а Маркс вложил в него не дававшую ему покоя этическую идею обратного свойства. Тот факт, что похвала приобрела форму приговора, помогает нам понять, почему Маркс не признал схожести между своими собственными ценностями и ценностями Рикардо. Процитированный отрывок показывает нам, под углом зрения марксистского восприятия политической экономии, как признание того, что мы назвали «политической эмансипацией», так и разочарование Маркса этой эмансипацией, которая была обвинена в лицемерии и, по его словам, оказалась частичной, поскольку создала новые препятствия и новые связи.

О том, насколько интенсивно развивалась мысль Маркса, говорит следующий факт: после его первой встречи с политической экономией прошло всего несколько месяцев, а он уже собирался ее трансцендентно преобразовать. Он мог сделать это только с позиций философа, и те, кто не хотят признавать его в такой роли, видимо, оставляют без внимания Рукописи, в частности тот примечательный, хотя и сбивчивый по манере изложения, раздел, завершающий первую Рукопись и посвященный отчуждению труда. Я перехожу к краткому рассмотрению этого текста, чтобы высветить следы того Маркса, каким он был в первое время после заключения союза с экономикой (очевидно, это время следовало бы назвать не медовым месяцем, а месяцем капризов?). Маркс сразу был поражен тем, что политическая экономия оставалась в границах мира частной собственности. Она не могла абстрагироваться от частной собственности и показать, каким образом регулярность экономических явлений связана с сущностью частной собственности. Другими словами, она еще не смогла, в соответствии с научными традициями, занять свое место среди научных дисциплин и добиться своей легитимности⁵. Здесь Маркс говорит об этом прямо, а в первых строках Святого Семейства (1845) в апологии Прудона указывает на это косвенно: Прудон пошел так далеко, что мог быть причислен к миру самой политической экономии.

Что делает Маркс для того, чтобы занять отстраненное положение по отношению к существующему порядку и укрепить свои собственные позиции вне его? Ведь именно такая логика действий вытекала из его революционных намерений. Он выводит частную собственность из концепта «отчужденного труда». Исходным пунктом послужил аргумент, представленный в качестве «результата» предшествующей критики: Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит... Рабочий становится тем более дешевым товаром, чем больше товаров он создает» и так далее (ИРП, с. 560). Таким образом, рабочий, оторванный, отчужденный от своего продукта, впоследствии отчуждается от своей деятельности как производитель, а также от проявления им родового человеческого свойства, а именно свободного, сознательного воздействия на природу.

Из такого тройного отчуждения помимо прочих последствий Маркс выводит частную собственность. Такой поворот может показаться странным: от автора, вступившего на путь Маркса, следовало бы ожидать, что он будет отталкиваться от фактов, взятых из повседневной жизни, в данном случае от частной собственности, от отношений между нанимателем и рабочим и т.д., и что он будет индуктивно выстраивать концепт «отчужденного труда»... или еще что-нибудь в этом духе. Однако на деле имело место обратное. Почему? Мы уже видели, что признание политической экономией труда как «субъективной сущности» богатства или частной собственности воспринималось как большой шаг вперед. К тому же Марк сам объясняет свой выбор. В конце рассуждения он выражает удовлетворение по поводу того, что сумел преобразовать проблему происхождения частной собственности в проблему отношений между отчужденным трудом и развитием человечества:

Ведь когда говорят о частной собственности, то думают, что имеют дело с некоей вещью вне человека. А когда говорят о труде, то имеют дело непосредственно с самим человеком. Эта новая постановка вопроса уже включает в себя его разрешение (ИРП, с. 571).

На предыдущих страницах Маркс допускает, что на самом деле в экономике имеет место обоюдное воздействие как со стороны частной собственности, так и со стороны отчужденного труда, и что он из наблюдаемого предмета, из «движения частной собственности» (еще одно название экономики), удалил концепт отчужденного труда. В то же время, добавляет Маркс, анализ концепта показывает, что частная собственность является следствием, точно так же, как боги первоначально выступают не как причина, но как результат искажения договора между людьми. Мы замечаем, что у Маркса частная собственность, как что-то внешнее по отношению к человеку, оказывается менее реальной, чем труд, который есть сам человек постольку, поскольку человек определяется как сознательная деятельность, или « производство». Почему же собственность оказывается в определенной мере ирреальной, как боги? Дело в том, что это человеческий институт, феномен социального порядка, в то время как деятельность отдельного индивида имеет всеобщий, универсальный характер, составляет сущность человека.

Здесь я хочу предложить две почти что идентичные формулировки иерархического суждения Маркса: 1) индивид первичен по отношению к обществу; 2) отношение между человеком и природой труда первично по отношению к отношениям между людьми (частная собственность есть отношение с природой, но опосредованное человеческим договором). Если я прав, то к результатам попытки, реализованной Марксом, можно относиться с определенной долей иронии. Ему удается освободиться от уз, блокировавших дорогу к революции: «Политическая экономия исходит из труда как подлинной души производства, и тем не менее труду она не дает ничего, а частной собственности дает все» (ИРП, с. 570); но он остается в пределах экономической мысли (примат индивида как действующего лица в отношениях между человеком и природой). Теперь Маркса уже «преследует» политэкономия.

Также ясно, что отчужденный труд - это очень общая категория, которая, несмотря на ее происхождение от капиталистического способа производства, может восприниматься и воспринимается, подсознательно или имплицитно, как приложимая к другим стадиям производства и к процессу развития экономики вообще. Именно в этом заключено преимущество философской категории, своего рода «идеального типа», референцией которого выступает индивидуальный человеческий субъект, понимаемый преимущественно в психологических терминах, вполне в духе построений XVIII века, и который тем не менее является производной от социальных исторических отношений, а не от природы.

Связь Маркса с Гегелем очевидна, и всетаки к заслугам профессора Такера следует отнести то, что он схематично воспроизвел и описал генезис концепта, причем сделал это так точно и полно, что получился ни больше ни меньше как ответ на вопрос: «Почему речь идет об отчужденном труде?» В своей книге Такер (Tucker, 1972) показывает, что концепция отчуждения труда как центральная концепция творчества Маркса является непосредственным продуктом его философии - философии Гегеля и Фейербаха: в Гегеле следует искать ключ к политической экономии, а в гегельянстве, наоборот, цену истины на этом уровне (Tucker, 1972, р. 12,126). Для нашего исследования первый урок состоит в том, что эксклюзивное рассмотрение индивидуального человеческого субъекта, на котором мы настаивали, имеет фундаментальный характер. Этот урок основан на философии - на философии, реконструируемой по мере того, как она отстраняется от этого субъекта, попрежнему оставаясь естественным образом укорененной в нем , и она так же, в духе полной преемственности, естественно выливается в политическую экономию.

Впрочем, именно в этом произведении мы находим такое же глубокое проникновение в социальную природу человека, о каком говорили ранее, и которое в творчестве Маркса больше нигде не встречается. Видимо он, испытывая неприязнь по отношению к узости концепции человеческой жизни у экономистов, поступал в противоположность им и развивал в третьей Рукописи тему преимуществ коммунизма, резко контрастирующего с образом «собственнического индивидуализма» Джемса Милля. Маркс также, прежде всего на психологическом и эстетическом уровне, делает ударение на моментах, которые в произведениях зрелого периода больше нигде не встречаются. В этом месте - напомним, в отличие от тезисов Немецкой идеологии - сама природа представлена доступной для человека только посредством общества: «Человеческая сущность природы существует только для общественного человека» (ИРП, с. 589).

Теперь нам предстоит определить место такого весьма нетривиального социологического подхода в творчестве Маркса. Воинствующий революционер, едва приоткрыв дверь в рай, с полной решимостью закрывает ее, и цветной карандаш перечеркивает соответствующие пассажи в рук